Закон последнего визита

Я любил бы вас, ваши закатившиеся глаза, ваши немые губы, ваш ледяной член, если бы только вы были мертвы. К несчастью, у вас настолько дурной вкус, что вы до сих пор живы. Габриэль Витткоп, "Некрофил" Часть его души болезненно воспринимала чужеродное вторжение, другая часть пала на колени и рыдала от благодарности, что более не одинока. Поппи Брайт, "Изысканный труп"

      Этот город тих и спокоен. Его улицы покрывает густой туман и шлепанье шагов по извечной сырости и влаге, его небо — беспросветная вуаль, чернеющая по зову сумерек, такая плотная, что сам Господь не расслышит сквозь нее человеческие мольбы и стенания. Его дожди — мельчайшая морось, не теплая и не холодная, с привкусом солоноватого бриза, ила и прогнивших досок; они лживы, как неискренние слезы на церемонии погребения, и обращают беспрестанный траур жителей в фарс с бездарным сценарием. На самом краю не слышно нелепого биения жизни, каждодневной возни в доках, гласа торговцев и детского плача — и лишь это вынуждает меня оставаться на месте.       При всех его иллюзиях этот город давно мертв — но при этом невыносимо, до ломоты в суставах скучен. Пензанс совсем не похож на Лондон: здесь редко бывают визиты.       Они изгнали нас в отдаление, подальше от игровых площадок, и не смотрят в сторону гордых поблекших холмов. Их сердца не трепещут в почтении при виде наших аккуратных, прекрасных в своем изяществе домов. Все они согнали нас [1] — но здесь, в месте без времени, где могла бы замирать истинная красота, люд не страшится гнева церкви. Их визиты вороваты, и каждый раз они семенят в свои каменные гробы с яркостью керосина, удушающим жаром печей и ароматом рыбных и почечных пирогов, стараясь не бросать взгляды по сторонам. Они пытаются забыть — но так хрупки, так невежественны в натужной буффонаде, и рано или поздно окажутся у меня в гостях.       Чудесный пожилой господин заглянул в час пополудни! Каждая складка его морщин, каждый горестный изгиб безмолвного тела восхищает меня. Его новый дом придется точно по размерам, его одежды подошли бы и аристократу на балу. Но кто смел изуродовать восковую желтизну его кожи? Плоть внутри так темна, почти суха, как долго лежавшая под лучами солнца слива. Мои пальцы скользили в ней вперед и назад, и до сих пор можно уловить отблески ароматов и прохладу скользкой ткани. От кончиков пальцев в омертвевший мозг, это ощущение заботливо сохранится мной на долгие века, и последние ласки, последняя милость станут пожилому господину утешением. Ах, как легко проникала в его тело игла, какими ровными вышли стежки! Столь пугающее живых, столь совершенное в своей многогранности искусство.       Увы, такие гости не повторяют визитов. Иное бы значило, что моя работа недостаточно хороша. Даже те, кто трясется в углах и в завещании требует установить оповестительный колокол, пока еще не возвращались. Смерть нового времени беспокойна... Но в этот раз ошибку разглядит только слепец: насквозь вспорот живот, а железный штырь заросшего сада пожилого господина еще долго не отмоется от крови и фекалий. Совсем скоро разойдутся платки для плакальщиков [2], а у подножия холмов заведут неторопливую пляску синие огоньки [3].       Жизненные ключи могут быть забавны и изредка вызывать интерес, но воистину, никогда не сравнятся с величием неумолимой вечности. Я наблюдал угасание буйных умов, родов, поколений и цивилизаций — и многие столетия существования тысяч этих недолговечных созданий без толики прелести обернулись в своей наполненности пустотой, бесполезной горой опилок, среди которой возвышается Харонова дубовая ладья, обитая ласковым шуршащим бархатом, и имя ей — упокоение.       Но каждый закон имеет ответвления, каждое правило — исключения. Я жажду прелести, изнемогаю без нее в тягучих буднях, и умение ждать без конца, осматривать свои сокровища, погружаться в пыль во всю длину ногтя, перекладывая древние фолианты, только распаляет мое желание. Тело движется само по себе, и руки сплетаются змеями, и измочаленное горло молит жутковатым хрипом в одинокую тишину. Я жажду слишком долго — и в силах подарить ее в полной мере оказалась лишь моя прекрасная алая леди.       Она так хороша, так нежна в бликах свечей и насыщенном лунном саване. Ее тело утопает в складках моего плаща, широкие плечи обнажены, и по ним беспорядочно рассыпаны длинные спутанные пряди волос, абсурдно и сочно яркие, как свежие листья бересклета. Опавшие чресла с засохшими следами семени кокетливо стягивает кружевное белье. От нее пахнет битвой и внутренностями, жаркой корицей и белым муском, шоком и отчаянием. Ее бьет крупная дрожь, но вовсе не от холода и бродящего по полу порывистого клокочущего ветра.       