Старые шрамы

- Хороший фильм, правда, Яша? - И не говори, Степа. Мне до сих пор петь хочется! - улыбался в ответ Бакин. Пусть они со Степой уже вышли из клуба после завершившегося киносеанса и шли теперь в одиночестве вдоль речного берега, в голове еще звучали недавно услышанные мелодии и спать, несмотря на поздний час, совсем не хотелось. Потому и не спешили домой, шли длинной дорогой под пение сверчков и тихий переплеск речных струй. - А героиня как? - вдруг поинтересовался Бакин. - Понравилась? - Какая? - рассмеялся Рощин. - Их же две! - Но актриса-то одна, так что... - И как так можно... - задумчиво протянул Рощин. - Вроде один человек, а так играет... Это ж два разных человека, совсем! Ничем не похожи! - Кроме лица, - хихикнул Бакин. - Ну, Никитина эта - и правда что сушеная акула. А по научной части... Спорим, Антоха бы ее за пояс заткнул! - Антоха? Да если б он на эту Никитину внимание обратил, она бы и про науку забыла, ты уж мне поверь! - махнул рукой Яша. - Ну а Вера Шатрова? Вот уж и правда красотка - в самый раз для тебя! - Яшка! - фыркнул Рощин. - Что ты за Борькой повторяешь? Он и на фильм-то, похоже, выпивши явился, это ж надо было в зале такое орать! - А что такого-то? - пожал плечами Бакин. - С правдой не спорят! И в самом деле, ей только с тобой в паре и стоять. Ну что отворачиваешься, я же видел... - Что ты видел? - Рощин приостановился. - Как смотрел ты на нее - аж огни в глазах! - Яша, да ты что? - Рощин недоуменно уставился на Бакина и вдруг рассмеялся. - Только в кино сходили - уже и заревновал сразу, а? - Всё шутишь, Степка, - вздохнул Бакин. - А так бы и надо, понимаешь? Чтоб жена у тебя такая вот раскрасавица, да детей куча. А вместо этого - что тебе досталось? - Что надо, то и досталось, - отозвался Рощин. - Не жалуюсь. Бакин подступил ближе. Луна светила так ярко, что без труда можно было различить пунцовые пятна на щеках Степана, упрямую синь во взгляде и взволнованно подрагивающие губы... Будто сказать что-то хотел Степка. Но не успел. Яшка обхватил рукой за шею, прижался губами к губам - так, что сердце зашлось у бравого капитана в груди, и звезды заиграли перед глазами, такие яркие, что и солнце, изучаемое товарищем Никитиной в новом фильме, затмили бы. Тепло Яшиных губ обожгло, огнем разлилось в груди, в самом сердце - на миг. Объятие ослабло, отступил Яша, глянул потемневшими вдруг глазами на ошеломленного Степу, будто слыша, какую отчаянную дробь выбивает в груди капитанское сердце... - Не жалеешь? Ну, Степа, тебе решать... Не дожидаясь ответа, повернулся и зашагал в сторону мигавших приветными огоньками деревенских домов. Степа, будто онемев, смотрел ему вслед. Горели губы, горело заходящееся в груди сердце, кровь так и бурлила, струясь огнем под кожей. Но мысли были ясны, как освещенное луной небо над головой. "Тебе решать..." Рощин перевел дыхание, улыбнулся и неторопливым шагом пошел в ту же сторону, что и скрывшийся в темноте Яша. Он не спешил. Знал, что Яша будет ждать его дома. Яша и правда ждал. Сидел у окна, на котором светилась старая керосиновая лампа. Степану подумалось, что и с лампой-то этой Яша возился, чтобы чем-то занять руки, пока ждет его. И неужели же руки его дрожали, как и у самого Степана сейчас? - Яша, - позвал он тихонько. Бакин вскинул голову, повернулся. Лицо его в отсветах лампы заставило капитана Рощина замереть. Вспомнилась война, холодные ночи, которые он вдвоем с сержантом Бакиным коротал у костра. Тогда вот так же смотрел на него Бакин поверх огня - с неясной отчаянной просьбой в светлых глазах. Тогда Степан не понимал, а сейчас - сердце