Ему плевать.
Красная полоса берет начало у запястья, и ей не хватает ещё пару сантиметров, чтобы закончиться у локтя. Кровь струится вниз по руке, но не капает, сворачиваясь. «Вдоль, да?» Рука непривычно дрожит, и порез не получается таким глубоким. Выпил он не для храбрости, нет. Умирать он сегодня не собирается, а для хобби храбрость не нужна. Бутылка с янтарной жидкостью сама попалась на глаза; и вот, он уже сидит у себя в паршивой, пропахшей дымом и болью комнате, которую и жильем назвать трудно.Ему абсолютно все равно.
Дазай стеклянными глазами смотрит на порез, затем откидывается на диван – единственная не убитая вещь тут. Глядит на потолок, и думает, что не плохо было бы включить свет. Он даже не знал сколько сейчас времени. Девять? Десять вечера? Веки опускаются, и парень тут же вздрагивает – нельзя засыпать в таком состоянии. Сильно жмурится, наклоняется к столу и берет в руки стакан с виски. «Паршивый как твоя жизнь, Осаму.» Надо отдать должное паршивости напитка – если бы Дазай пил что-то крепче, то точно всадил бы себе лезвие в горло. Но он вполне адекватен сейчас, лишь спать хочется. Бинт с правой руки стягивают, неуклюже наматывая на свежий порез на левой. Хоть он и не курил, но на всякий случай проверяет пепельницу; умереть в пожаре не было желания, тем более, этажом ниже мирно спят Ацуши и Кёка. Получится как-то неудобно.Разве тебе не все равно?
Теперь парень ложится на диван, закидывая ноги на подлокотник, и смотрит в потолок. Одинокая лампочка, которая, может, уже давно и не рабочая, подвергается изучению карими глазами. Время тянется так медленно, что начинает тошнить. Тяжесть наваливается на расслабленное тело, будто бы воздух стал весить несколько тонн. Дазай поворачивает голову и не может вспомнить, где купил цветы и, собственно, зачем. Справа обнаружились пышные белые розы, что неимоверно сладко пахли. Он рассматривает их какое-то время, но, почувствовав что-то нежное у левой щеки, поворачивает голову. Снова цветы. Те же белые розы, с пышными бутонами у самого лица Осаму. Откуда они взялись на диване можно было лишь гадать, чем Дазай и занялся. Но...разве он на диване? Парень немного поворочался, хотел встать, но тяжесть позволяла лишь шевелить головой. Что-то щекочет стопы, и он в недоумении приподнимает голову. Белые бутоны. Они есть и у ног, и теперь их больше; у головы, плеч, рук, туловища – вокруг всего Осаму розы, обволакивают лепестками и нежным ароматом, что кажется нереальным. Кажется, цветы либо сверкают, либо светятся, наполняя своим светом всё вокруг. Когда Дазай чувствует, что может шевелить руками, берет один из невесомых бутонов. Проводит большим пальцем по шелковому лепестку, заставляя розу постепенно краснеть, становясь темно-бардового цвета. Рука сжимает некогда яркий бутон в кулак, и через пальцы начинает просачиваться кровь, стекая по руке и открытым шрамам, капая на белоснежный пиджак. «Пиджак?» Осаму точно пару минут назад лежал в своей темной рубашке и бежевых брюках, но никак не в белоснежном костюме. Вдруг, тяжесть отпускает, полностью исчезая, а розы пуще засияли. Но Дазай все равно не может встать, теперь уже цепенея от откликов музыки. Сначала она играла очень тихо, будто чудится, но затем всё громче и чётче. «Неужели Шопен?» Руки начинают дрожать, тело так же пробивает мелкая дрожь, а марш играет уже совсем четко, давя на сознание. «Хах, похорон... Да кто тебя будет хоронить, Осаму? Кто?» Тяжесть музыки осела в самих ушах, заставляя зажмуриться до ярких бликов.Просто он не жалеет.
Марш пропал. Дрожь постепенно отпускает, а аромат роз становится не таким ярким, потом вовсе не чувствуется. Дазай открывает глаза, и усмехается сам себе, ведь он просто уснул. Лежит на всё том же диване, а не в гробу, полном роз; через занавешенное окно еле проникает лучи рассветного солнца, проходя сквозь стекло недопитой ночью бутылки. Вокруг ещё темно и совсем тихо, никакой музыки.Осаму Дазай не жалеет, что все ещё жив.