Вечер для Гокудеры

— Что? Прости, еще раз? — улыбка исчезает с лица Ямамото. Он, закинув руки за голову, сидит и раскачивается в кресле, зажмурившись от солнца. Нерасторопная горничная забыла закрыть окно — или Цуна слишком любит свежий воздух... Сейчас только что закончилось на редкость длинное и занудное собрание, которое проводил Десятый, и Ямамото, который пытался все два часа внимательно слушать, только сейчас позволяет себе расслабиться. Так что подобные слова — не то, о чем мечтает Ямамото прямо сейчас. Или когда-либо вообще. Он достаточно терпелив к Гокудере, всегда был, скорее Гокудера вечно бросался на него с упреками о плохой работе и несерьезности, но как-то ведь прожили они десять лет! Не слишком спокойных, чего и не следовало ожидать, если ты член с мафиозной семьи; не слишком грустных или тяжелых — обычных десять лет. Поэтому когда в отрезке между какой-то точкой в прошлом и сегодняшним днем выясняется, что твой лучший друг предпочитает мужской пол — это всего лишь одно из тысячи событий, произошедшее за десять лет. Ямамото тогда не особо обратил внимание на признание Гокудеры, да и никто не обратил. Хаято, он всегда был таким — вспыльчивым и милым, и все равно, кого он сегодня пригласит как своего «+1». Ямамото даже подшучивал, что скоро из «плюс одних» сложится приличное число. Гокудера как-то сразу мрачнел и старался сменить тему разговора. Он долго терпел, по меркам жизни, уже и Цуна с Кёко поженились, и в Вонголу приняли новеньких, и разборок за сферы влияния случилось достаточно…. Когда Хаято сказал Ямамото эту фразу в первый раз, как-то сидя в детском кафе — их оставили приглядывать за малышами Цуны — Ямамото только рассмеялся и свел все к шутке: — Из тебя получился бы отличный отец, Гокудера. Ты такой затейник. Гокудера тогда с большим трудом сдержался и не врезал Такеши, идиоту, вечно не принимающему сказанное всерьез. Тогда рядом были дети, только из-за них Гокудера взял себя в руки и не наговорил кучу гадостей. Да и Цуна бы наверняка обиделся за то, что он перепугал всех… Сейчас Ямамото не сможет свести все к шутке. А если попробует, то Гокудера схватит его за воротник и высунет его тупую башку в открытое окно — подышать свежим воздухом, а потом хорошенько врежет. Благо, собрание Хранителей закончилось, и сейчас они сидят в кабинете одни. Уж теперь-то Гокудера постарается, чтобы до Ямамото дошло. Потому что он сам, он уже не может. Глупая подростковая влюбленность — симпатия, дружба — развилось во что-то неправильное, чернящее все, поганящее только одними мыслями. Ямамото-то чист, он прекрасен, в своем новом темно-синем пиджаке, и думает он, наверное, сейчас о том, что приготовит и съест на ужин. Но Гокудера, Гокудера больше не может! Он пинает резную дубовую дверь — та закрывается со щелчком. Им точно теперь никто не помешает. Гокудера садится на стол рядом с Ямамото, который даже и не думал вставать. Гокудера настроен серьезно и готов повторять свою уже заученную наизусть фразу много раз, пока до Ямамото не дойдет. — Пожалуйста, дай мне шанс… — начинает Гокудера. А дальше? Что он должен сказать дальше? Предложить деньги? Себя? Рвануть на себе рубашку и галстук и наброситься на Ямамото? Гокудере становится тошно: он никогда еще не был так жалок. Ямамото молчит в замешательстве. Тишина в кабинете стоит такая, что слышно, как ползут секундные стрелки дорогих часов Хаято. Он вскакивает, нервно ходит по комнате и усаживается куда-то в угол, прямо на пол. Откидывает голову на мягкий подлокотник кресла и глядит, насколько неидеален в выложенный паркет. Водит пальцем по прямым линиям, описывает углы и деревяшки, блестящие, скользкие, пыльные. Гокудере двадцать пять, а он размышляет о несовершенстве паркета в гребаной гостинице. Паркет поскрипывает, когда Ямамото отодвигает