и пусть всё проходит мимо, нас это не касается ждать невыносимо то, что нам так нравится дай мне своё тепло, мне нужно твоё тепло
Катя повторяет про себя, едва ли не молится всем Богам, или кто там есть — дыши, просто дыши. Вдох поглубже, выдох подлиннее. Просто дышать, господи, ничего же сложного. Здесь, как нельзя кстати, работает извечное правило — либо ты, либо тебя. И первые разы Катя оказывалась под огнем — растерянная, смущенная, как школьница на первом балу, напряженная и переполненная настолько, что, казалось, прикоснись ещё раз — взорвется. Свет софитов и пульсирующий неон, хаотично меняющиеся в такт музыке, делают клуб настоящим адом для эпилептиков (кажется, что ее саму вот-вот долбанет какой-нибудь приступ). Биты отдают вибрацией от пят, до самой макушки, стучат в висках, заставлют сердечную мышцу сокращаться чаще, лихорадочно разгоняя кровь по организму. Еще и Макс играет нечестно, как по ней. Касается откровеннее, чем нужно, давит, в прямом и переносном смысле, на самые слабые места, доводит до точки кипения и невозврата. Он совершенно не стыдится толпы, а Решетникова все теряется и краснеет, и спасибо, Господи, что в темноте этого не заметно. В коротких перерывах она давится ледяной водой из бутылки и шипит, что он охренел. Он лишь пожимает плечами и улыбается, а Катя качает головой — ну что с него взять? Она еще немного стоит за кулисами, прикрыв глаза и нервно заламывая пальцы. Ступени, ведущие на сцену, кажутся ступенями на эшафот. Катю трясет от эмоционального напряжения, потому что это все просто невыносимо. Катя дрожит и ревет, как маленькая, за кулисами, обнимая себя за плечи, а после цепляясь пальцами за рукава толстовки Нестеровича. Катя, честно говоря, малость злится, потому что это грязные игры, и на такое она не подписывалась, и она даже не знает, чего хочется больше — снять напряжение, знатно выругавшись прямо в такси под слегка смущенные короткие взгляды водителя, окажущегося в неловком положении, в зеркало заднего вида, или же дотерпеть до отеля, выругаться там и помириться тут же, на месте, на горячем. Катя выбирает второе, потому что это выше ощущения злости, щекочущей за грудиной. Потому что тело все ещё не слушается, кончики пальцев немеют и биение пульса отдается везде, где только можно. Макс нагнетает, продолжая свои подлые, абсолютно бесчестные выпады. Он облизывает пересохшие губы, откидывается на сидение в такси, закидывает руку ей на плечо, зарывается пальцами в волосы, массирует затылок и скользит ладонью по шее, на что Катя отзывается тихим выдохом, матом сквозь зубы и мириадами мурашек. Она нервно, рвано передергивает плечами, а когда другая рука Нестеровича скользит от ее колена вверх по внутренней стороне бедра, ее буквально подкидывает на месте. До отеля ехать ещё минут двадцать и, Боже, дай ей сил не сорваться. А сорваться хочется. Более чем. Катя буквально видит сейчас, прямо как в дешевых фильмах, ангела и демона на своих плечах, которые нашептывают, нашептывают ей на уши, их голоса сливаются в один бессвязный поток, но одно ей кажется точным — демон говорит голосом Макса. А разум, к которому должен взывать ангел, будто бы поставил переадресацию на все вызовы, и теперь вместо него говорит тело. Но Катя терпит, сколько может. С завидным упорством (а кому ты что докажешь, в общем-то?) стискивает зубы и терпит укусы в шею, чужую ладонь запредельно близко и невыносимо горячо, терпит неприлично длинную дорогу и раздражающе долгую пробку на третьей четверти пути. Она держится, кажется, даже в номере отеля, когда, цепляясь пальцами за деревянное изголовье кровати и утыкаясь влажным горячим лбом в кисти, стонет на самых высоких и неровных нотах.***
Перед следующим концертом Кате дышится на удивление легко. Даже дурацкие, если честно, костюмы не так раздражают, как еще пару дней назад. Перед выходом она улыбается Максу сдержанно, но ласково, и эта улыбка — улыбка Моны Лизы, величайшая не из загадок, а из подстав. Решетникова самолично меняет правила игры, в которой и правил-то нет. Просто теперь она поведет. Она щелкает суставами пальцев, усмехаясь, и для полноты картины ей не хватает только закатать рукава, как перед уличной потасовкой. Ступая на сцену, она буквально отключает сознание, как компьютер из сети, потому что сейчас думать — абсолютно лишнее. Сейчас только выезжать на инстинктах и ощущениях. Катя отключается, оставляя для себя в подкорке мозга только одну установку: работать теперь нужно не на зал. Только на Макса. Только друг на друга. И это все не то, чтобы месть, просто она ведь тоже не пальцем делана (пальцами делаются другие дела, но это не столь важно). Теперь очередь Макса трястись. Шоу начинается, и Катины демоны, с ее же легкой руки, срываются с поводков, сбрасывают ошейники и ликуют, прорываются в Райские