никогда

Это может длиться часами, днями... Тонкие запястья стянуты грубыми веревками над головой, но мрачная ухмылка на губах Освальда выдает его – ему нравится происходящее до дрожи в коленях и жара в паху. Нигма, наконец, избавился от дурацкого котелка и, причесав пряди волос пальцами, встал напротив покорно стоящего перед ним мужчины. Мэр Кобблпот. Король Готэма. Ублюдок с зонтиком Фиш. Нет, Эд никогда не опустился бы до этого. Он лишь трет виски, устало вздыхая, и садится на стул, что в жесте минимализма красуется посреди нагруженной не слишком продуманными деталями интерьера спальни в когда-то поспешно покинутом лофте. — Я попрошу тебя еще раз. Дам тебе шанс, если угодно, — обманчиво-мягко говорит бывший судмедэксперт, откидываясь на деревянную спинку. Его широкие плечи обтягивает белоснежная рубашка с черной жилеткой поверх и расчерчивающей полотно полосой галстука. Дьявольски хорош, думает Освальд, пока по рукам растекается пульсирующая боль и хочется просто повиснуть в воздухе, не опираясь на подошвы ботинок. Он держится из последних сил, как и Эд, в руках которого пистолет. За окном ночь давно поглотила город, но двоим фрикам никогда не надоест эта игра, в которой едва ли можно разглядеть начало конца. И никаких правил – чем больнее, тем лучше. Понимающе улыбнувшись с прикрытыми от плохо сдерживаемой досады глазами, Нигма медленно встает и сокращает расстояние между ним и пленником, подбородком ровняясь с чернявой макушкой. — Скажи это. — Нет, — слишком быстро выдыхает упрямец, будто заветный отказ таял на языке последние несколько минут в ожидании повторения просьбы. — Очень хорошо, — усмехается преданный-предавший друг, разглядывая белое лицо с россыпью медовых веснушек на остром носу и расширившимися от возбуждения зрачками в обрамлении светлой каемки радужек. Он жестко обхватывает пальцами чужой подбородок, тянет порозовевшее от толики стыда лицо выше и вжимает дуло пистолета в розовые губы. Изумление проскальзывает в глазах Освальда, но ошарашенным он выглядит лишь жалкое мгновение, а в следующее неожиданно покорно раскрывает рот, запуская этим в голове Нигмы нечто необратимое, взывающее к самым темным уголкам его сознания, в которых клубятся скрытые желания и извращенные фантазии. Итог столкновения очевиден и все также неизбежен, когда металлический ствол входит внутрь, задевая края зубов и прижимаясь к влажному языку. Во взгляде пингвина – сплошная похоть, тогда как Эдвард наслаждается этим откровенным и буквально кричащим безумием, не рассыпая внимания на детали. Палец дрожит на курке, но пистолет снят с предохранителя, а заканчивать так рано больше не входит в планы загадочника. Первым падет темно-фиолетовый пиджак, решает Нигма. В его руке нож, острым лезвием вспарывающий не дешевую ткань как всегда великолепно сидящего на худом теле экс-мэра костюма, и он проникает им под рукава и пару мелких пуговиц с изящной гравировкой, безжалостно осыпая одежду лоскутами к их ногам. Кобблпот не говорит ничего, поджимая губы и глядя с вызовом, даже снизу-вверх ухитряясь выглядеть покоряюще, но никак не покоренно. Эд беспокоен в своем желании слышать лишь с этих уст заветные слова и повторяет, будто мантру: — Ты назовешь...назовешь меня Загадочником. Вслед за пиджаком летят ошметки черной рубашки, обнажая бледную кожу плоской груди с затвердевшими от возбуждения или холода сосками. Нигма прижимает кончик лезвия к грудной клетке, что вздымается медленно и сладко, оседая звуком чужих дрожащих вздохов в сознании. Отказ в его взгляде, насмешливом изгибе губ и хриплом голосе. Освальд вздрагивает, когда крупная ладонь сжимается на шее, и, пытаясь дернуть руки ниже, одними губами шепчет это вездесущее, немыслимо раздражающее и утыкающее в правду, как нашкодившего пса мордой в изгрызанные туфли, "нет". Нигма скалит зубы, большим пальцем проходясь по дернувшемуся было кадыку, а потом давит улыбку, безмолвно уступая. Если малыш каппельпут мечтает о пытках, как может Эд ему отказать? Уязвимость – вот, что чувствует пингвин, когда его тело оказывается полностью обнаженным под взглядом того, за кем он позорно бегал на задних лапках, подобно цирковой