***
Часы пропали со стены. Конечно, много вещей пропало из его комнаты. Книжная полка была перенесена, вероятно, в комнату Папируса; его матрац, потёртый и упругий, теперь лежит в роскошной кровати, мягкой и иностранной. Отец превратил то, что Санс когда-то называл своей комнатой во что-то, соответствующее его идеалам, его эстетике. Эта эстетика явно не включает в себя часы. Он не знает, плохо или хорошо то, что он не может следить за временем. Он думает о невыносимом ожидании, о слежке за часами лишь для того, чтобы увидеть, как минутная стрелка постепенно двигается дюйм за дюймом, думает, как секунды переходили бы в минуты, в часы и дни, а стабильно капающее время утекало. Быть может это принесло бы ему ложную надежду, обратный отсчет до невозможного освобождения; может быть принесло бы лишь отчаянье от понимания того, как долго он был заперт здесь, и как маловероятен шанс того, что кто-то может найти его. Даже если так, он вновь размышлял о том, что ему не важно знать, который сейчас час. В конце концов, вещи созданы лишь для взаимодействия.***
Не думай об этом, говорит он себе. Ему кажется, словно одинокий муравей беспорядочно бегает по его телу, вызывая зуд. Не думай об этом.***
Однажды Папирус находит его. — Кукла, — говорит отец его брату. — Она очень дорога мне. Кукла, слышит Папирус, и Санс знает, что с куклами надо играть. И Папирус играет, поднимая руку Санса, чтобы взять в неё фарфоровую чашку, слишком горячую из-за обжигающего чая. Он проводит свое свободное время после обеда, устраивая Санса в различные позы, в зависимости от воображаемой ситуации. И Санс проводит свое время, пялясь на своего брата, думая, вдруг он помнит, вдруг он знает. «Я кормил тебя этими руками, когда ты был еще детскими косточками, — хотел он сказать. — Этими руками я обнимал и грел тебя. На этих ногах я проводил тебя по дому, потому что когда отец вообще беспокоился об этом?» «Помнишь ли ты, — думает Санс. — Я твой собственный брат. Прошу, вспомни.» Но Папирус не помнит.***
Гастер помнит. — Ты вырос таким красивым, — почти с тоской говорит ему Гастер и слегка тянет за ленту на платье, которое Папирус выбрал сегодня. Атлас беззвучно выскальзывает из завязанного банта, уничтожая кропотливую работу его брата. Стыд стал гудеть где-то внутри сознания Санса, когда с ним грубо обращались и купали, когда переодели в вещи, которые он никогда не хотел надевать. Они часто вызывали зуд в костях из-за своей жесткости и новизны, тугость из-за корсетов и ленточек; одежда совершенно отличалась от его удобной толстовки и штанов. Он, вероятно, более не увидит эти вещи. Гастер ненавидит их; Папирус не хотел одевать в них Санса. — Моя маленькая кукла, — горячо и тяжко шепчет Гастер над его черепом, эта нежность раздражает, а ныне она тошнотворна. Санс ничего не говорит, когда Гастер развязывает верхний корсаж его платья, не может ничего сказать, когда он добирается длинными пальцами до низа его одеяния и царапает грудину, проводит ими по кривой линии его ребёр. Он может чувствовать поднимающуюся магию своего отца даже через множество складок платья из-за своего положения на коленях, может чувствовать желчь, подступающую к горлу. Он хочет кричать, но крик так истощает, когда нет такого места, куда звук мог бы выйти. — Ох, Санс, — вздыхает Гастер, когда влажное тепло просачивается в отверстия в тазу Санса, и он ненавидит себя чуть больше за то, что чувствует облегчение из-за того, что всё закончилось.***
не думай об этом, не думай, не думай Оно так чешется, ему хочется почесать — проклятье.***
Комод пропал. Беговая дорожка пропала. Занавески пропали. Он развлекает себя, играя в превратное «найди отличия», пока Папирус находится в школе, а Гастер на работе, когда о его существовании помнит лишь он сам. Иногда Папирус оставляет его в разных местах комнаты после игр, давая ему свободу обнаруживать новые аспекты знакомой комнаты. С другой стороны, возможно, находить отличия даже с разных ракурсов слишком (удручающе) легко. Ковер на полу такой же, рассеяно думает Санс. Окно, стекло, всё одинаковое. Дверь точно такая же…***
Папирус растет. Он был меньше, сейчас же он может выносить Санса из комнаты в свою кровать. Санс считает моменты, когда его проносят через дверь комнаты, считает моменты, когда Папирус берет его на руки. Он видит, как меняется дом, когда находится в коридоре, между его с Папирусом комнатой. Но его брат всё еще слишком мал — он спит с игрушками и прижимается к ним по ночам. (Санс не может упрекать его в этом, в нежных и безобидных прикосновениях, которые совершенно не похожи на те, которые оставляет отец. Быть с Папирусом означает быть без Гастера. И ох, Санс все еще очень любит своего младшего брата.) Папирус шепчет ему о своем дне под теплым одеялом, и Санс делает вид, что отвечает. Он отвечает во время пауз, которые делает Папирус между собственными словами, он заполняет пробелы своего отсутствия в мире так, будто бы он был здесь. Будто сегодня он бегал с другими детьми на площадке, будто ел свою овсянку за столом, будто читал книгу в тишине библиотеки. И когда Папирусу, наконец, надоедает, и он засыпает, Санс заполнят тишину словами «Спокойной ночи, Папс» Заполняет тишину словами «Я люблю тебя»***
Зуд пожирает его, ему нужно двинуть рукой и почесаться, сдвинуть что-то жесткое с его грудины. Зуд усиливается из-за его недееспособности. Словно боль в пересохшем горле, которая усилилась когда стало понятно, что поблизости нет воды. Он так ужасно, незамедлительно хочет почесаться, но он не может.***
