East Burden

Я проснулась от солнца, которое беспощадно жгло мне кожу и грело тело, словно я уже давно в Аду и моё тело нежно плещется в горящем котле. Удостоверившись, что я всё таки не горю-я села на край своей небольшой кровати, с тяжёлым матрасом и длинным пуховым одеялом с подушкой. Над изголовьем покоились мои недочитанные сборники японских стихов "Слово времени", которое я не в силах закончить из-за начавшейся каждодневной жары, которая, в прямом смысле слова, кипятит мне мозг и не даёт произвести хотя бы одно умозаключение. Право, с климатом творится какая-то несуразица. Здесь, у берегов реки Соянь (бывшая река Енисей, насколько я помню), не должно быть так жарко. Да и не было, сколько я себя помню и сколько помнит себя мой отец. Хоть мы и живём в степи, где на десятки миль никого кроме нас. Тишину обрывает стон, больше похожий на приглушённый крик. Этот крик я узнаю из тысячи. Нервно сглатываю, пытаюсь закрыть глаза и уши, прячусь под одеяло и не нахожу в себе ничего кроме собственного отвращения. "Ты можешь помочь ему. Ты можешь прекратить страдания. Но ты этого не делаешь. Никогда. Потому что слабость твоя всегда одерживает победу над сожалением. А значит, что тебе вовсе не жаль." Крики не унимаются, а под одеялом неимоверно жарко, даже не столько от солнца, сколько от собственного пота и страха. Страха, что этот крик оборвётся навсегда. Моё дыхание приобретает скорость бегущей лошади, я боюсь открыть глаза, хотя знаю, что увижу только темноту и пробивающиеся сквозь пух солнечные лучи. Но мой страх велик, если страх вообще бывает велик. Он нарастает как цунами, черпает силу из внешнего мира, а именно из крика моего бедного слуги, мой страх терзает и душу, и плоть мою. Хотя мои страдания никогда не сравнятся с ЕГО страданиями. Через какое-то время крики утихают, но перед этим на меня, словно гром, обрушивается звук, схожий с писком и одновременно с гудением поезда. Потом я слышу звук, который передаёт, что на покрытую кровью землю упало тело. Лишь тогда, и только тогда, я решаюсь выглянуть из-под одеяла. Солнце всё так же угнетает, все вещи на месте. Все вещи, кроме моего сердца. Я делаю нелепую попытку встать, которая кончается шлёпаньем на деревянный пол. "Тихо. Не хватало ещё вывихнуть лодыжку. Сегодня целый день работы.", и я приказываю ногам нести меня в ванную. С отвращением скидываю с себя сорочку, которая пропиталась потом, на которой остался незримый след моего страха и бессилия. Залезаю в небольшую ванну и поливаю тело холодной водой из тоненькой струи, воду надо экономить, чтобы осталась влага для орошения полей, дабы взбодриться. Кожа уже начала покрываться золотистым загаром, а из ногтей всё труднее вымыть грязь и землю, так что я бросаю это дело. Всё равно в конце дня у меня не то что ногти-я вся буду в шершавом слое чёрной земли. Отец скажет, что это благодатная земля, что на ней хорошо растёт картофель и что зимой мы не сдохнем с голоду. Но даже этой благодатной земли всё равно не хватает. И тогда мы приносит в жертву желудки слуг, кормя их чем попало, а то и вовсе не кормя. Вскоре я оказываюсь у передней двери, что ведёт к обветшалому крыльцу, покрытому слоем бледно-голубой краски. Я уже знаю, что увижу там. Уже знаю, как быстро буду бежать в к сараю за грязными перчатками, за лопатой и за граблями. Я ничего не забуду. Ничего, кроме достоинства и сострадания. Я распахиваю дверь без промедления, потому что не хочу терзать Шаррияха назойливым скрипом дверных петлей. Почему я не вышла через задний выход? Перед мной раскрывается удручающая картина: избитый слуга, опрокинутая корзина с инструментами, клочок одежды, зажатый между челюстями мужчины в луже крови. Неожиданно для себя я подхожу к нему. Я не знаю, жив он или уже нет. Его глаза воспалены, из