зверушке, так долго. Слишком непривычно в тусклом свете ламп и с вздернутыми руками представать перед кем-то столь непредсказуемо холодным и жестоким, как его лучший друг, который когда-либо был. Шрам на животе назойливо ноет, напоминая, но Кобблпот не был бы собой, не продолжи он истязать Эдварда вымученной ухмылкой и твердым намерением ни под какими уговорами или пытками не произносить глупого прозвища. Нигма не говорит ничего. Кроме твердых намерений Освальда, у него есть его твердый член, прижимающийся к плоскому животу, который тот, втайне смущаясь, пытается втянуть, чтобы не выглядело столь очевидно. Загадочник улыбается сумасшедше, но искренне, едва ли не хохочет, с восторгом впиваясь взглядом в такого пингвина. Оружие надежной тяжестью лежит в кобуре, что на ремне классических брюк, опасаться больше нечего – и Эд заходит сзади, а Освальд скорее чувствует, чем слышит, когда к спине и бедрам небрежно прикасается тепло чужого тела, издевательское: — Ты все еще можешь сказать это и обойтись малыми жертвами. Касаясь ладонями слегка выступающих под кожей ребер и надавливая до неприятной боли, когда хочется тотчас отстраниться и нет ни единого пути отхода, будто назойливая щекотка или неуютный щепок. Перед потемневшим взглядом докрасна растертые запястья, и Эд, сжалившись, избавляется от канатоподобных пут, беря руки Освальда в свои и касаясь кончиком носа кожи за ухом. Кобблпот, вдруг притихший, поднимает в мужчине волну глухой ярости вперемешку с удовлетворением – он так похож на жертву сейчас, и его невинность впервые не обманчива. Он неловко касается пальцами одного из запястий, разглядывая кожу с царапинами, что начинают темнеть, окруженные синяками, но это далеко не финишная прямая. Мы так далеки от конца, хочется сказать Эдварду, но вместо этого он грубо заламывает руки Освальда и толкает его по направлению к хорошо знакомой кровати. Опуская ресницы, тот вспоминает о проведенных в ворохе одеял ночах, то лихорадочно жарких, то пропитанных могильным холодом ранящих воспоминаний, но никогда не опустошенных до дна, ведь крутилась пластинка, скрипящими звуками наполняя лофт, и нежная музыка окутывала искалеченную душу. Теперь душа разбросана клочками по закоулкам грязного города, а сердце вырвано из груди на живую. — Освальд, — угрожающе цедит Эд, взглядом скользя по напряженной, не смотря на поникшие плечи, спине с вереницей позвонков и плавным изгибом поясницы, — скажи. Мне. Это. — Ты хотел убивать меня медленно и мучительно – убивай. Я все еще предпочту адскую боль этому смехотворному прозвищу. — Прежнее ехидство легко вернулось в голос Кобблпота, обжигая восходящую звезду преступного мира пренебрежением, ставя на ступень ниже и оставляя на шаг позади. — Долго думал над ним? — Заткнись! — кричит зло, краснея впалыми щеками и швыряя на постель тут же содрогнувшееся в приступе смеха тело. — Ничего глупее в голову не пришло?.. — Я сказал, закрой свой рот, — прорычал Нигма, склоняясь над Освальдом и сжимая его подбородок, вынудив смотреть только на себя. Восторг мешался с яростью, боль от очередной подлой насмешки с жгучим желанием. Эд больше не видел смысла просить, рука не поднималась выхватить пистолет и пустить пулю в лоб этой не-пернатой-твари, но он мог быть отмщен и иным способом. Срывая кобуру с ремня и швырнув ее подальше от кровати, Нигма в последнем жесте благородства стянул руки пингвина чуть выше в кровь и синяки стертой кожи. Освальд царапался и брыкался, извиваясь на постели ужом, бил, куда придется, но загадочник был сильнее – он перехватывал ослабшие кулаки ладонями, и в конце концов кожаная лента легла на разгоряченную возней плоть. Эд отстранился, разглядывая мужчину бесцеремонно. Несколько отступил, прикладывая к виску пальцы и напряженно прикидывая в воображении план действий. В конце концов, меньше всего он ожидал, что Освальд, обнаженный, возбужденный и до краев наполненный презрением, будет лежать в его постели, подобно мясной тушке на праздничном блюде. Не хватало красного яблока во рту для полноты картины. Или кляпа. К счастью, парочка подобных завалялись у Эда, который далеко не в первый раз прибегал к пыткам своих