И Папирус узнает. — Еще один способ играть с куклой, — говорит Гастер, его лицо почти серьезное, хотя его действия совершенно не такие. Он плавно толкается глубоко внутрь, и Санс может видеть, как взгляд Папируса притягивает яркое проявление магии. Санс хочет отвернуться, хочет свернуться клубочком и спрятаться. Ничего не меняется. Папирус делает шаг, два шага ближе к нему. — Новая игра? — выдыхая, спрашивает Папирус. — Такая, в которую мы можем играть вместе, — соглашается Гастер, и лишь собственное достоинство предательского тела Санса не позволило ему проблеваться.***
двигайся, он кричит своему телу. двигайся, тебе просто нужно двинуться -***
— Здесь, — говорит Гастер Папирусу, костлявыми пальцами проводя по лобковой дуге Санса. Он почувствовал что-то теплое, немного нерешительное, но после действующее с большим усилием. — Продолжай, — и его язык возвращается вновь и вновь, проходясь резкими кругами по его кости, что заставляет Санса хотеть сильнее сдвинуть ноги. Его магия гудит; язык неуверенно остановился. — Папирус, — мягкое предупреждение, и его брат возобновляет движения, а магия Санса распознает стимул для удовольствия, начиная формировать лоно. Со следующим движением он проникает в тёплую и влажную магию, и Санс бы вздрогнул, если бы его тело позволило это. И всё это время Гастер трогает Папируса, легко поглаживает ряды его рёбер, потому что в эту игру должны играть обнаженными. Гастер облизывает шею Папируса, потому что он хочет дать ему понять, как он должен делать, почувствовать, как он должен делать. Гастер скользит рукой к копчику Папируса, точно так же, как когда-то очень давно с Сансом, когда он еще был хозяином собственного тела и ему хватало ума, чтобы отпихнуть её обратно. (И когда Санс остается один, гораздо позже, когда эти игры становятся неотъемлемой частью в репертуаре Папируса, он не может понять, какой мир он предпочитает: мир, где его младший брат является соучастником в его изнасиловании, или мир, где его младший брат играет роль куклы вместе с ним.) Папирус стонет, звук заглушается между ног Санса. Гастер улыбается, и Санс вновь чувствует подступающие слезы.***
И после, движение. Он увидел легкое подергивание своего пальца, перед тем как почувствовать это. Он бы подумал, что это иллюзия, если бы его палец не дернулся вновь по запросу мозга. И вновь, и вновь. Санс внезапно осознает, что Папирус забыл покормить его. Он не может отдышаться, его голова кружится, он понимает, что у него всё же есть надежда. Прогресс идет медленно, но заметно. Движения Санса переходят от единственного пальца к руке, к обеим рукам, к легкому рывку его руки. Он жадно захватывает контроль над анатомией своей тела из лап наркотика, этого треклятого белого порошка, которым Гастер указывал кормить Санса Папирусу каждый день, будто Санс являлся своеобразным питомцем. Быстрее, говорит он себе, быстрее, потому что Гастер может вернуться для их полуночной "игры", и Санс сомневается, что сможет остаться куклой спустя еще одну сессию, не проблевавшись. Его ноги, наконец, двинулись, и он смог свесить их с кровати и встать — Только для того, чтобы тотчас рухнуть на пол: он не может удержать равновесие без сторонней помощи. Он говорит себе, что всё хорошо, но боль эхом отражается по каждому рецептору, активирующемуся при каждом его падении на пол. Всё, что он должен сделать, это добраться до двери. И поэтому Санс ползет, расстояние до двери кажется бесконечно огромным, трение ковра о его кости лишь отвлекает покалыванием. Он почти хочет, чтобы онемение вернулось, почти хочет вернуться на кровать, где он не нес за себя ответственность — но нет. Нет. У него есть жизнь за пределами этой комнаты. У него есть другие возможности, помимо того, чтобы быть чертовой секс-куклой для своего отца, ему почти нечего терять, и он может так много обрести — Дверь маячит перед ним. Он тянется к дверной ручке, тянется к жизни, которой он будет жить. Она открывается.***
Гастер молча стоит в дверном проеме, вызывая у Санса неподдельный ужас.***
С каждым прикосновением каждый нерв его тела загорается болью и удовольствием, звеня от ощущения долгого бездействия. Он толкает Гастера, пытается толкнуть Гастера, но его руки, ослабевшие из-за долгих лет неиспользования, лишь бесполезно бьют по бóльшему скелету. Его слова, когда-то резкие и остроумные, покидают его — будто бы осознавая никчемность его ситуации, его жизни. — Мне больше нравится, когда ты неподвижен, — с неодобрением говорит Гастер, без малейших усилий удерживая Санса за таз и входя в него. Санс задыхается, пытаясь вдохнуть и сказать слова, которые его рот отказывается произносить даже если может, даже если должен. — Я не могу позволить тебе сбежать, если Папирус снова забудет о твоем питании… Санс дрожит, когда тепло разливается по тазу, ведь теперь он может чувствовать. (Он почти хочет вновь потерять чувствительность. Почти.) — В конце концов, наказание в порядке вещей, — мягко говорит Гастер.***
Санс чувствует абсолютно всё, когда кости его руки раскалываются.***
Папирус обвивает руками Санса, утыкаясь лицом в его платье. Он чувствует вину за пустое место, где должна находиться левая рука куклы, чувствует вину за свою безответственность. И Санс, Санс ничего не чувствует.