Мой Рагнарёк

Его имя ворочается в груди сухим кашлем. — Егор… — Мария прикрывает глаза под твёрдым поцелуем в темечко, и сердце сводит острым прострелом. — Ты всё равно уйдёшь, правда? Его голые руки ложатся на её плечи убаюкивающей тяжестью. Мелко дыша, Мария трижды прокручивает колёсико зажигалки и погружает в огонь дрожащий кончик сигареты. Медленно затягивается. Цедит табачную горечь под потолок, расчерченный красными лучами уличных фонарей. Слишком тихо. Её шёпот эхом отскакивает от стен, и на этот раз зажевать близостью его кислый привкус не получится. — Ты всё равно уйдёшь, даже если я брошусь тебе в ноги и буду умолять остаться. Вместо ответа Егор ловит её пальцы, мнущие сигарету, и, склонившись, курит с её руки. В чемпионате мира по молчаливому упрямству он оставил бы своих соперников далеко позади. — Ты не веришь мне, — заключает она. — Считаешь, что это мракобесие. Пускай. Я не прошу тебя мне поверить — я хочу, чтобы ты послушал меня… хотя бы раз в жизни. Скажи… я хотя бы раз ошиблась за эти годы? Они оба знают: ни разу за последние шесть лет. В день, когда они познакомились, Мария знала, что станет его женой. Они дважды расстанутся — по-глупому и с пафосным «навсегда». В первый раз она толкнёт его в грудь, закованную в камуфляж омоновской формы, и выдохнет ему в лицо растерянное «ну и проваливай в свою Чечню, можешь не возвращаться». Когда он вернётся, на его сильном теле станет больше на шрам. Во второй — Мария будет швырять в чемодан комканные вещи, Егор хлопнет дверью, чтобы не терпеть на себе её последний взгляд; забудет шлем от мотоцикла. Предчувствие отзовётся стоном в её голове. Мария выскочит на улицу босиком, запахивая рубашку, споткнётся на крыльце, обдерёт колени. Опоздает. На утро Егор будет смеяться и морщиться от боли, придерживая рукой переломанные рёбра и утыкаясь шершавыми губами в её ладонь. — Я не знаю, как это работает. Порой мне кажется, что я схожу с ума. Но послушай меня… — Маша. Егор её не послушает. Если он зовёт её коротким именем — строже горького и так им любимого «Мария», — хорошего не жди. Она упирается затылком ему в плечо и пытается задрать голову, чтобы заглянуть в упрямое лицо. Впрочем, не нужно. Мария знает, что увидит в нём: он смотрит то ли победно, то ли презрительно, так, будто рвёт пространство взглядом через прицел, щурясь одним глазом. — Послушай! Егор, это… предчувствие, — подбирает она слово, вбивая недокуренную сигарету в пепельницу, — ни разу меня не подводило. Из этой командировки ты не вернёшься. Ты можешь мне не верить… — Я верю тебе. Всегда верил. — Верил и всё равно не слушал! — Послушай меня. За эти годы ты не ошиблась ни разу, да. Но скажи мне, Маша, хотя бы раз тебе удалось изменить то, что должно было случиться? Они оба знают: нет. Она вскакивает, отталкивая его плечом, прорежает растрёпанные волосы кончиками пальцев и проглатывает наполненный ругательством стон. Его примирительное «тш-ш-ш» щекочет висок, но ни черта не успокаивает. Мария упирается носом ему между ключиц. Над вырезом белой майки без рукавов на цепочке из железных шариков амулетом болтается военный жетон его погибшего друга. Как пустая руна судьбы. — Как можно быть таким фаталистом? Наверное, я никогда тебя не пойму. Как, как эта слепая вера в собственное бессилие перед судьбой уживается в этом мужчине с потребностью гнуть свою линию, возведённой в степень абсурда? — А я никогда не пойму твоего упрямого желания изменить то, что от тебя не зависит. Мир тебе не принадлежит, Мария, и не всё в нём должно складываться так, как нужно тебе. Прекрати себя мучить. Ты тратишь своё бесценное время на войну с ветряными мельницами, будто его у тебя целый вагон. А что, что ей остаётся делать? — Я не хочу тебя терять. Её слабые руки жадно смыкаются вокруг