них идёт кровь. Нащупываю пульс, как меня учил отец когда-то давным-давно, различаю медленные удары. Со свистом выдыхаю: "Ты жив. Ты забит до полусмерти, но ты жив. Ну да тебе не привыкать, мой .... Мой покорный Шарриях." И действительно, ему не привыкать. Отец ненавидит всех слуг, но Шарриях-главный маяк его ненависти, обитель его жестокости, его безмолвный мученик. Наскоро вытираю кровь с лица и достаю драгоценную флягу с водой из-за барсетки. Если отец узнает-убьёт Шаррияха. Но без воды он умрёт. А нести его в дом никак нельзя. Как и в барак для слуг, ведь там полно крыс и мышей, которые с радостью воспользуются обездвиженным человеком. Приоткрыв ему рот и влив туда немного воды, я закрываю его и с ужасом вижу, как мужчина задыхается в попыткой покашлять. Отец может услышать. И тогда ему конец. Жестом прошу его не создавать шум, потом бросаю "Мне пора идти" и убегаю прочь, к полю. В тот вечер Шаррияха так никуда и не понесли. Он так и лежал там, на крыльце, под гнётом неумолимого солнца и судьбы. Одинок, но уже не так одинок как раньше, ведь он почти взошёл на порог неба к своим многочисленным Богам. Он был в одном шаге от перерождения, что, в любом случае, было бы намного лучше. За ужином я спросила отца, как бы невзначай, что произошло на крыльце. Ответа не последовало: -Снова ни за что, я права?-слова слетели с языка прежде, чем я образумилась. Отец испытующе посмотрел на меня, его взгляд сменился на усмешку, и тогда он сказал: -Неужто хотела бы оказаться на его месте? -Причём здесь это? Ни один человек не заслуживает... -Послушай, Хацумомо, в этом доме твоим речам места нет. И никогда не будет. Здесь ты простая женщина. Во всём мире ты простая женщина. Я с радостью выдам тебя замуж, когда предоставится удачная партия и вряд ли буду вспоминать. Я почувствовала, как к моему лицу подступила влага слёз. Терпела я слова отца каждый раз, когда пыталась говорить с ним, выслушивала всё, но именно сейчас мне особенно больно. Больно даже не за себя, за отца. Какая жизнь могла довести человека до подобного отношения к собственной дочери? К единственному, к чём ещё есть его кровь, его признаки, его черты. Я, быть может, не сильно похожа на отца, но в моих жилах течёт его кровь. Поэтому я спросила: -За что? За что ты меня так ненавидишь? Твоя кровная дочь, единственная и столь несчастная, приходит к тебе каждый раз, когда ты болен, когда расстроен, не приходит лишь когда ты зол и только потому что боится в приливе гнева твоего лишиться жизни, столько короткой и безрадостной, но всё таки данной ей тобой и покойной матерью, да упокоит земля прах её. Твоя дочь, которая так умело скрывает любое отвращение к столь жестокому и неприступному человеку, как ты. Твоя дочь, разве их много? Я знакома лишь с одной. И я знаю её мечты, каждая из которых обращена к одному лишь тебе. К разуму, который ещё может мыслить о щедрости, к духу, который ещё может воспрянуть, к сердцу, которое ещё может полюбить. Отец безмолвно вышел из кухни, оставив меня наедине с зарождающийся враждой. Так мы и жили. Обессиленные слуги (всего их было тридцать) полумёртвые и вечноголодные, терпевшие все унижения отца, но никогда не забывавшие своих богов и мечты воссоединиться с ними для перерождения в более лучший мир. Жила и я, спокойно переживала все изменения в характере, которые начали нисходить на меня одно за другим. О них я говорить не буду, дабы не испугать читателя, но уточню, что жестокость моего сердца не сожгла. Я шла к себе в комнату поздним вечером, после тяжёлого дня и думала о том, куда подевались двое слуг: Шарриях и Авани Каждое утро мы пересчитываем слуг, чтобы удостовериться, что никто не сбежал. Я пропажу сразу заметила, но отцу не сказала, воспользовавшись тем, что он был в доме и порадовалась