Сеульский серийный убийца

Чонгук со всех ног нёсся по коридору полицейского участка, крепко сжимая пальцами увесистую кобуру. Две недели эти чертовы псы из комитета, вообразив из себя военный трибунал, допытывали Чона, теряя драгоценные минуты. Каждый допрос с пристрастием, каждый вопрос с подковыркой могли стоить бедной девушке жизни. Не говоря о нервах самого полицейского, который места себе не находил от отчаяния и собственного бессилия. Этот чертов ублюдок залёг на дно, едва нашёл игрушку поинтереснее. Девушки перестали исчезать и на улицах вновь воцарился мир и порядок. Об этой дряни писали в каждой газетёнке, которую Чонгук комкал, едва пробегаясь взглядом по слащавым заголовкам. Пак нарочно измывался над ним, зная, что Чонгук не отступится. Будет метаться как раненный зверь по клетке, жаждя отмщения, чтобы затем выдать себя с потрохами и надолго засесть в тюрьму за сокрытие улик и пособничество в преступлении. И никто не станет слушать его. Никто не проникнется его проблемой с сестрой, от которой отвернулся целый мир. Кроме убийцы, который этот же мир отбирал у других. Выскочив на улицу, Чон остервенело рванул дверцу автомобиля, вставляя ключи в замок зажигания. Взревел мотор, взвизгнули шины и скрывшийся за поворотом патрульный Ниссан набирая обороты уносился в ночную темноту, по шумной автостраде направляясь прямиком на заброшенную автомобильную свалку. Крепко сжимая обеими руками руль, полицейский хмурил брови, бросая леденящий душу взгляд в зеркало заднего вида. На его лице от ярости ходили желваки, а сцепленные зубы обнажаясь в оскал, один за другим изрыгали проклятья, перемежаясь с ненавистым, полным презрения шёпотом. Никто в участке не поддержал его. Никто более не возжелал вновь чернить имя полицейского, после того скандального случая на бейсбольном матче. Сидят себе, как приниженные псы, и носа своего из участка не кажут. Боятся, что молва разнесется по всему городу, как горячие пирожки. Чон пренебрежительно сплюнул, с омерзением припоминая их лица. Все их звания, значки и почетные грамоты — пустой звук. На деле же — жалкие канцелярские крысы, изо дня в день неизменно перекладывающие отчёты с места на место. Прожигатели налогов и государственные дармоеды. Пустозвоны, не достойные звания полицейского. Чонгук в очередной раз пожалел что покинул преступный мир. Там, по крайней мере, уважали чужие законы. Особенно, если их диктовали весьма авторитетные лица. Однако теперь ему нет пути назад. Бывших копов не бывает — так твердил его один старый знакомый, пока однажды сам не получил пулю в лоб. Кто бы мог подумать, что это сделает тот, кому он больше всего доверял — мальчишке в якобы поддельной полицейской форме… Снизив скорость, он свернул с шумной автострады на полузаброшенную, поросшую травой дорогу, минуя ржавый покосившийся знак. Некогда процветающее место обратилось в богом забытую дыру, которую едва ли можно было бы найти даже при помощи карты. Горы ржавых автомобильных скелетов возвышались над ним, лабиринтами уходя вглубь поля, окаймленного мелкой рекой. Поросшие бурьяном тропы петляли меж кусков изувеченого метала, уводя полицейского все дальше вглубь, пока не привели к старому, покосившемуся ангару. Заглушив мотор, Чонгук беззвучно покинул автомобиль, как можно тише направляясь в сторону ангара. Увесистый девятимилиметровый револьвер хищно блеснул в лунном свете, безмолвным напарником сопровождая Чона до самых дверей. Не заперто. В голове полицейского тут же вихрем пронеслись нехорошие мысли. Засада или оплошность? Мог ли убийца забыть запереть дверь или же это очередной трюк, припасённый дабы сбить любопытного детективишку со следа? Чонгук тут же откинул эту идею, тенью проскользнув внутрь. Пак Чимин был не из тех, кто делает что-либо из простой прихоти. У него на все был план, изощрённый и продуманный до мельчайших мелочей. Только вот он кое-что все-таки не учёл. Военный девятимилиметровый японский револьвер, которым Чонгук вышибет ему нахрен все мозги, вместе с его смазливой самодовольной физиономией, чтобы ни одна полицейская крыса не смогла его опознать. Если конечно найдёт. Чонгук зло ухмыльнулся, совсем как тогда, в далёкие былые времена, тонкими пальцами крутанув барабан. Он лично застрелит этого ублюдка, чего бы ему этого не стоило. Щёлкнув полицейским фонарём, Чонгук бесстрашно вошёл в объятия тьмы, как можно бесшумнее ступая по ржавой металической лестнице. Затхлый запах сырости и искореженного металла с каждым шагом усиливался, смешиваясь с