его широкой поясницы. Егор совсем её не щадит. Этим лечит. — Ты всё равно потеряешь. Солнце погаснет, и мир обратится в космическую пыль. Мы потеряем друг друга, и некому будет помнить о нас. — У нас было так мало времени… — А сколько тебе было бы достаточно? Они оба знают: чтобы его любить, ей не хватит никакого времени. Ей не хватит сердца. Не хватит глаз досмотреть родное лицо, как чёрно-белую киноленту. И не важно, сколько у них остаётся — истекающее сегодня или двадцать лет: их общее «не навсегда» обезоруживает так, что хочется выть, согнувшись пополам, и прятать голову от какого-то страшного, тяжёлого, надвигающегося бессилия. — Что мне делать, Егор? — Мария тычется ему в грудь, в родинку на плече, в жилку на мощной шее и уголок рта, окаймлённого колючей щетиной; родной запах пепла и ментоловой свежести сковывает её горло и продирает мурашками. — Как ты так живёшь? Тебя будто не заботит конечность происходящего. Он отводит Марию за плечи и пристально всматривается в её глаза. И не сдерживает улыбку. Мимические морщинки берут его жёсткие губы в озорные скобочки. — Мария… знаешь, твоя правда: я — фаталист. Не верю, что человек может переломать систему, в которой ничего не смыслит. Но мне всё время хотелось чего-то большего. Подольше жить — так себе цель для мужчины, ты так не думаешь? И, если всё и на этот раз случится так, как ты говоришь, если я подорвусь на гранате, то не напрасно — чьи-то дети вернутся домой. Я буду знать, что не тратил времени зря. Не тратил. Егор не пролил его ни капли. А она… Мария закусывает губу, отстраняясь. Бросает взгляд на пепельницу и пачку ненавистных «Chesterfield» на столе; Егор курил их так же, как дышал. Горькие, как её имя — он произносил его так, будто оно было самым сладким звуком на свете. — Мария, скажи… Ты никогда не говорила, на чём обрываются твои видения? — Что? Почему он спрашивает? Впервые за столько лет. — Если допустить, что ты действительно ясновидящая или что-то вроде этого… должен же где-то быть конец. И густая пустота разрастается внутри. Мария открывает рот и снова сжимает губы; рука сама тянется к шее и разминает позвонки, будто желая сбросить невидимый груз. Чувство, что сейчас разорвёт лёгкие. — Маша. На чём они заканчиваются? Мария проваливается в больной поцелуй, давится родными губами, идиотка, будто можно насытиться ими впрок, — абсолютно его способ заткнуть дырку, оставленную снарядом неудобного вопроса. Не помогает. Пересыхают губы. И тут она понимает. Осознание режет её острым гамма-лучом, и от самой себя не спрятаться. Страшно. Страшно. Как же страшно. Слова из неё сыплются, как битое стекло: — Я вовсе не ясновидящая, Егор. Нисколько. Но я… помню всё. Я тебя не забыла. Разряд. Это похоже на конец света; мир осыпается огненными ошмётками и заполняется грохотом, будто кто-то бьёт гигантским молотом по наковальне. Ей не страшно. Мария — птичье пёрышко, рассыпающееся на ветру; ничего в ней не было уникального, она не изменила мир. Не переломала систему, в которой ничего не смыслила. Она не ясновидящая и никогда ею не была, но… — У нас было так мало времени, но, клянусь тебе, любимый, ты ушёл, и я не потратила зря ни минуты. Я не боролась с ветряными мельницами. Я всё смогла. Разряд. Пульс колотится где-то в солнечном сплетении, и любимые черты вдруг обретают резкость, болезненную для глаз. — Они боролись за меня две недели. Сущая ерунда. Из этой комы я бы не выползла. Сердце барахлило уже давно… Разряд. Голова разламывается на куски. Мария оседает на пол, и тело скукоживается, будто кто-то мнёт её в кулаке, как кусок пластилина. А потом разжимает пальцы. — Я скучаю, Егор. Помнишь, как мы расставались с тобой? Дважды. Оба раза навсегда. Оба раза ты возвращался ко мне. Кажется, теперь моя очередь. Время смерти 3:21.