сады, давятся мякотью райских плодов, липкий сок которых Катя, кажется, может почувствовать на своих ладонях. Катя, собственно, нихрена не змей-искуситель, она не дразнит, не предлагает, не соблазняет (это, конечно, не точный факт), она переходит в открытое наступление, и если проводить аналогию, то она была бы змеем, который заталкивает Адаму яблоко в рот без церемоний и прелюдий. Она ведет себя так, как. ну, как Макс на предыдущих концертах, только с легкой ноткой сладкого торжества справедливости. Жмется близко, трется откровенно (давайте честно — трахает его бедро), показывает неприличные знаки (спасибо хоть пусть скажет, что не средний палец). Даже в неясном синеватом неоновом свете Нестерович может прочитать в глазах жены что-то такое, чего там обычно днем с огнем не сыщешь. И теперь уже его очередь охуевать и сжимать за кулисами тонкую белую шею, пытаясь найти ответы на вопросы типа «какого хуя происходит, Кать?», «ты убить меня хочешь?» и так далее. В ответ Катя тихонько смеется, коротко целуя его в губы, и извиняется, дескать, не буду больше перегибать. Но ещё слишком рано праздновать победу, а признавать поражение — слишком бьет по самолюбию. Катя продолжает, упорно добивая, доводит не то чтобы до трясучки, а до исступления, она сжимает пружину терпения Макса все сильнее и сильнее, но об отдаче как-то не слишком задумывается. И отдача почти не заставляет себя ждать. На небе сгущаются тучи и то и дело вспыхивают электрические разряды молний, все вокруг мрачнеет, краски становятся темнее и сочнее, а в воздухе отчетливо пахнет надвигающейся грозой. То же самое происходит и в салоне такси, только в пределах головы Макса. Темнеют, как небосвод, радужки его глаз, электричество, кажется, искрами скачет на кончиках его пальцев, и Катя вдруг как-то запоздало понимает: если в игре нет правил, то и нет победителя и проигравшего, хотя Макс по сути победитель. Но только не тут. Они уже десяток лет ведут эти игры не победы ради, потому что выиграть тут невозможно. Катя думает, чего она добилась, и не видит разницы — что вчера ее подташнивало от возбуждения и потряхивало от скопившихся эмоций, что сейчас. Разве что разница в том, что сейчас Макс не распускает руки, и это недобрый знак. Это значит, что сила отдачи от уже скрипящей от напряжения пружины будет настолько сильной, что завтра придется просить гримеров замазывать синяки не только под глазами, но еще и на запястьях и шее. И что выспаться ей сегодня точно не грозит. В коридорчике номера отеля Нестерович прижимает ее щекой к зеркалу, и на гладкой поверхности остается отпечаток ее тонального крема и персиковой помады. Эта мизансцена — до смешного пошлая и банальная. Но до смешного стыдно то, как у Кати от таких поворотов внутри все скручивается в тугой узел. Будто малолетка, которую впервые в жизни зажали в углу и теперь трутся пахом о задницу, накрутив волосы на кулак. И теперь, Господи боже, она просто не выдержит терпеть ещё хоть сколько-то. Макс, видимо, этого мнения тоже придерживается, но он, сука, будто специально тянет резину — водит губами по шее, кусает загривок (Катя уже едва ли не кричит), сжимает бедра, издевательски смотрит на нее из зеркальной глади. И как только терпения хватает, самого же наизнанку выворачивает. — Сука, блять, пожалуйста, — Катя скулит, просит прямо как истинная леди, и Макс, ухмыльнувшись так, будто только этого и ждал, сдергивает с нее штаны вместе с бельем, расстегивает ширинку и наскоро толкается внутрь, шлепком по заднице заставляя ее развести ноги шире. Катя стонет так, что, кажется, слышно на всем этаже, она даже не старается держать себя в руках, она кусает губы до крови, когда Макс, вновь ухватив ее за жесткие светлые пряди, развернул ее голову прямо к зеркалу, жарко дыша на ухо, чтобы смотрела и не сводила глаз. Решетникова даже слегка смущается, глядя на себя, уже растрепанную, с потекшей тушью, раскрасневшимися щеками и опухшими от поцелуев и укусов губами. Она смотрит себе в глаза, упираясь руками в стену, чтобы не биться о стекло лбом, все-таки жмурится, когда ловит взгляд Нестеровича — томный, тяжелый. От которого прошибает разрядами удовольствия ещё сильнее (хотя, кажется, куда сильнее). Но сильнее ещё можно по всем фронтам, и Макс доказывает это, двигаясь внутри резко и даже грубо, так, что в любой другой момент Катя начала бы качать права. Но только не сейчас. Сейчас она на грани того, чтобы попросить еще. Еще сильнее, еще глубже, еще чаще. Еще, еще, еще. Катю накрывает удушающей волной оргазма совершенно внезапно, до слез и судорожной дрожи сильно и ярко, до хриплого вскрика и царапин от ногтей на казенных обоях. Макс кончает следом, рыча и утыкаясь лбом между лопаток. Она повторяет мысленно, пытаясь прийти в себя — дыши, просто дыши. Господи, ничего же сложного.