Я не в силах сдержаться и не прикоснуться к ней, не заключить в осторожные полуобъятья. Внешне она совсем не хрупка: тренированный, поджарый, жилистый комочек плоти бьется в руках, но не пытается высвободиться, принимает поражение с поистине королевской гордостью. Как хотел бы я видеть эту красавицу лежащей без малейшего движения, коченеющей, навеки замершей в своей порочно кричащей экзальтации. Однако же смерть пришла за ней давным-давно — и мне остается ненасытно гладить бледный холодный шелк ее кожи, упиваться дурманом на тонких запястьях, растирать заломанные пальчики, выточенные самым талантливым скульптором в человеческой истории из высшего качества белого мрамора. И, конечно, прелестью.       Ах, Грелль Сатклифф, дитя перерожденной эпохи, отчего мне так сладко от того, что ты тревожишь мой покой? В тебе сплелись в тугую косу послушание и своеволие, разум и чувства, сила и израненность, жестокость и сентиментальность, мужчина и женщина, торжество гибельного очарования и бурный поток выжившего. Твое чрево горячо от краденых жизней: их слишком много для одного, они питают тебя, наполняют пьянящим красным соком. И если для мира смерть остается увяданием, застывшей скорбной нотой, для тебя с самых истоков выражалась предсмертным кличем, произведением искусства — последней возможностью пустой говорящей марионетке выплеснуться истеричным безумием.       Моя леди болен жизнью. Ты слишком преисполнен ее для слуги Смерти, но жизнь эта пронизана извращенной скорбью, тягой вступать за грань невозврата бесчисленное множество раз. Ты был слишком живым даже для своего времени — и носящая тебя земля выбрасывала неугодную букашку, не давала единой возможности выжить, ибо глубоко внутри мой милый Грелль мертв с первых секунд рождения на пышных простынях. Эта стильная карикатура, эта пылающая обреченность, и нрав, исполненный непоколебимой жесткостью и пантеоном сомнений... Мое потухшее нутро рядом с тобой, маленький жнец, не перестает дрожать от восхитительной глубочайшей радости, и я сдерживаю смех лишь потому, что не имею сил окатить тебя им, как вопящую весенней ночью кошку — ушатом ледяной воды.       Алая леди — вечный двигатель прелести и интереса, и я поглощен ею, одержим впервые за долгие тысячи седовласой тусклости времен. Я отдаю лучшую ольху, ласкаю, как Матерь Всего, облагорожу ее и просвещу — только бы она всегда оставалась со мной, принадлежала мне безраздельно со всей горделивой отрешенностью, аристократичной капризностью и дрожью неумело скрытого ужаса.       Черепаховый гребень скользит по благоухающим прядям и почти не встречает сопротивления. Мои пальцы непроизвольно гладят каждую из них, перебирают по волоску, подносят к лицу, и, когда я трусь об ошеломительную мягкость щеками и носом, проклятую душу охватывает почтительный трепет. Вдыхать ее макушку, касаться губами лилейной шеи, неспешно ощупывать затянувшиеся шрамы и узкую талию — это совершенно особый ритуал, таинство, доступное лишь мне одному. Скудная одежда почти не скрывает контуров выпрямившегося безвольного тела, и упругость бедер то и дело орошает стекающая из замерших глаз прозрачно-алая влага. Очки небрежно валяются у противоположной стены комнаты: скоро они будут совсем не нужны.       — Зачем ты это сделал? — едва слышно шепчет Грелль, и в надтреснутом звуке столько затаенного гнева, знания и высокомерной решительности, что я в очередной раз не удерживаю своего порыва и с жаром целую острую ключицу. Он в прострации, почти не шевелится, и спящее вечно желание наполняет кровь, упрямо текущую по податливым венам без сокращений сердца, по одной только воли Смерти.       — Такова была моя работа, — выдыхаю я в ровное ушко и не скрываю тихого ликования. Он так ошеломлен, что совсем перестал бояться и жаждать расчленить меня на четырнадцать кусков [4]. — Как твоя сейчас.       — Я не спрашиваю, зачем ты меня забрал, — едва мотает головой он. — Мне интересно, зачем ты открываешь такие... подробности.       — Ну, моя несправедливая леди [5], сегодня ты не дарила мне смех, — шутливо грожу пальцем перед ее лицом. Волна гнева прокатывается по комнате и стихает, заглушенная системным разумом владельца.       — Сегодня ты получил гораздо больше, отступник! — восклицает он, оборачивается и приближает лицо так близко, что мы касаемся кончиками носов. Острые зубы обнажены в оскале, милые черты искажены, и взгляд, смешно ускользающий в обычное время, уперт в пустоту — и прямо в меня.       