стул и встает. Когда идет к Гокудере, слишком серьезный — он даже с таким лицом не убивает. Садится рядом, мнет свой дорогой костюм и спрашивает о том, чего хочет Гокудера. Он же, несерьезный мудак, так ни разу и не выслушал просьбы. А Гокудера так ни разу и не договорил. Объяснять у Хаято получается плохо. О чувствах говорить — здесь лучше вообще молчать. Хаято предлагает сделку, предлагает Ямамото продать себя на один-единственный вечер, и тот, почесав затылок, со смехом соглашается. Идея кажется забавной. Быть чьей-то парой всего на вечер. «Я, по-моему, подобное по телеку видел, — говорит Ямамото. — Это весело. Но все равно странно — идти с тобой на свидание: я ведь вроде как… с женщинами встречаюсь… ну они такие милые и …беззащитные». Но во взгляде Хаято столько грусти и злости, что Ямамото замолкает и неожиданно становится серьезным. Такеши все ясно — он этому не рад, — но ему все ясно. А Гокудере можно провалиться сквозь землю, потому что Ямамото любит беззащитных женщин и ждать от свидания, наверное, будет того же, чего и от свидания с любой женщиной: милого трепа, флирта, прогулок по вечерним улицам и дорогих ресторанов. Гокудере хочется себя уничтожить — прямо здесь, чтобы даже ни единой надежды не было. Зачем он попросил — все равно не сможет дать Ямамото ни того, ни другого, ни третьего. Да у него холостяцкая квартира и динамит во всех шкафах, вперемежку с пивом, и его случай совершенно безнадежен. А еще Ямамото не сказал, чего хочет в уплату за потерянный вечер — никто ничего не делает просто так. «Потерянным» — так его Гокудера уже заранее окрестил. «Потерянным» вечером Ямамото всего лишь пойдет на свидание, а у Гокудеры исполнится желание, которому примерно десять лет. *** Гокудера не помнит, когда влюбился в Ямамото: может, в старших классах, когда они играли в мафию, а может, уже потом, когда мафия стала настоящим, и Ямамото спасал Гокудеру несколько раз, из-за того, что тот постоянно лез на рожон. Когда это началось — когда Ямамото вытащил Гокудеру прямо из-под прицела чужого снайпера, сам весь израненный, но улыбающийся и говорящий что-то доброе Гокудере, из-за которого и провалилась операция. Вот тогда надо было целовать Ямамото, безмозглого идиота, когда адреналин бурлил в крови и самым правильным могла показаться даже такая ерунда, как встречаться с лучшим другом. Момент был упущен. Множество моментов. Гокудере неловко смотреть в глаза Ямамото и признаваться — говорить только о себе, когда на самом деле хочется заткнуться и глядеть туда же, куда и Ямамото, так же восторженно, так же любя все вокруг. Гокудера знает: у него один шанс на миллион. Что вдруг, внезапно, в мозгах у Ямамото перемкнет, и он ответит взаимностью. Что Ямамото, балбес, не сведет опять все к глупой шутке, потому что для Хаято все чертовски важно. Последний шанс — и потом делай что хочешь. Убирайся, вали из своей жалкой жизни, потому что ты теперь — посмешище. Даже если Ямамото никому не скажет — ты-то сам будешь знать. Гокудеру и с влюбленностью так же поймали. Как-то после собрания Хару подошла и тихо сказала, что Хаято все собрание пялился не на карту Цуны, а на то, как собирал из квадратного листочка оригами Ямамото. Гокудера тогда отнекивался, говорил, что всегда интересовался оригами, а перед глазами все еще стояли кривые кораблики и руки Ямамото, пытающиеся их исправить. Тогда, после, Гокудера сделал ему один и воткнул в дверь номера, у ручки. А Ямамото не обратил внимания, или горничная убрала мусор… Хаято не знал. Но у Хаято с тех самых пор внутри будто пусто и тянет, когда он видит Ямамото. Хаято никогда не сидит с ним рядом, потому что знает: будет только хуже. Он начнет отвлекаться, путаться в списках и графиках, а Цуну нужно до сих пор контролировать, Цуна все такой же, хоть и избавился