Tout l'amour non-dit, qui est en moi.

Уильям не любил смотреть в глаза, потому что знал, сколько в них можно прочитать. Он не боялся выдать себя; его пугало то, что он мог увидеть. Когда улицы Балтимора освещала луна, ветер сновал по крышам, когда шелест бумаги становился чересчур громким, а голос сидящего перед ним человека слишком тихим, он ничего не видел и не хотел видеть. В папке на углу стола лежали рисунки, рядом с ними — канцелярский нож и заточенные карандаши, новые книги с описаниями методов поведенческих психотерапий и цветная коробка с салфетками. От стакана, стоявшего на краю, пахло виски и пустотой, — терпкий запах распространялся по комнате, прожигая пространство. Уилл не помнил, когда алкоголь в последний раз делал его свободным, — он чувствовал себя скованным: запястья натирали воображаемые веревки, которые совсем недавно были ощутимыми. Фантомная боль, — а моральная боль может быть фантомной? Уильям задавался этим вопросом, стоя посреди церковного зала в Палермо, глядя на оставленное Ганнибалом сердце из кусков чужой плоти. Его окружали святые, но он точно знал — никто ему не поможет, — настоящий герой непременно находит выход, но он забредает всё глубже и глубже в чащу. В чаще на свет летят мотыльки, сжигая свои крылья, — глупые существа, глупее их только люди, которые стремятся к теплу и сгорают в нем полностью, без остатка. Уильям не хотел гореть; ему нравилось чувствовать себя целым, и он всегда казался себе обычным — обыкновенным по природе, — но мир думал иначе. Бог думал иначе. Бог на телах людей вырезал ему записки. Собирал картины из жертв, приносил цветы и рисовал на плоти. Грубость превращал в красоту издевкой. Там, в Палермо, — Бог подарил мраморным ангелам кровь и слезы плакучим ивам. Уильям не любил кровь, но ему нравился запах моря, — он бы даже купил себе домик, будь у него деньги. Где-нибудь рядом с заброшенным маяком, подальше от людей и поближе к рыбам. Рыбы молчат и ничего не чувствуют, а если и чувствуют — никогда этого не выражают. Лучше рыб только собаки: они лижут твою пропитанную морской солью кожу, ходят рядом и любят, любят, любят. Без боли, драм или лишений, без обид и прочего человеческого (божественного). Они не предают, не оставляют душевных и физических увечий. С собаками проще. С собаками Уильям чувствовал себя “своим”, с людьми — нет. И если бы только не эта вечная тяга к хорошему, он бы никогда не остался среди людей. Кто спасет того, кто спасает всех? Никто. Никто, — Уилл знал это точно, — пока он продолжал сидеть напротив Ганнибала, когда он рисовал, когда он рассказывал об Ахилле и Патрокле, когда он улыбался так измученно и спокойно, — Уильяма никто бы не спас. Уильям любил Алану. Он любил её мягкие руки и изумрудные свитера, помаду кремового цвета, духи с ароматом корицы, простоту, — он любил всё это так, как любил рыб, собак, воображаемый дом у маяка и море. Они бы поженились и уехали, родили бы ребенка и жили спокойной жизнью где-нибудь в штате Орегон. По выходным они бы выбирались в город, покупали мороженное и смотрели на людей, спешащих по делам, на их маленькие, но уютные домики. Алана бы каталась на карусели — она любила карусели. Большие, раскачивающиеся из стороны в сторону, — они её успокаивали. Потом они заходили бы в бар “Ризома” на отшибе, выпивали по пинте и возвращались домой усталыми и чуть-чуть пьяными, и Уильям бы целовал её мягкие губы со вкусом вишни (всё дело в блеске). Они бы никогда не слышали о том, что в Северной Дакоте орудовал последователь Зодиака, убивавший влюбленные пары. Не гнались бы за чужими жизнями и за своими собственными. “Хочешь кофе?” “Да, американо”. “Я тебя люблю, милый”. “И я тебя”. Но всё было не так, и Уильям знал, кем и когда была нарисована линия, отделившая его от мира сего. “Stabat Mater dolorosa”. “Он оставил тебе свое разбитое сердце”. “Сейчас одиннадцать часов вечера, Балтимор, Мэриленд”, — Уильям произнес это шепотом, с закрытыми глазами, ощущая фантомную боль в запястьях и грудной клетке. Ветки старого платана царапали стекло, тикали часы, играла пятая симфония Шостаковича. В комнате всё также пахло виски и — отчасти — розмарином. Пальцы глухо отстукивали ритм мелодии, во рту пересохло, хотелось лечь на кровать, заснуть и не просыпаться больше. “Останься со мной”. Уилл открыл глаза и посмотрел на Ганнибала, в котором ничего не видел. “Куда ещё я пойду?” А Лектер не отрывал глаз от полотна. “Я все равно никогда не буду любить тебя так, как ты хочешь”. И делал последний штрих. “Взаимно”. Ганнибал отдал Уильяму портрет — и в этом полотне читалась вся та невысказанная любовь, которая в нём была.