ледяным, могильным холодом. Тишина давила на уши, безмолвием своим вселяя в душу Чона сомнения и страх. Никаких стонов, никаких звуков борьбы или криков о помощи. Ничего, что могло бы указать на пленника, две недели истязаемого сумасшедшим маньяком. Никаких следов борьбы или насилия. Ни капли крови на изъеденных ржавчиной стенах. Абсолютно никаких зацепок или улик. Однако, Чонгуку все это было не важно. Его полицейская проницательность, остатки натуры правозащитника пытались зацепиться за остатки здравого смысла, в то время как в голове Чона набатом звучала секвенция судного дня, с элегантностью дона Корлеоне требуя истинного правосудия. Последняя ступень упиралась в широкую металическую дверь, запертую снаружи тяжёлым засовом. Чонгук остановился прямо перед ней, на мгновение прикрывая уставшие глаза, все не решаясь войти внутрь. Что бы не ждало его по ту сторону двери, он должен быть готов. Он должен будет принять правду, какой бы горькой она не была, сохраняя решимость и хладнокровность. Он должен оставаться смелым, должен быть сильным. Ради неё, ради сестры. Ради всех тех, кого он сгубил, лично отдавая в лапы безжалостному зверю. Одному лишь Богу известно, что ожидает его там, в той самой точке невозврата, что ломает даже самых сильных из нас. Глубоко вздохнув, он отворил засов, с диким скрежетом открывая металическую корабельную дверь. Запах крови тут же ударил в ноздри, заполняя лёгкие. Смрад фекалий и немытых тел щекотал желудок, который вот-вот вывернуло бы, если бы не рукав полицейского кожаного плаща, вовремя прикрывший нос Чона. В свете фонаря, сидя на объедках и пустых контейнерах с под еды пировали крысы, тут же растворяясь во мгле с возмущённым писком. И кровь, кровь, кровь… Бесчисленное количество кроваво-красных луж, причудливыми озёрцами разливающимися по полу засохшими багряными пятнами. Чон шёл медленно, тихо стуча каблуками сапог, боясь лишний раз посмотреть в сторону. Животный страх щекотал пятки, стремительно подбираясь к самому сердцу. — Чертов ублюдок! — мысленно прокричал Чон, освещая фонарём стол, где были любовно разложены орудия пыток — Не прощу! Ни за что не прощу! Стоявший неподалёку окровавленный стул, явно принадлежавший жертве, пустовал, поблёскивая во мраке золотистым полицейским жетоном. То, что дальше увидел Чонгук, повергло его в глубокий шок, заставив того безвольно обрушиться коленями прямиком на грязный, залитый нечистотами пол. Обхватив голову руками, он продолжал смотреть туда, куда светил выпавший из рук фонарь, туда, где подвешенная за крюки, висела на стене мисс полицеская, безжизненно взирая на него остекленевшими глазами. Некогда красивый, девичий лик, осунулся до неузнаваемости, в обрамлении засаленных, поседевших волос. Бледные уста, навеки застывшие в болезненной гримасе, молили о пощаде, обращаясь то ли к Богу, то ли к Дьяволу, то ли к тому, в кого больше всех верила. До последнего хриплого вздоха. По лицу Чонгука градом покатились горючие слёзы. Горло будто схватили в тиски, душа от отчаяния и собственной беспомощности. Не смог, не успел, не спас. Не в силах подняться, он подполз к ней на коленях, дрожащими руками касаясь ее охладевшего стана. Он плакал, как отчаянно плачут дети, что ищут утешение у матери. И обнимая ее изувеченые шрамами ноги, словно безумец, шептал извинения, моля о прощении. Ни в одной церкви вы не услышите столь искреннего покаяния. Ни один священнослужитель никогда не слышал столь горьких стенаний, какие мог бы услышать здесь, в месте, которое Чонгук с лихвой мог бы назвать персональным адом. Кое-как встав с колен, он медленно пополз вдоль стены, пачкая руки во что-то холодное и липкое. Дрожжащими руками он вновь подобрал фонарь, будто в замедленной съёмке направляя его в сторону своей бывшей напарницы. За ее спиной, во всю ширину стены, высились кроваво-красные крылья бабочки, бурыми потоками стекая к полу. А на полу, у самых ее ног, там, где ранее навзрыд отчаянно стенал Чонгук, была аккуратно вырезана в бетоне надпись: «Она была бабочкой, а истлела как мотылёк. Как жаль, что ты не успел насладиться этим зрелищем» Чонгук подобно Церберу, сцепил зубы, до хруста сжимая кулаки. Этот голос, отвратительный, слащавый голос, эхом вторил ему из мрака, в этой самой комнате, насмехаясь над ним. Он был здесь! Все это время этот чертов псих был здесь, наблюдая за ним из укрытия! — А я уж думал, что ты не придёшь — небрежно, без тени сожаления протянул Пак Чимин, — Струсишь и заляжешь на дно, пока шумиха не уляжется. Я