от большей доли своей нерешительности и невнимательности. Вечером приходит конверт, аккуратный, белый, и Гокудера открывает его трясущимися руками, потому что знает, что там. Он, дурак, не назначил дату свидания, потому это сделал Ямамото. Играть — так уж по всем правилам. Гокудера падает на кровать, запускает пальцы в волосы и так и лежит, не в состоянии понять: радоваться ли ему или корить себя за то, какой он идиот. Свидание. Гокудера комкает письмо и швыряет в угол комнаты. О чем он думал все десять лет? О том, что натурал Ямамото за вечер влюбится в него? Это не чертова, мать его, сказка на новый лад, это жизнь, которая растопчет Хаято через два дня в 18.00. Гокудера не знает, что ему делать. Можно завернуться в сбившееся одеяло и пролежать здесь два дня до свидания. Можно взять срочное дело и уехать, можно… только в такие моменты появляется масса вариантов, глупых и бесперспективных, нелогичных, и, черт, если он действительно сбежит, то глупая влюбленность в Ямамото так и останется ею. Гокудера пойдет на свидание. Пойдет и тоже будет играть по правилам. Он разочарует Ямамото, но все окажется не его виной, а виной навязанных злоебучих правил, ресторана, или что там еще будет на их свидании. Хаято будет не при чем. *** Гокудера прикуривает одну сигарету за другой, бросает в пепельницу, не докуривая и до середины. И нет, он, конечно, не подходит к окну, чтобы посмотреть — не приехал ли за ним Ямамото. Хаято холодно, хочется есть, хотя, может, гложущее чувство внутри — это предвкушение. Гокудера ненавидит себя за то, что сделал с собой, за то, что принял помощь Хару, но что-то менять уже слишком поздно. Он треплет волосы на затылке, вздыхает, смотрит на себя в зеркало и хочет заехать своему отражению в морду как раз в тот момент, когда под окном знакомо сигналит машина Ямамото. Через несколько минут он будет здесь. И правда, звонок в открытую дверь не застает Хаято врасплох — он просто мечется по коридору в поиске ключей. Хватает их и сумочку и оборачивается. Ямамото стоит в дверях, и на лице его, слава Мадонне, не насмешка — то, чего больше всего боялся Гокудера. Выражение его лица вообще нельзя прочесть. А Хаято знать не желает, что Ямамото думает о его платье, перчатках и туфлях. Ему все равно, что Ямамото думает о красной помаде на губах или о том, что глаза Хаято теперь заметнее из-за туши. Хаято просто играет по правилам, как Ямамото. И от этих правил лично ему хочется сдохнуть на месте, а еще так и подмывает язвительно спросить — достаточно ли он «мил и беспомощен»? — Ты хорошо выглядишь, — отвешивает комплимент Такеши, и Гокудера сразу же дергается, пытаясь достать из своей сумочки сигареты. Унизительный вечер, инициатором которого был сам же Гокудера, он не переживет. — И этот цвет тебе очень идет, — смущенно добавляет Ямамото, когда помогает Хаято сесть в машину. Бирюзовый Гокудере действительно идет. Проблема в том, что сшито из бирюзового. Платье, достаточно короткое, обнажает коленки, и в нем Гокудере кажется, что он вообще голый. Он курит всю дорогу, не замечая странных взглядов Ямамото, одергивает платье, поправляет перчатки, пытается поставить ноги, обутые в туфли на каблуках, поудобнее, и матерится, совершенно забывшись, запутавшись, кто он и куда едет. Иногда искоса смотрит на Ямамото, но тот серьезен и спокоен как всегда. Ресторан, в который Ямамото отвез Гокудеру, — ресторан отца Ямамото, закрыт сегодня вечером для всех, кроме них. Ямамото помогает Гокудере усесться за стол, задвигает за ним стул. Хаято, снова начиная нервничать, вытряхивает все содержимое сумочки себе на колени, хватая пачку сигарет. Ямамото протягивает руку с зажигалкой, следя, как Хаято закуривает. Он глядит, с интересом и удивлением, как маленький ребенок на ранее невиданную вещь; и все что-то хочет