Он учится быстрее многих. Так талантлив, и молод, и пылок, и в который раз сумел меня удивить... Проговариваю по слогам в искривленные губы вожделенный ответ, и после него мой рот снова терзают, хищно вгрызаются в бунтарской обиде.       — Потому что иначе в твоих визитах нет смысла.       Моя леди усердно трудится на пустосердечных глупцов в стране миллиардов идей и единиц возможностей. И когда она пришла сегодня в изодранном плаще, избитая и изрезанная, шатаясь, придерживая косяк двери и грязно ругаясь, когда солнце уже село, небо стянули тучи, а на стенах развернулись причудливые тени, я вмиг оторвался от своего занятия и протянул руку, словно пригласил следовать в Страну-Без-Возврата сквозь поглощающую свет арку. Она была чертовски зла — и правильно, ведь калечить леди не дозволено никому. Кроме меня.       — Чтоб их всех поглотила Геенна и сварила в кипящем масле! — шипел Грелль, сидя на крышке гроба, пока я освобождал его от пропитавшейся мертвой кровью одежды. Глубокие раны от нездешнего металла рассекли туго натянутый бареж [6] с садистской небрежностью, пробили до реберных костей, и оные заинтересованно выглядывали наружу. С трудом сдержал себя и не повторил ласки, подаренной пожилому господину: недостойно повторяться, к каждому необходим свой подход.       — Демонам не страшен жар, — напомнил я. Бесспорно, запах скверны опутал кожу льняными бинтами и забальзамировал презрительной ничьей в извечной схватке за бессмертный дар Господень, что носит в себе беспечный люд. Юный жнец нетерпеливо всхлипнул, оттолкнул мои руки и смотрел в другую сторону все время, пока я отходил вглубь дома.       — Плевать. В любом случае они не достойны существования, — ярость внутри него кипела и клокотала, пока я бережно стирал влажной тряпицей обильные высохшие реки крови. Раны продолжали срастаться, их края сглаживались и стягивались вместе, как зев венериной ловушки, и хотелось целовать их, как посиневшие губы, прочувствовать сводящую с ума, но абсурдно активную плоть, впитывать уникальную картину смерти этого безрассудного мальчишки. — Кроме Себастьянчика, конечно... Ай! Ты что творишь?!       Ногти вспороли едва сросшуюся кожу. Вся прелесть, все беспомощные неразумные порывы, все отчего-то не вызывающие отвращения отголоски нетленного тела, все эмоции: праведный гнев добросовестного жнеца, обоснованный страх быть пронзенным Косой, стыдящая страсть, бесконечная жажда таинства и знаний из самых потаенных источников, — все это я отберу у любого, напитаюсь до конца времен и превращу в прах демонов, богов и самого Творца, если те встанут на моем пути.       Исстари мне не нужны глаза, чтобы узреть истинную суть вещей. Цвета, очертания объектов, весь спектр возможных чувств, сети вероятностей скользят по коже газовым шарфом, проникают в бездыханные ткани, и я купаюсь в потоке информации, как в ледяном океане космоса, среди многочисленных звезд. Грелля заполняли азарт смертельной схватки и глухая злоба на себя, на пагубную тягу из любой точки, любой ситуации лететь в Пензанс невесомым пухом, на его глухую окраину. И в тот момент, когда он бил мое лицо, когда из него вырывалась грязь, недостойная приличной леди, я наслаждался его инфернальной красотой.       — Не забывайся, мальчишка, — пригрозил я, и ответом послужил голодный облегченный рык.       О, губительное безумие, откуда в нем столько прикрас?       Во мне рождался смех, когда изуродованный торс вжимался в обнажившийся мой, а клыки бессмысленно мочалили затвердевшие рубцы. Он изрыгался наружу и сотрясал скучный в своем не конечном сне город, когда меня подняли над полом в одеянии первых людей и заботливо бросили в твердую узость эксклюзивного гроба, смяли ягодицы с несдержанной силой, тщательно скрываемым мужественным нетерпением, и то вышло чрезмерно ярко, и казалось, что вот-вот — и забьется молчаливое сердце.       И я насмехался над его неуверенной робостью, когда колени подняли к плечам, а наскоро смазанные каменно-твердые чресла уперлись в мой пах. Грелль по инерции дышал, карая себя, спасая отравленный рассудок. Протянутая рука встретила прикосновение исцарапанной ладони, пальцы наскоро и туго сплелись; жест сей пропитали совершенно детская наивность, юношеская надежда, судорожный зрелый поиск хоть какого-нибудь тепла и дряхлеющее доверие. Его мысли и чувства беспорядочно скакали чумными блохами на крысиной спине, а едва ослабевшие мышцы сковало краткой судорогой. Я лениво улыбался ему приоткрытым ртом и старался походить на большинство своих гостей. Ведь это распаляет, правда?       