так и замерло, до того всё ясно... - Что, Степа? - Ты сказал, - мне решать, - говорил Рощин тихо, ступал осторожно, как война научила, ни одна из старых половиц не скрипнула, пока не оказался к сидящему Бакину почти вплотную. - Вот я и решил, Яша. - Решил? - Бакин поднялся, стараясь высмотреть, прочесть что-то в Степкином взгляде. - Решил, - ладони капитана решительно опустились ему на плечи. - И правда, доволен я тем, что мне досталось, Яша. Что ты мне достался. Лучше этого ничего и быть не может. Не отпущу тебя больше. Ни Гидре, никому не отдам. И в долгу оставаться больше не хочу. О каком долге говорит Степа - спрашивать не потребовалось. Да и не смог бы сержант Бакин этого сделать, потому как впервые поцеловал его Степан Рощин - сам, крепко и так отчаянно, точно в омут с головой кинулся. А может, так и было? Кинулся Рощин в омут и Бакина за собой утянул. Иначе с чего бы завертелось всё перед глазами, расплываясь, будто в тумане, с чего ноги подкосились так, что пришлось ухватиться покрепче за обнятую уже недавно шею? И прильнуть так же тесно, как когда-то холодной ночью на голой земле под одной плащ-палаткой. Да, и в ту ночь, сам себе не смея признаться, мечтал сержант Бакин о том, о чём и думать не полагалось, но разве же мог он себе представить, что будет - так? Что поцелуй - отчаянный, истосковавшийся - брызнет на губы переспелой малиной, и что жар, вечно томящий теперь капитана Рощина, ощутится, как свой собственный, стоит только прижаться к сильному, напряженному, как струна, телу? Чуть не вскрикнул Бакин, ощутив всё это - и как только Степа терпит? Сгореть же недолго... Дрожащими пальцами плутал Бакин в золотых волосах Рощина, гладил плечи, спину, точно старался унять бушевавший в нём пожар, но лишь чувствовал, что сам загорается от невидимого этого огня, горит, как лучинка - и ни за что, ни за что не отстранится сейчас... Да и Степа не отпустит - держит крепко, прижимая к себе всем телом, а телу, глупому, только того и надо... Бакин дернулся невольно, поняв, что и Степа наверняка чувствует то же самое, никак неположенное, что и в памятную обоим военную ночь. Не мог не чувствовать, но отстраняться и не подумал. Вместо этого подался еще чуть ближе, совсем уж неприлично вплотную, давая понять, что есть, чем ответить. - Ох, да ты ж... Степа! - охнул Бакин, явно впечатленный таким ответом, и тем, что забирать его назад Степан явно не собирался. Словно пьяный, припадал губами к беззащитной Яшиной шее, оставляя ярко-алые пятна, а тот, с глухим стоном закинув голову, не веря себе, ластился к Степкиному телу гибко и бесстыдно, по кошачьи. - Яша... - вдруг опалил шею недоуменный шепот. - Чего дрожишь, как замерз? Бакин фыркнул и, глядя в ясные Степкины глаза, решил наглеть до конца: - А если замерз - согреешь? - Давай, - простодушно отозвался Рощин, на глазах ошеломленного Бакина стягивая с себя рубашку. Яша лишь чудом на ногах устоял при виде такой вольности. - Степа, да что ж с тобой такое? - Что со мной, и сам знаешь, - рубашка полетела куда-то в темноту. - Ты, Яша... С этими словами Рощин неторопливо принялся расстегивать рубашку уже на самом Бакине. Это уже стало привычным - Степан частенько помогал Яше управиться с одеждой, контуженная рука самому этого делать не позволяла. Но сейчас вместо осторожной бережности в движениях Степки сквозило всё то же нетерпение. Разом одолел пуговицы, сдернул распахнутую рубашку с плеч - и замер, как завороженный. - Яша... Нежно, будто рану задеть опасался, скользнул широкой горячей ладонью по груди. - Гладкий ты какой, Яша... Это с чего? - Рощин чуть хмурился, будто