спросить, но не решается. — С чего начнем? — нарушает тишину Хаято, листая резные листы меню. Светлая прядь волос выпадает из-за уха Гокудеры, и Ямамото тянется, чтобы заправить ее обратно, но ему вдруг неловко, и он лишь зажигает свечу, стоящую на столе. — Выбирай ты первый. Ямамото, кажется, все еще не может сопоставить у себя в голове две картинки. Хаято два дня назад, совершенно обычного, и этого Хаято. Картинки никак не совпадают, отчего Такеши на удивление задумчив. Ему не до меню, он соглашается с выбором, который делает Хаято и потом ест — вкуса еды он тоже не чувствует. Ямамото думает, что обманывает себя. Все не по-настоящему, и не Хаято сидит перед ним, а то, что он, Такеши, хочет видеть. Хочет ли? Вино горчит. Горчит весь вечер. И, не зная, о чем говорить и что делать, Ямамото предлагает сделать первое, что приходит в голову — отвезти Хаято домой. Может, тогда тот простит за невыполненные ожидания. Маленькая жертва Ямамото и большая Хаято. Кому сейчас хуже и насколько? *** Хаято приглашает Ямамото к себе. Надо ведь что-то сказать в конце свидания. «Прощай», — звучит плохо, они ж не навек расстаются, а «Зайдешь?» — более нейтрально. Жизненно. И плевать, что Хаято все еще в том платье, и легкую ткань у него на спине раздувает прохладный ветер. Он поднимается по ступенькам, словно не убийца со стажем, а фея, спешащая к крестной. У Хаято дома беспорядок. Ямамото садится на высокий барный стул, и Хаято, содрав с рук перчатки, протягивает ему запотевшую бутылку пива, ногой пряча под холодильник шашку с динамитом. Ямамото трогает снятую перчатку. Она мягкая и еще хранит тепло. И Ямамото хочется, чтобы Гокудера надел ее обратно. Хаято давится пивом от такой просьбы, но выполняет. Касается пальцем шрама на подбородке Ямамото, а потом опускает руку на стол. Крутит пепельницу, которая уже переполнена, и достает еще сигарету. Он курит напротив Ямамото, пуская дым ему в лицо. Так смазываются их черты. Кто сидит через узкий стол… они. Чуть промокшие от вечернего дождя, пьяные не вином, а пивом, дышащие горьковатым дымом тонкой сигареты Хаято. Ямамото тянется через стол — Хаято тянется навстречу — запускает руку в светлые волосы на затылке и целует. На губах Хаято все еще яркая красная помада. А губы Ямамото именно такие, о каких Гокудера мечтал. Он замирает, зависает над столом, словно зависает сейчас над всей своей жизнью, а потом все заканчивается. Они возвращаются на места. Ямамото нечаянно попадает пальцем по тлеющему бычку сигареты, трясет рукой. Хаято смешно — такие раны серьезные были, а тут сигарета… И вдруг ему не до смеха — им не до смеха, могли бы уже за десять лет умереть много раз, так и не сходив на такое дурацкое свидание. Могли бы так и не поцеловаться… Хаято собирается достать из холодильника еще пива, но замечает притаившийся за пивом вермут и достает его, разливает по стаканам. Неважно, как он выглядит. Сейчас Хаято напьется, или хотя бы попытается, и ему станет хорошо. Все забудется. Ямамото, кажется, совсем не замечает, что Хаято босиком, все еще в платье, и под ним — чулки. Как он только мог надеть все это на себя? Неужели только ради него, чтобы хоть как-то соответствовать его бывшим подружкам? Он протягивает Ямамото стакан. Пьют молча, будто кого-то хоронят; их многолетнюю дружбу, подсказывает сознание Гокудеры. Ямамото устраивается удобнее, пересаживается на диван и, похоже, собирается заснуть. Он, все еще в костюме и галстуке, облокотившись на спинку дивана и чуть прищурившись, разглядывает Хаято, сидящего рядом. А потом тянется, совсем незаметно и медленно, и двумя пальцами касается резинки чулок. Хаято молчит. Свидания же и должны так заканчиваться? Ямамото гладит ажурную резинку, подцепляет пальцем и тянет вниз. Гокудере щекотно, и он не понимает, зачем Ямамото это