Головка скользила все глубже, и Грелль сиял от восторженного удивления, обрамленный багровым ореолом, как маниакальный Иисус. Я не чувствовал ни толики боли, ни искры удовольствия от разрывающего, тягуче-медлительного ритма и сочувственного касания сухой рукой моего члена, мирно покоящегося на коже. Моя прелестная леди брала меня в узких стенах ее личного ложа, тяжело дышала и склонялась к шее, хрипло шептала что-то бессвязное и, наверное, воодушевляющее, пока я считал жуков, примостившихся на потолочной балке.       Когда-нибудь, маленький жнец, ты поймешь, что когда ты еще не родился в прошлом и уже умер в будущем, то ни к чему ускоряться в поисках вожделенного, уходящего с частотой течения лент воспоминаний, недолговечного и хрупкого... как ты сам. И я тебе в этом помогу.       Грелль целовал иссыхающую кожу и наливался жаром, как насосавшийся упырь, как демон, поглощающий одну душу за другой. Его рука подталкивала меня ближе, не встречая ни ответа, ни сопротивления. Темп все рос, амплитуда толчков все сокращалась — и потемневшую комнату оглашали мелодичные стоны. Бесплодное действо, насмешка над vitae immortale [7] — мы вместе срывали покровы с заведенного порядка. Мне даже начала нравиться его сладковатая удушающая прохлада и доля искреннего восхищения. Его всегда казалось слишком мало.       — Смотри!       Его память практически сломала заслон. Смятенный страх и сладострастная дымка украшали, вынуждали любоваться, будто самым изысканным трупом.       — Слушай!       Смутно знакомые импульсы охватили меня и тотчас утянули в водоворот картин древних, как сама Земля, отвратных, болезненных и желанных до изнеможения. Я одобрительно охнул, будучи не уверен до конца, хочу ли в самом деле наблюдать это снова... Грелль кусал мои губы во влажной бездумной эйфории, стонал в рот, посылая вибрации звука по горлу. Прядь его волос случайно попала на язык и неприятно щекотала внутренние стенки щек. Пока ситуацию можно было контролировать...       — Вставай!       Что творил этот молодой жнец, этот лелеемый вожделенный червь, эта леди с ядовитым кинжалом в складках плаща? Я подавался вперед и неожиданно для себя вторил Греллю в мистерии безвкусного звука, обхватывал ногами напряженную выгнутую спину и требовал не останавливаться ни на мельчайшее мгновение, цеплялся за деревянные грани гроба, словно брошенный в воде пассажир за переполненную шлюпку. А в голове струились позабытые, исполненные силой кадры, от которых тянуло кричать так, чтобы слышала вся Империя. Брошенные в явном беспамятстве, в экстатичном поглощении чистого знания слова надломали некий триггер моей дремлющей сути — и намеревались выдрать с корнем.       — Живи снова!       Оглушительная вспышка, черные дыры и квазары, чудовищный тысячелетний шквал, умоляющий крик разорванной глотки — все смазалось в единый приступ острой боли в старых шрамах и удовольствии возвышающем, вскрывающем саму ткань бытия, как скальпель вскрывает восхитительно молчаливого гостя. Все, что копилось во мне, складывалось неровными пластами снов, судеб, реальности и удручающего могущества, заполнило неразумного Грелля, замершего и дрожащего в первобытном кошмаре, окропило поджавшийся живот. Он изливался в меня в живописной агонии без единого движения, замерший соляным столбом за дерзкую попытку оглянуться [8].       Его запертая на границе жизни и смерти душа еще долго билась в истерике где-то очень глубоко. Я гладил его обмякшие плечи и зарастающие шрамы и видел, словно на фотоснимке, блестящую в свечных бликах густо-вишневую кровь, истекающую из глубоких порезов, слабеющее дыхание, испарину ускользающей энергии и требовательный взгляд карих глаз. И повторно насмехался над тем, кто с такой любовью тянет руки к скорой погибели, поправлял очки, выжидающе поглядывал на Косу Смерти, прислоненную к столбику кровати... Кажется, тогда я говорил, что мы еще встретимся. Верно, милая алая леди?       Этому невозможному дитя всегда будет позволено приходить на мой порог раздираемым эстетикой противоречий, с жаждой познания и самоубийственного любопытства. Пусть злится и рычит, пытается играть в интриги, сжимает в нетерпеливых судорожных тисках, сопит и приникает к шее в гротескной нежности — я покажу ему мир и его изнанку. Хотя бы потому, что безмолвные рыдания, окоченевший перегруженный мозг и хладное тепло в кольце моих рук — это лучше, чем самый качественный смех.       — Я тебя вижу.