стараясь припомнить что-то, и Бакин знал, что именно. Когда-то заметный темный пушок на груди, которому Рощин слегка завидовал - мол, повзрослел уже, Яша, а я всё никак - теперь исчез бесследно. Кожу на груди слегка закололо - не от Степкиной ласки, а от непрошеных воспоминаний, которым сейчас уж точно было не время и не место. - Да какое там, Степа! Ты поглаже будешь, - улыбнулся самой своей нахальной улыбочкой Бакин, решаясь ответить лаской на ласку. И никак не ожидал, что Степан ахнет, выгнется навстречу от простого прикосновения, а под кожей брызгами разбегутся мурашки. - Яшка... - простонал. - Что ж ты делаешь-то! И, словно в отместку, снова впился губами в шею. - Ох, Степа... В войну пули не брали, а тут гляди, нежный какой! - фыркнул Бакин, и не собираясь, однако, убирать руку. - Ах, нежный? - протянул Степан, вырисовывая дрожащими жаркими пальцами невидимые узоры на Яшиных боках и спине. - Нежный. Да тебя сюда целовать можно, как в губы! - разошелся Бакин. Степан полыхнул глазами: - Раз можно - так и целуй! Ошалев от разрешения, Бакин прижался бесстыдными губами к гладкой жаркой коже. И снова - летним зноем обдало, запахом сена и спелой земляники, и новый привкус, незнакомый, сладковато-пряный, обжег язык. Опьянеть можно. Да Яшка и пьянел, блуждая губами по широкой капитанской груди, едва с ума не сходя от нахлынувшего счастья. В голове билось одно - и умереть сейчас не жалко... Нет, жалко! Потому что мало. Мало этого жара, сумасшедшего биения Степкиного сердца прямо тут, под губами, мало стонов, которые Степан отчаянно глушил, кусая себе губы. Нужно больше. Больше, больше, больше... Вдруг Степан отстранился - от этого движения Бакин чуть не запаниковал: - Степа, ты чего? - Свет потушить, - Степа уже потянулся было к стоящей на окне лампе, но Бакин вдруг ловко перехватил его руку. - Не надо. - Что не надо? - хлопнул ресницами Рощин. - Смотреть на тебя хочу, - Бакин окинул полураздетого капитана жадным взглядом. Рощин вздохнул, качнул головой, протянул укоризненно-ласково: - Бесстыдник... Не нагляделся? - Да и никогда не нагляжусь, Степа. Рощин тихо рассмеялся, пробормотал что-то себе под нос - кажется, о том, что сержант Бакин в горячке, лечить надо. Лечение это выглядело довольно странным. В постель Бакина Рощин уложил мгновенно, но вот покой при этом постельном режиме, похоже, только сниться и мог. А вот уснуть Яше не грозило. Оба раздухарились, возились, боролись в шутку, как в детстве когда-то, только в детстве борьба не оборачивалась объятиями, да и поцелуи не ложились на кожу, вместо ударов - куда как бесцеремоннее, без всяких правил. Ожаднев, целовали друг друга, как в последний раз, до отметин на коже всюду, где касались губы. И этого было мало. Бакин так и не понял, когда они умудрились стянуть друг с друга и швырнуть на пол оставшуюся одежду, лишь стонал хрипло и довольно, чувствуя, как приникает к нему не скрытое одеждой Степкино тело - кожа к коже, до сантиметра, по всей длине... И вспыхнул, ощутив то место, где длина была особо выразительной. - Ой, Степа! - фыркнул в плечо. - Вот уж и правда подрос так подрос! - Помолчи, похабник! - грозное орудие покачнулось, явно предупреждая, что с такой боеготовностью лучше не шутить. Предупреждение Бакину понравилось настолько, что Степку он в этой гонке вооружений мгновенно догнал. Правда перегнать, и думать было нечего, но Бакин и не расстраивался. - Ну прости, Степа... Такой вот я... Невыдержанный, ты ж знаешь, - выдыхал Бакин, усиленно ерзая, стараясь снова и снова убедиться в полной капитанской боеготовности. - Удержаться не могу... С