делает, но спрашивать не собирается. Ямамото глядит на покрасневшего Хаято и касается выреза платья, там, где много летящей ткани собрано вместе. Оттягивает вниз, чтобы было видно ключицы. Гладит большим пальцем по шее, где бьется пульс. Еще чуть-чуть — и Хаято можно будет выносить на каталке скорой. У него на лице один вопрос — зачем? Зачем? «Зачем, ты делаешь так, если у меня нет шансов? Что, блять, настолько поиграть захотелось?» Ямамото наклоняется и касается губами ключицы Хаято; дыхание его, дрожащее и горячее, и он боится сделать что-нибудь не так. Как школьник. Они уже давно делают все не так. Он стягивает чулки с Хаято, и это не алкоголь, это сам Ямамото так решил. Так хочет. Посмотреть, что под платьем, хотя видел много раз: на тренировках, в бассейне, на пляже. Но сейчас все по-другому, для Ямамото Гокудера сейчас — совсем новый, неизвестный, его хочется трогать, с ним хочется познакомиться, с ним хочется быть. Второй чулок легко соскальзывает с другой ноги — Хаято удобнее забирается на диван. Он уже не рад, что все зашло настолько далеко. Хаято всегда был серьезен в своих чувствах… как насчет Ямамото? Он с восторгом в глазах ведет рукой по бедру Хаято, все выше, и натыкается на черное кружево шортиков. Гокудера глядит на него с вызовом — ну и что ты теперь будешь делать? Гокудера глядит на Ямамото уже не как на друга. Друзьями они точно не останутся после этой ночи. Никем или ?.. Ямамото непослушными пальцами развязывает галстук и вешает его на спинку дивана. Снимает пиджак, расстегивает рубашку и пряжку ремня, вытягивает его из брюк. Хаято наблюдает, и ему страшно от такой решительности. У Ямамото горящий взгляд — такого не было, даже когда он выигрывал в бейсбол. — Где у тебя спальня? — спрашивает он, похоже, не отдавая себе отчета ни в словах, ни в действиях. — Там, — Хаято кивает на полузакрытую дверь и идет следом за Ямамото. В спальне — еще одна пепельница, засохшие цветы на подоконнике в вазе, обертки на полу от платья и туфель, какие-то бумаги, сдутые с окна сквозняком. У Гокудеры кружится голова. Ему нужно чем-то отвлечься. Он снова закуривает, и Ямамото опять рядом, смотрит, как губы Хаято обхватывают фильтр, как нервно он стряхивает пепел. — Прости, что веду себя как-то неправильно… Ты, наверное, ждешь чего-то другого. Хаято хочется запустить в него чем-нибудь потяжелее, чтобы запомнил, что говорить такие слова… словно говорить… извиняться, понимая, что напортачил на всю жизнь. Ямамото садится на угол кровати и наматывает на белый железный столбик упаковочную ленту. — Я правда не знаю, что делать, Хаято. Я много раз представлял себе возможные варианты, и все они глупые… если без нашей дружбы. Я не хочу ломать то, что у нас есть. Хаято не смотрит на Ямамото — не может. Он делает вид, что его интересует что угодно, только не Ямамото, в которого он влюблен десять лет, сидящий здесь, совсем рядом, на кровати. Собственный ежедневник, например, интересует его больше… Завтра встреча с Десятым, через месяц — день рождения Хару, через неделю надо забрать вещи из химчистки и сходить по магазинам. Сегодня у него свидание. Свидание, мать его, с Ямамото, который, оказывается, дорожит их дружбой, чтобы осмелиться попробовать хоть раз — да сто лет назад бы, пока они были мелкими сопляками и забывали все на следующий день! А сейчас Ямамото боится за их дружбу. Хаято ходит перед ним и, оказывается, рассуждает вслух. Ямамото выглядит виноватым. — К черту твою вину. Это я все испортил, — злится Хаято, дергая на себе лохмотья нелепого платья. — Ты можешь идти домой с чистой совестью, — заключает он и резко останавливается — руки Ямамото останавливают. Он обнимает все еще бьющегося Хаято и говорит, что не менее виноват. И что платье у него красивое, за что получает от Хаято кулаком в скулу. И