Черные огни

Иногда Валентайну снятся кошмары — до сих пор, и он знает, что они будут сниться, сколько бы лет ни прошло. Он давно перестал просыпаться среди ночи, отчаянно колотя руками по матрасу, теперь ужас из его снов медленно сворачивается кольцами внутри, затягиваясь все туже, как петля на шее, до тех пор, пока наконец Валентайн не задыхается, и только тогда, давясь собственными судорожными вдохами, он медленно приходит в себя, чувствуя проступившую на лбу испарину, текущие из глаз слезы, кислый вкус во рту — как будто его только что вырвало. Некоторые говорили, что ему повезло: он провел в Наме совсем немного времени, — но во сне это «немного» превращается в целую вечность: мягкая земля чавкает под ногами, липкий воздух пахнет гниющими растениями, разлагающейся плотью, тухлой водой, иногда — мочой, дерьмом, гарью, напалмом, бензином, порохом, свежей кровью, свежей смертью, немытыми телами доблестных американских солдат, смешавшихся в общую кашу белых и черных, брошенных сюда щедрой рукой Линдона Джонсона. Когда-то давно вонь и шум вьетнамской войны преследовали Валентайна даже наяву, стоило хоть на секунду перестать держаться за реальность обеими руками — выпить слишком много, переборщить с успокоительным или просто задуматься — и в легкие тут же вползала эта смесь запахов, а слух ловил чужие разговоры, эхо голосов давно умерших людей: «Как думаешь, сколько они продержатся?», «Ставлю двадцатку, что до конца месяца гуки выкосят всех черномазых и макаронников», «Добро пожаловать в Нам, падаль». Теперь это все — только сны, но Валентайну от этого не легче. Он помнит: наяву происходило то же самое. Он знает: наяву сейчас происходит то же самое, по всему миру, в десятках войн, разгорающихся сильнее с каждым днем, призывники и наемники всех цветов кожи дохнут, чтобы на их место могли прийти следующие. В некоторых снах воспоминания самого Валентайна бесконечно крутятся, как поставленный на повтор видеофайл: прокладка кабелей через джунгли, тщетные попытки поймать сигнал, обрывы связи, помехи, срочные сообщения о смертях и победах. Если сосредоточиться на звуке, то можно притвориться, что ничего не видишь, не чувствуешь, не вдыхаешь этот чертов запах, в котором можно захлебнуться, уйти на дно вонючего болота и уже никогда не выплыть из него. Намного хуже — те сны, в которых Валентайн все-таки видит то, чего так старался не замечать. Он начал бояться вида крови еще когда воевал, а тошнить — по-настоящему, до рвоты — его начало в госпитале, куда отправили после контузии. Лежа там, он однажды случайно содрал корку с небольшой раны на собственной правой руке — даже не раны, скорее царапины — и почувствовал, как его выворачивает от вида темно-красных капель, ползущих по коже; подняться Валентайн не мог, сил хватило только на то, чтобы повернуть голову в сторону, стараясь не захлебнуться водой с желчью пополам, которая текла и текла у него изо рта, а тело выгибалось, как у смертника на электрическом стуле, дергалось в судорогах. Из глаз катились слезы, нос заложило, и Валентайн не мог даже вдохнуть по-настоящему. Его тело сотрясали судороги, стоило подумать о крови, обо всей этой крови у него внутри. Когда его отправили домой, он еще был уверен, что смог выкинуть из головы мысли о трупах, и лежавших прямо перед ним, и замеченных только краем глаза. Ему хотелось дальше жить спокойной довоенной жизнью в маленькой нью-йоркской квартирке с матерью вдвоем, но потом война его догнала. И с тех пор Валентайн видит во сне то, о чем почти забыл наяву. Он просыпается, чувствуя тошноту, размазывая по лицу слезы, пока по мышцам точно проходят разряды тока. Внутренности уложены в теле компактно, когда они выпадают наружу, трудно поверить, что внутри для них достаточно места; вьетнамцы потрошили мертвецов и развешивали их на деревьях — иногда чтобы напугать, иногда — чтобы поставить рядом пару попрыгушек, на которые обязательно наступят ребята, пытающиеся забрать сослуживца, но Валентайну запомнились не те, кого выпотрошили уже после смерти, а Джо Вернер, парень из их взвода, высокий, очень худой: взрывом его почти разорвало надвое, обрывки кишок и лохмотья брюшины вываливались на землю, пока его труп корчился в агонии, руки молотили по размокшей глине, ноги елозили по ней, прорывая глубокие траншеи. Валентайн не мог даже отвернуться, только стоял и смотрел, пытаясь понять, как все эти футы розовых сосисок, сочащихся дерьмом и кровью, вмещались в тощего Вернера. Вот так Америка купила победу, вот так Вьетнам ее продал, но торги никогда не кончатся. Они будут повторяться снова и снова. До тех пор, пока людям есть, что делить, они будут воевать. Война — это болезнь, прожигающие мир черные огни, разносимая людьми по всей планете неизлечимая зараза, оставляющая оспины траншей, окопов, воронов от взрывов, выжженных полигонов, на которых никогда не прекращаются испытания нового оружия. Во снах Валентайна сама Земля тоже сотрясается от слез, а потом втягивает в себя мертвого Вернера, продолжающего биться, точно он еще жив, даже когда вся его черная кожа оказывается покрыта рыжей липкой глиной. Во снах Валентайна вся Земля вдруг покрывается голодными трещинами, которые глотают людей, десятками, сотнями — те пытаются вырваться, выпадают, как опарыши изо рта прибитого к дереву трупа, но Земля продолжает их глотать, хоронить в себе заживо, со всей их жадностью, ненавистью, страхом, гневом, отчаяньем. Наяву она давит их землетрясениями, цунами, селевыми потоками и лавинами, но этого недостаточно, люди продолжают жечь Землю своим черным огнем. Валентайн знает, что может ей помочь, должен ей помочь, иначе будет слишком поздно для всех. Он не сомневается в своей правоте, как не сомневались в ней Линдон Джонсон и Хо Ши Мин, но правда, которую готов принять, может обжигать так же сильно, как черный огонь. Черный пожар, уничтожающий большую часть человечества, наносящий новые раны планете, — потому что все равно будут те, кто запустит ракеты, кто направит самолет на землю, распахивая ее глубокими окопами, в которых уже некому будет воевать. Но это будет последний пожар. И, если Валентайну повезет, если все пройдет по плану, то после все закончится, не будет больше кошмарных снов, ночных слез, запаха сожженных огнеметами трупов, пустого взгляда мертвого Вернера — все забудется, как только улицы отмоют от крови, а тела сбросят в братские могилы и закроют под торжественные речи толстыми плитами бетона с блестящим гранитом поверх них. Вот так Валентайн купит победу, вот так ее продадут те, кто встанет на его сторону, и это будет выгодная сделка для всех. По крайней мере, он сам старается в этом себя убедить. Валентайн просыпается среди ночи, чувствуя душный запах вьетнамских джунглей, и молча плачет от страха, от отвращения, повернув голову набок, как будто боится, что может утонуть в собственных слезах.