недооценил тебя, Чонгук. — Покажись, мразь! — рычал Чон, сверкая револьвером — Только покажись и я вышибу тебе все мозги! Из глубин тьмы донёсся грустный, надменный смешок. — Вот как? Что-то я не припомню, чтобы ты так из кожи лез ради других. Выстрел прозвучал подобно грому, молнией унося пулю куда-то вглубь ангара. — Если будешь так бездумно палить, то вскоре останешься без пуль — иронично поучил его Пак, — Осталось пять. И снова выстрел. — Мимо. Спокойный голос убийцы лишь сильнее злил полицейского. — Знаешь, в чем твоя проблема, Чонгук? — продолжал вести беседу тот, будто говорил не с полицейским, а с каким-нибудь знакомым за чашечкой кофе — О, можешь не отвечать. Я сам дам ответ. Ты не можешь уберечь тех, кого искренне любишь… И снова выстрел, чертов выстрел, так и не достигший цели. -…будь то отец, мать, сестра или же милая мисс полицейская… Выстрел. -…все они гибнут, в надежде на твоё спасение. Вознося тебя как Бога и проклиная перед самым ликом смерти… Выстрел. -…в предсмертной агонии шепча лишь твоё имя… Выстрел. Револьвер досадливо щелкнул затвором, усыпав пол пустыми гильзами. — Вот и закончились пули — подытожил Чимин, цокая языком — Что же ты теперь будешь делать, хм? Чонгук молчал, затаив дыхание, вслушиваясь во тьму. Все что ему нужно — это немного времени. Он поддержит его театр одного актёра, подыграет ему последний в жизни раз. Устроит ему небывалый фурор средь ощетинившихся помойных крыс. Таких же, как и он сам. — Зря стараешься — горько ухмыльнулся Чимин, мечтательно вглядываясь куда-то вдаль, будто видел нечто волшебное и удивительное. Некий рай, ведомый лишь ему одному. Чудесный и неповторимый, как истлевший ранее мотылёк. Шагнув в свет фонаря, убийца тяжёлой поступью направлялся в сторону Чонгука, рукой удерживая окровавленный бок. Проследив за удивлённым взглядом Чонгука, Чимин улыбнулся, рассматривая укрытые свежей кровью руки. — Недолго мне осталось — пояснил он, делая глубокий вдох. Кровь тонкими струйками сочилась из его рта, пачкая идеально выглаженный белоснежный ворот рубашки. — Какая ирония — продолжал глумиться то ли над собой, то ли над безликой смертью, убийца, продолжая медленно надвигаться в сторону Чона — Умереть от рук того, кто сам висел на волоске от смерти. А Мисс полицейская знала куда бить… Прошаркав мимо остолбеневшего Чона, Чимин, протянув ладони, коснулся окровавлеными дланями лика своего мертвого идола и блаженно прикрыл глаза. Она была его Мадонной, его Божьей Матерью, его безумием, воплощенным в хрупкий, девичий скелет. Безупречным творением, на какое только он был способен. — Истлевший мотылек в угасающем огоньке… — шептал он, и каждое его слово угасало, подобно пламени в свечи — Так прекрасен… Издав последний мучительный стон, убийца безвольной куклой рухнул на бетонный пол, заливая кровью любовно вырезанные же им слова о бабочке и мотыльке. Некогда нежные, яркие, подобно сладкой вате волосы, измарались в грязи, поблекли и увяли, как то самое пресловутое пламя. Подобно пеплу, осыпаясь горсткой горьких воспоминаний. И лишь сладостная улыбка на бледнеющих устах выдавала ещё в нем безумца, навеки вечные запомнившего своего идола в остекленевших чёрных глазах… Дописав последнее слово в отчёте по делу Сеульского серийного убийцы, Чонгук устало вздохнул, сделав смачный глоток прямо из бутылки виски. Обжигающая жидкость приятно грела изнутри, помогая забыться. Помогало отвратно, но все же лучше, чем выписанные врачами лекарства и антидепрессанты. После происшествия прошло уже около недели. Девушку полицейскую посмертно объявили героем, в приукрашенном Чоном рапорте описывающуюся как талантливейший, подававший большие надежды детектив. Чонгук не один час изводил начальство, буквально выпрашивая их выдать герою посмертный значок детектива. И как не пытались они вразумить Чонгука, он, подобно безумцу, все твердил, что это чрезвычайно важно. Кому важно и зачем — он не говорил, и успокоился лишь тогда, когда получил заветное, с трогательной, грустной улыбкой рассматривая девичий портрет. Почесав щетину, Чон вновь отхлебнул виски, бросая затуманенный алкоголем и воспоминаниями взгляд в сторону заветного значка. — Поздравляю Вас с повышением, старший детектив! — молвил он, отдавая честь — Буду рад служить под вашим началом! Фотография задорно улыбнулась ему, глянцем переливаясь в пламени свечей. Чон готов был поклясться, что в этот самый момент чья-то рука мягко потрепала его по плечу. Заплакав, он вновь хлебнул виски, безмерно по ней скучая.