улыбается. Он садится на кровать, тянет Хаято за то, что осталось от платья, и, нащупав молнию, снимает, оставляя его в этих маленьких черных ажурных шортиках, которые хотел увидеть. Хаято стоит перед ним, все еще бушуя, а Ямамото держит его, крепко, положив горячие руки на талию. Как в первый раз — это и правда их первый раз, хотя они ругаются как супружеская пара, прожившая вместе много лет. Гокудера толкает его назад, на кровать, и садится Ямамото на бедра. Ему чертовски неудобно в этом белье. Но он готов терпеть, потому что то, как смотрит на него Ямамото, как осторожно тянется рукой и накрывает ладонью возбужденный член, сжимает, через ткань, которая ничего не скрывает, — этого не передать словами. Гокудера всхлипывает и наклоняется, замирает над лицом Ямамото, проверяя, вглядываясь — а всерьез ли — и облизывает губы. Ямамото тянется к нему сам, за коротким неуклюжим поцелуем; за многими поцелуями — потом, и стойкая красная помада смазывается, исчезает с губ Гокудеры. Гокудера трется о Ямамото, задевая сосками его рубашку, и тут же хочет снять ее. Снять с Ямамото все. Когда остаются только крохотные шортики Хаято, Ямамото подцепляет резинку пальцем и стаскивает их, бросая куда-то в сторону. Хаято краснеет под его внимательным взглядом. — Если для тебя это много, то мы должны... — начинают они одновременно, и Гокудера смущается еще больше, а Ямамото смеется. Он тянется к Гокудере, целует и переворачивает на живот. Проводит рукой по его острым лопаткам, и по родинке под правой, и думает, какой же он не загорелый. И как его хочется целовать везде, снова, долго-долго целовать. Он убирает светлые волосы в сторону, и касается губами основания шеи. С другом-Гокудерой такого сделать нельзя. С таким — любовником, Ямамото ужасно стесняется этого слова, — можно, и можно придумать еще тысячу вещей с таким Гокудерой. Ямамото оглаживает его бока, Хаято худой и боится щекотки. Ямамото берет его за руку, и ему непривычно видеть Гокудеру без всех его колец и ремней. Пальцы Гокудеры пахнут сигаретами и вермутом. Ямамото облизывает их, лаская языком, и видит, что Хаято это нравится. Что тебе еще нравится, Хаято? Ямамото ложится рядом с ним и обнимает, утыкаясь носом куда-то в шею, и спрашивает. Несет свой обычный бред, но как-то по-другому, нежно, осторожно, и гладит по спине, как кота, тоже осторожно. Хаято задыхается оттого, что его желание хоть на чуть-чуть сбылось, что Ямамото не убежал, не бросил, что сейчас он не один, и ему давно не было так счастливо-хорошо, что хотелось открыться и любить. Действительно любить, по-настоящему, чтобы улыбаться друг другу и целоваться на тротуарах, чтобы спать в одной теплой постели, и чтобы завтрак — один на двоих и вместе приготовленный. Хаято мечтает, и от духоты у него течет тушь; Ямамото аккуратно стирает ее и глядит своим невыносимым взглядом. Что ты еще хочешь, Хаято? Хаято поворачивается и целует, обнимает Ямамото, показывает, что будет, если Ямамото выберет его. Сложно решить за один единственный вечер. Сложно что-то доказать за один единственный вечер, что ты совсем другой, что готов измениться. Что готов любить, потому что все остальное — совсем несерьезно после такого. Хаято хочет свидание до конца, хочет, даже если это оттолкнет Ямамото. Он сползает ниже и облизывает член Ямамото, потом берет в рот, кружит по головке языком, помогает себе рукой, делает, как делал бы минет в последний раз в жизни. Это же для Ямамото. Хаято не глядит на него — иначе сгорит со стыда. Ямамото молчит, и от этого становится обидно. Неужели Хаято не вызывает у него никаких эмоций? Хаято отрывается от своего занятия, выпуская член Ямамото изо рта, и смотрит, недоверчиво, — этот глупец закусил губу до крови. Хаято бросается к нему и целует, говорит — много и громко, ругаясь, переходя