Мёрфи уже выпил столько, что Коннор удивляется, не видя рвущихся из его глотки языков пламени, когда он подкуривает очередную сигарету.
Огнедышащий Мёрф.
Коннор фыркает от смеха. Они торчат в этом баре уже чёрт знает сколько, оставив здесь, наверное, всю зарплату за неделю, но Мёрфи не остановится, пока вместо одного Коннора напротив не увидит двух. Ирландская кровь, помноженная на личное упорство Мёрфи доводить всё до конца, за что бы ни взялся – страшный, сногсшибательный коктейль, дурманящий покрепче их любимого виски.
Мёрфи методично опрокидывает в себя одну стопку за другой, делая короткие перерывы только чтобы глубоко затянуться и выдохнуть дым через нос двумя тонкими струйками, как коркский дракон.
Коннор вдыхает отфильтрованный лёгкими брата дым, и вдруг с отрезвляющей ясностью понимает: так жить нельзя.
Они в непрерывном движении, у них нет постоянной работы, ни такой – приличной, не дающей пораскинуть мозгами, ни персональной, для которой они были состряпаны в определённом порядке из сотен одинаковых атомов, став в итоге теми самыми грёбаными Святыми, теми самыми нечестивыми Коннором и Мёрфи.
В одном из таких баров, ослеплённый яркими вывесками, полузадушенный никотиновыми выхлопами и алкогольными парами, Коннор понимает: он устал. Запутался. Сбился с пути. И спросить было не у кого.
Где найти нового пастыря? Их старая работа, казавшаяся настоящим призванием, больше ничего не стоила.
Этот их кровавый сэвен-элевен. Ничего не стоящий, кроме их бессмертных душ.
Им обоим – всего ничего до возраста Иисуса, и никто из них не мог сказать с уверенностью, что завтра они не заменят его на кресте.
Мёрфи подносит новую стопку к губам словно в замедленной съемке, он в самом деле уже очень-очень пьян, и Коннор чувствует, как к горлу подкатывает тяжёлая, душная волна, будто это он здесь заливается, а не Мёрфи. Будто ему тесно в собственном, смертельно наскучившем теле. Будто это всё – уже с ними было, много-много раз.
Менялись только декорации, люди, названия, они – нет.
Но что-то всё-таки изменилось в нём. В них обоих.
Где-то между первым взведённым курком и первой пригоршней земли, упавшей на крышку гроба Рокко, когда Мёрфи сказал, что не может так больше. Сказал, что, может, они ошиблись? Может им показалось и это – вовсе не то, для чего они были рождены?
Сказал:
— Твоей я не выдержу.
Массовый гипноз. Коллективные галлюцинации. Один и тот же сон на двоих. Это они испытали?
Сказал:
— Пора остановиться, Коннор. Мы не сможем отпустить все их грехи, даже если будем делать это круглосуточно.
И совсем уж добивая, с нажимом:
— А кто отпустит наши с тобой, Коннор?
Коннор тогда покивал головой, мол, да, пора, потом покачал, показывая, что не знает, и на этом всё вроде бы кончилось, и Мёрфи вроде бы успокоился. А потом прижался так тесно и прошептал так горячо:
— Раз уж мы зашли так далеко, и гореть нам в аду, нужно идти до конца, Коннор.
И прижался ещё теснее, ткнулся губами куда-то под ухо, бесстыдно приложился к образу Богоматери у него на шее, выпустил зубы в кожу рядом, крепко впиваясь, и у Коннора если и было желание спорить сначала, то сразу и прошло.
Мёрфи умеет уговаривать. Даже ни слова не говоря.
Они всегда умели говорить так, без слов, вызывая в окружающих острое чувство зависти, собственной неполноценности, ополовиненности. Они же – целые изначально. Взаимопродолжающиеся. Как бесконечный, нескончаемый Уроборос пожирает сам себя где-то там, в глубинах вечности, так и им всё было мало. Даже если до тошноты и отвращения, даже давясь и хрипя – ни за что не оторвёшься, ведь нельзя же отринуть самое себя?
Сколько Коннор себя помнил, так было всегда. Они дрались не на жизнь, а на смерть, пытаясь что-то доказать друг другу, переубедить, пересилить, а после, зализывая друг другу раны, мирясь между собою и с судьбой.
Иногда Коннору казалось, что он здесь самый страшный, отвратительный грешник. В такие дни он пил горькую, до такого состояния, что другой бы на его месте уже подох. Но Коннор только шатко вышагивал путь до их скромной квартирки в ирландском квартале, поднимался на скрипучем лифте, ощущая при каждом его надрывном подвисании, как душа вот-вот расстанется с телом, на шестой этаж, не с первого раза переступал порог, путаясь в ногах и полах пальто… а дальше сил обычно хватало лишь повалиться на свой матрас в чём был и сигануть с разбегу в сверкающую чернотой бездну небытия. Там не было блядского Мёрфи, а ради этого всё и затевалось.