тобой-то рядом, Степка... Бормотал Бакин, словно в бреду, а Степан чувствовал, как нарастает уже знакомая медовая сладость под кожей - сильнее, слаще, чем раньше, словно всё, о чём раньше и помыслить боялся, сейчас расплавит его, как свечку, прорвется наружу, нахлынет на сумасшедшего ласкового Бакина - и не будет уже ему спасения. Рощин боялся этого - и желал сильнее всего на свете. Так хотел, чтобы это незримое, тягучее, сладкое, что столько ночей не давало ему покоя, наконец вышло на волю, связало бы с Яшей вместе, так, чтоб никому не разъединить. Чтобы чувствовать его, как себя. Его жар, частое дыхание, рвущееся полусловами-полустонами, и кожу его, вроде бы гладкую, без единого волоска, но исписанную невидимыми на первый взгляд отметинами. Губами, пальцами, дыханием, больше ощущал Степа, чем видел - вот застарелая царапина, вот небольшой шрам, вот еще один, вот пятнышко, словно бы от ожога, рубец... Догадка на миг пронзила холодом: - Яшенька, это откуда? - Что? - глянул туманными глазами Бакин. - А, это? Война же, сам понимаешь... Но что-то в его голосе подсказало - война, да не та. А вот и еще след - рубец, странный, извивчатый, как щупальце. Будто сама Гидра в сердцах огрела непокорного солдата. - Яша, Яша, Яша... - Степа целовал все отметины одну за другой, точно стараясь губами стереть с кожи. - Что ж они сотворили с тобой, проклятые... Я за это... Все головы, что остались, гадине этой снесу. Все до единой. За тебя... Слышишь, Яша? В ответ только сильнее извивался Бакин, ласково ероша золотые волосы на склоненном Степкином затылке. Всё он слышал, а вот Степке лучше не слышать никогда, что творили с ним гидровцы. Что не одни только их задания оставили следы на груди, да и на всём теле, которое не только идеальным оружием было для Гидры, но и любимой заводной игрушкой. И игры эти он помнил, пусть и хотел бы забыть, но не сотрешь ни проклятых шрамов с кожи ни грязных воспоминаний из памяти. Знал бы Степка, какой он грязью замаран - и пальцем бы не дотронулся. Не знает. Целует, ласкает, сам едва понимая, что творит, желая только без слов сказать то, что Бакин услышать уже и не надеялся. Не заслужил. Не смеет. Не имеет права. Но вот сейчас, с ума сходя под неумелыми этим ласками, целует он снова жаркие и сладкие губы, тонет в бездонных синих глазах - и кажется, что ласковая эта синева, теплая, как родное небо, проникает в память, в сердце, в самую душу, разливается рекой, смывая без следа налипшую в Гидре грязь, залечивая все раны, погребая все постыдные тайны, в которых не признался бы Бакин никогда... Да и не нужно. Больше - не нужно. Вместо всех признаний - стон, один на двоих, рассыпавшийся осколками имен, удовольствие, сладкое до дрожи и огонь, от самый, не дававший Рощину покоя ни на мгновения вырвавшийся вдруг, и обернувшийся ласковым солнечным теплом, усмиренный, поделенный на двоих. - Яша... - шептал Рощин удивленно-обессиленно, ловя губами довольную и всё такую же бесстыдную Яшкину улыбку. - Яша, Яшенька... Вот так... Так и надо было, понимаешь, Яша... Ты, я... Теперь всё, как надо... Может, и неправильно - но так надо. Понимаешь? - Понимаю, Степа. Всё понимаю... - Бакин не мог отвести взгляд от Степкиного лица в свете догорающей лампы. И правда - не насмотреться. И он спешил смотреть, пока свет не погас, пусть даже и знал, что завтра будет утро, и еще одно, и еще... И никто не помешает. Никто не узнает. Разговоры... Какие разговоры? Вот если Старков женится - тогда и правда разговоры пойдут, на всю Мстюновку и аж до Москвы. Но это когда еще будет. А пока... - Верно, Степа, верно. Всё, как надо.