на итальянский. Прикладывает к губе мокрую салфетку и глядит — с любовью глядит, и хочет Ямамото так, что внизу живота все сводит от желания. «Бабочки в животе» — какой дурак придумал такое сравнение? Хаято возится с презервативом и смазкой, и для него это — вечность. Для Ямамото — пара секунд, когда Хаято все еще ругался, а теперь принимает его в себя. У Ямамото голова кружится, какой Хаято горячий и нетерпеливый, и Ямамото тоже хочется быть таким. Отвечать. Он хватает Хаято за запястья, переворачивает на спину и не предполагает, что может быть еще лучше, когда Хаято, жмурящийся, целующийся, стонущий, закидывает ноги ему на поясницу и перекрещивает их, чтобы быть еще ближе. Ямамото целует его и знает, что Гокудера может быть кротким и взбалмошным, а может быть совсем сумасшедшим и ждать так долго. Ямамото многое задолжал ему за эти десять лет. *** Утро пахнет чем-то чужим и необъяснимым. В распахнутые окна задувает сквозняк — Гокудера просыпается, потому что ему холодно, а одеяло собралось где-то в ногах. Он натягивает первую попавшуюся майку и шорты и идет на кухню. Без чашки кофе день — совсем не день, а просто набор бредовых событий. Гокудера застывает на пороге и думает, что все еще спит. Ямамото на его кухне. Ямамото на его кухне готовит что-то на плите. И, если приглядеться, то можно увидеть стопку весьма аппетитных блинчиков. Ямамото оборачивается к Хаято. Улыбается и желает доброго утра. Гокудера жмется к косяку двери, рассматривая чертову идеальную картинку. То, о чем он всегда мечтал. О Ямамото на своей гребаной кухне, обставленной по последнему слову техники, о Ямамото, намазывающем блины медом, о Ямамото, слизывающим густые капли с пальцев... Гребаная, блять, утренняя мечта. Со стояком было бы меньше проблем. На Ямамото вчерашняя рубашка и брюки, поверх завязан фартук, рукава рубашки закатаны, но когда он поворачивается, чтобы что-то спросить, Хаято видит на воротнике красное пятно от помады. И ему становится невыносимо стыдно. Гребаная, блять, утренняя мечта — это результат вчерашней Мечты Всей Его Жизни. Гокудере плохо. Они, вчера, наверное, много выпили. Он наговорил всякой ерунды. Даже платье надел, а Ямамото отвел его в ресторан отца. «Ты, Хаято — новая гребаная подружка, смирись теперь. Ведь Такеши что-то непременно вбил себе в голову за вечер — и это точно не мысль, что они могут быть вместе. Там у него, чертова бейсболиста, все в мозгах перемешалось, и он опять играет — как тогда, в школе, в мафию. Только теперь у него игрушка поинтереснее — ты». Ямамото можно говорить всякие глупости, обнимать, можно даже целовать сколько угодно, потому что Гокудера, Гокудера в отчаянии, и позволит сделать с собой все, что Ямамото ни заблагорассудится. Хаято не нужно такое продолжение. Ему не нужны блины, не нужны закатанные рукава, потому что единственная вещь, мелкая и незначительная, перечеркивает все — ебаная красная помада на воротнике Такеши. Он не с тем хотел встречаться, не того ожидал. Заигрался, как всегда, солнечно улыбаясь, не понимая, что не тот человек ему нужен. Гокудера, он не милая девушка и не будет всю жизнь ради Ямамото ходить в платьях и красить губы. А потом отдаваться, как последняя блядь, на первом свидании, хоть оно и было у них единственным. Ему нужно, чтобы никаких пятен и домыслов, никакого унижения, и свои рубашки, брюки, джинсы… Пусть катится такая любовь ко всем чертям — когда себя надо выдавать за кого-то другого. Гокудера — это он, и он не хочет меняться. Ему хочется подойти и обнять Ямамото со спины, поцеловать в шею, туда, где совсем рядом проклятый испачканный воротник, но Гокудера не хочет меняться. Он может соблазнить, раз, устроить шоу, посмешить себя, а вернее, сделаться посмешищем. И хватит. Хаято думает, он — дурак. Где были его мозги, когда