за беглецов. Увидев, что не достаёт Шаррияха и женщины по имени Авани, я обрадовалась ещё больше. Не знаю где они, но скорее всего ушли на север, к отшельникам. Отшельники-беглецы среди слуг, которым посчастливилось сбежать. Шла я мимо пыточной, где происходили нанесения увечий моим отцом, где он собственноручно делал аборты, оставляя женщин бесплодными и изувеченными на всю жизнь, наказывал до потери сознания и приводил в чувства снова и снова. В комнате кто-то был. Я заглянула и увидела две фигуры. Первого я узнала сразу, это был Шарриях, вторая фига принадлежала женщине. Беглецы. Или нет? Они были прикованы к стене, но я могла разглядеть из запястья. Их кровоточащие лоскуты кожи, которые говорили о том, что эта пара давно находится здесь. Так значит они никуда не убегали? Они были здесь с утра? Я подошла к стене, к которой были прикованы двое. Я бы ни за что не сделала этого даже месяц назад, но читатель, я уже упомянула, что во мне произошли некоторого рода изменения, так что такую роскошь как движения в сторону страхам я теперь могу себе позволить. Оба были без сознания. Я уже собиралась уходить за спиртом, потому что они попытки пробудить слуг были тщетны, как вдруг увидела в дверях пыточной отца. Завидев у него в руках нож, я отшатнулась: -Что ты с ними сделал?-спросила я сурово, но голос дрогнул. Взгляд отца был бешен. Он смотрел на меня, а видел словно орду слуг, роющихся в его вещах. Неужели этот нож для меня? Отец с рёвом кинулся на меня. Всё произошло машинально: схватив подсвечник, один из четырёх, располагавшихся по периметру комнаты, я с размаху ударила отца. Снова и снова. С первого раза от упал, схватив меня на пояс, мы упали вместе, я ударила снова. Потом ещё и ещё. Я била не по черепу, я била по жестокости отца. Я била по страху. Била по самой смерти. -Ты заслужил...-кричала я на отца, который уже отдавал жизнь небесам,-ты заслужил! Я уже упоминала, что жестокость моего сердца не поразила. А на счёт ненависти я не была уверена до того момента. Похороны были самыми скудными. Я похоронила отца за полями, на пустыре. Слуг распустила. Всех. Отправляла их в путь по очереди, снабжая каждого необходимыми вещами, как мать, отправляющая детей в поход. Я рассказала куда им надо идти, где скорее всего находятся поселения отшельников. Дала каждому напутствие и попросила их держаться вместе. Последним я отпускала Шаррияха. Вечер клонился к ночи, закат почти скрылся за ночным небом, сверкавшего летними звёздами. -Будь силён. Блажен кто верует, Шарриях. -это было всё, что я могла выжать из себя. Крупица из всего, что я могла и хотела ему сказать. Но целое море слов на фоне годов безмолвия между нами. -Благодарю тебя. Но моя свобода другая.-ответил он низким, но нежным голосом, который совсем не вязался с теми криками, которые я слышала с улицы и из пыточной. Шарриях достал из сумки, что я ему собрала, нож, острый и длинный. Он взглянул на меня. В его взгляде я читала вселенную. Это была вселенная не боли страданий, какую я ожидала увидеть, а смирения и доверия. Во вселенной крылся удивительный мир, с морями и океанами, с цветущими лугами и самой яркой Луной. За всей этой величественной красотой я не заметила, как владелец её проткнул ножом своё сердце. Я была в ужасе. Я была в замешательстве. Шарриях упал и я знала, что больше он не поднимется. -Зачем? Зачем, Шарриях?! Я же дала тебе свободу!-кричала я зная, что меня никто не услышит, ведь остальные уже порядком отошли, хотя скорее отбежали от ненавистного строения. Слёзы струились из моих глаз. Душа рвалась на куски. Я сделала правосудие в своём маленьком мире! Что пошло не так? - Я дала тебе свободу...-повторяла я. -Это моя свобода.-прошептал Шарриях, глядя в мои глаза, где не было вселенной. Он умер на крыльце.