Этой весной было особенно тяжело.
Но расстаться с этим миром значило расстаться и с Мёрфи. Бросить его. Кто там из них был старше, они так и не выяснили: последний раз мать подлила масла в огонь, и они, кормя друг друга зуботычинами, устроив свалку на полу, сцепились, как безродные дворовые псы, так ни к чему и не придя… после Мёрфи долго прыгал на его члене, шипя сквозь зубы в промежутке между толчками, что у него по-любому больше, а значит, он главный. Коннору было уже плевать. Он-то знал, какой Мёрфи непутёвый, и что один он долго не протянет.
***
Коннор внезапно обнаружил сам себя сидящим на единственном их стуле, посреди комнаты, и уставился на Мёрфи, полного какой-то ленивой, неуклюжей грации, свойственной только ему. Широко раскинувшись на матрасе, он шумно дышал, и эти его ритмичные вдохи-выдохи вводили Коннора в подобие эйфорического ступора, как если бы он тишину отмерял похоронным набатом шаманского бубна.
Не размыкая век, Мёрф поскрёб короткими ногтями лопатку – они набили новые полотна на спинах не так давно, и кожа ещё вела неравный бой с чернилами, вызывая страшный зуд, такой, что Коннор и сам иной раз тёрся о шершавый кафель душевой, как блохастый дог, осыпая проклятиями всё на свете.
Ну вот как тут его бросишь, а? И не разберёшь, чего хочешь больше: броситься к нему, сгрести в охапку, прижать к себе и не отпускать, перепутав руки-ноги, или пустить пулю между его так по-детски трогательно оресниченных глаз, а после, припав к его окровавленной шее и животу, вымолить прощение и застрелиться самому?
Коннор выбирает наименьшее из зол.
***
Он бестолково покрутился на месте, похлопал себя по карманам, ища глазами чемодан или вроде того, потом вспомнил, что совместно нажитого имущества у них всего ничего, всё, что на нём – пальто, затёртые джинсы, полинялая футболка – плюс тот же скромный гардероб Мёрфа, пара стволов и немного денег на «чёрный день».
Что ж, значит, налегке. Тем лучше. Верную «Беретту» в карман и пару купюр – на курево и билет до «подальше из Бостона». Рассовав добро по карманам, Коннор перевёл дыхание, сверяясь со своими ощущениями и мысленно уговаривая себя, что всё правильно. Подумав секунду, он забрал ещё и свой крест с гвоздя у входа. Внезапно перед внутренним взором у него развернулось непрошенное воспоминание – их не далее, чем сегодняшнего, утреннего поцелуя.
Коннор не спал тогда ночь, изводясь мрачными мыслями, тяжёлыми, грозобещающими, как тучи над весенним Бостоном. Думать ему помогали сигареты, которых к утру совсем не осталось. Мёрфи заворочался под одеялом, выставив напоказ тощую голень и румяную пятку, и сонно пробубнил что-то насчёт того, что «совсем околеть можно нахуй в этой конуре, Кон». А потом резко сел и уставился на брата так, словно разом догадался, что таилось у него под сердцем.
— Ну ты и сволочь, Ко-о-он! Как ты мог! — трагично простонал Мёрфи, хватаясь за голову, и в животе Коннора всё оборвалось, — Ты всё выкурил, падла! Ни одной мне не оставил, сукин ты сын!
Внутренне обмирая, он как ни в чём не бывало бросил, не глядя на брата:
— Ты и так слишком много куришь.
Краем глаза он наблюдал за Мёрфи, который, продолжая хрипло поносить его на чем свет стоит, внезапно зашёлся бурным кашлем.
— А ты типа нет, да? — чего только не было в этом взгляде, боже мой! Кон всегда догадывался, что Мёрфи может убить за утреннюю сигарету, — И вообще, это не от табака. Холодно просто.
Мёрфи потупился, шмыгая носом и щурясь, раздумывая, ссориться ли дальше. Кричать уже расхотелось.
Коннор молча вознёс хвалу сразу всем богам, которых знал, даром что они оба ирландские ублюдки-католики-алкоголики.
И уже спокойнее, примирительнее, просяще:
— Ты же знаешь, как мне нравится вкус.
— Вкус, говоришь…
Коннор налетел на него как шторм, как предгрозовой порыв ветра. Мёрфи чуть отпрянул, взбрыкнул, и пепельница, забытая у него под боком, грохнулась на пол. Они исступленно, жадно целовались, сталкиваясь зубами, как будто первый раз, будто они не знали тел друг друга наизусть, будто не были один продолжением другого.
Коннор делил с ним свой не по-утреннему сочный, никотиновый рот, отвлеченно думая, что именно такими, наверное, и бывают настоящие прощальные поцелуи. Мёрфи не думал ни о чём, кроме Коннора.