он ползал по полу и просил Ямамото о свидании, а тот, улыбаясь, соглашался? Болван. Один и второй. Играть с людьми и играть в бейсбол — две большие разницы. Гокудера тихо, пока Ямамото не замечает, возвращается в спальню, зашвыривает ногой всю одежду с пола под кровать, одевается и уходит. Хаято больно, и ему стало бы еще больнее, если бы он остался. «Утренняя мечта» намертво приклеивается к мыслям. Хаято думает о Ямамото и своей квартире, и ему тепло, хорошо, и чертовски обидно и больно, потому что все неправда. Квартира уже, наверное, пуста, как ей и положено быть, свет выключен, и только запах меда, может, еще будет на кухне. Гокудера сидит на собрании справа от Цуны и почти его не слушает. Цуна говорит об объединении с новой семьей. Гокудера все больше убеждается, что хоть какие-то вещи со временем способны меняться. Цуна уже не тот бестолковый босс, Ламбо — уже просто противный подросток, с которым, однако, можно договориться, Кёко стала еще красивее, а Хару — проницательнее и приставучее. Кажется, только они, два дурака, сидящие по обе стороны от Цуны, не меняются. Гокудера косится на Ямамото — тот снова сидит, закинув руки за голову, и о чем-то мечтает. Гокудера злится и, глядя на Ямамото, чувствует обиду. Но ведь он сам предложил свидание. Чего хотел после? Любви до гроба? Хаято не знает. Хотел — не хотел, а вот представлял много раз. И совместные задания, и то, как они будут приходить домой вместе и целоваться сразу на пороге после тяжелого рабочего дня. Как не будут говорить, что любят, запретят себе, потому что в мире мафии любая связь — это зависимость. Ты несвободен, когда любишь. Гокудера несвободен, но вряд ли его предполагаемой второй половине грозит опасность. Он так и не выпил кофе утром, перехватил эспрессо со вкусом пластика в автомате, и теперь — теперь у него работа. Десятый. И семья. Сколько он успел прослушать, раз снова все расходятся? — Гокудера, ты же посмотришь бумаги? Мои люди уже все собрали, но тебе я больше доверяю, — улыбается Цуна и спешит выйти — оставить Хаято одного с кипой макулатуры и юридическими терминами. — Как будет готово, Десятый, я сам привезу или с кем-нибудь передам. Можешь на меня рассчитывать. Хаято переворачивает первый лист, переворачивает второй, третий… Откидывается на спинку кресла и пытается вздремнуть — хотя бы полчаса, тогда мысли станут яснее. Хлопает дверь, из коридора долетает волна звуков, и пахнет кофе — на стол опускается белоснежное блюдце и кружка. — Три кусочка сахара? — Да, — машинально отвечает Гокудера и открывает глаза. — Не надо было. — «В смысле, мне неловко и я не хочу тебя видеть ближайшие сто лет». — Там, в кондитерской, я еще шоколада купил, принести? — «И что мне теперь делать?» У Гокудеры голова, словно чугунная, от намеков и полуфраз. Ямамото глядит на него как-то по-новому, слишком подозрительно, странно. Хаято срывается, соскакивает со стула, который с грохотом отъезжает к стене. Принимает как можно более грозный вид и, упершись кулаками о стол, говорит: — Я надел женское платье, и мы трахнулись вчера. Имей в виду, мне никогда это не нравилось. — Трахаться? — с улыбкой спрашивает Такеши, и Гокудера краснеет и думает, что сейчас точно ему врежет. — Носить платья. Я сделал это, чтобы... — «Соблазнить», — застревает в горле. Хаято — горе-соблазнитель, уже теперь-то он понимает. — Я рубашки ношу. Костюмы. Брюки, — Гокудера задирает край выпущенной рубашки и показывает джинсы, свои любимые. Драные и с цепочками. Ямамото улыбается. — Да что такое? — с возмущением спрашивает Хаято, видя улыбку Ямамото. — Я тоже люблю. Рубашки твои… в смысле… — он подходит медленно и осторожно, чтобы Гокудера, снова не вспылив, не выскочил из кабинета. — И джинсы, — хватается рукой за цепочку и наматывает на палец. — Просто обожаю.