врагов, походящим скорее на нестандартную версию порнографического фильма для любителей кожи. Освальд поджимал тонкие губы, отворачивая лицо, и дышал напряженно, не желая получать в рот плотный темный шарик из пластика, но Нигма бы и не стал пытаться, если бы не мог заставить. Закрепил на затылке ремешки, убирая мешающиеся пряди угольных волос, и погладил дрогнувшие плечи, сам не зная зачем. Ласка? И в мыслях не было. Эдвард не собирался дарить пингвину нежные прикосновения и волны нестерпимого удовольствия, пробирающего все тело – он лишь хотел признания. А признание иногда срывается мольбами, слезами. Нигма хотел словить его на стоне. — Я предлагал закончить по-хорошему, — с притворным сожалением выдохнул Эд, будто в самом деле мог нуждаться в оправданиях. — Ты мог сказать это и все произошло бы быстро. Но не теперь. Во влажных глазах Кобблпота, светящихся протестом, насмешкой и глубоко спрятанным обожанием, читается черным по белому: ты жалок, Эд. ЭдвардЭдвардЭдвардЭдвард. Черная жилетка оказывается на спинке все того же стула, а рукава рубашки закатаны, обнажая выступы вен. Нигма портит некогда идеальную укладку, взъерошив волосы пятерней, задумчиво мычит, взглядом обыскивая комнату, а потом, озарившись идеей, скрывается на кухне. У Освальда в эти мгновения, беспрепятственно рассматривающего свихнувшегося друга, по спине несутся мурашки, а унизительное возбуждение крепчает, рисуя в воображении такое, от чего жаром обдает до кончиков пальцев ног. Он неловко валится на бок, вздыхая и закрывает глаза. Уголки губ ноют и руки, кажется, начинают отниматься до самых плеч. Он истекает слюной, его лицо покрыто румянцем, и весь вид наверняка до отвращения в темно-карих глазах жалок, беспомощен, уродлив. Шаги раздаются где-то за спиной, пока пингвин утыкается в подушку лицом и сжимает бедра, чтобы спрятать себя от Нигмы. Нужно держать лицо, но жалость к себе затапливает, как и боль от разочарования – в который раз. Эд просто играет с ним в странные игры, преследуя свои цели. А Освальд не слишком сопротивляется, преисполненный жертвенной, наконец, любовью. Грубые пальцы Эда впиваются в бока, будто продырявливая кожу и проходя насквозь. Загадочник дергает Кобблпота на себя, вынуждая лежать на спине, раскинувшись беззащитно, и смотреть. Трет подушечкой пальца нижнюю губу и слегка давит на шарик кляпа, срывая стыдливый вздох-на-грани-стона, и все скалится-скалится-скалится, как дикий зверь, нарвавшийся на слишком легкую добычу. А потом вскрик застревает в горле Освальда, глаза распахиваются и тело стремится уйти от сжавшихся металлических тисков на сосках, что начинают болезненно ныть. Нигма почти любовно теребит прищепки и тянет на себя – проверяет, насколько хватит не обделенного по жизни болью пингвина, но тот не сдается без боя. Смотрит пронзительно, от чего горячее сердце в груди загадочника заходится в бешеном ритме, а в брюках становится теснее, и почти не дрожит. Истязать его так сладко. Острое лезвие перочинного ножа отблеском дразнит замеревшего, будто натянутая пружина, Кобблпота, лежа в цепких пальцах, а потом без всяких церемоний и громких слов впиваясь в его кожу. Освальд задыхается, дергая плечом, и тонкая струйка крови из неглубокого пореза ныряет во впадинку меж ключиц. Эд лижет там, со стоном пробуя на вкус, а потом выдыхая над ухом: — Лучше любого вина. Может, знай я это раньше, не было бы Изабеллы. В его тоне неприкрытая насмешка, острые зубы впиваются в бледную шею и Кобблпот, всхлипывая, запрокидывает голову и приподнимается на лопатках. Он бежит от клеймящих укусов, но как далеко отпустит его сам Нигма? — Тебе ведь нравится наша игра, Освальд? — довольно рычит своим низким, гипнотизирующим голосом, что вовсе не подстать лузеру, каким его впервые узнал пингвин, и толкает чуть отползшего мужчину на живот, коленом разводя его бедра и прижимаясь ткань одежды к коже, необходимо и недостаточно сейчас. — Ты хотел этого. Думал об этом. Ты провоцировал меня, и вот мы здесь. — М-м-м... — еле-слышно, сквозь первые слезы в уголках глаз и дрожь объятого ужасом от происходящего позора тела. — Ты не знал, что я могу зайти так далеко? — вкрадчивый шепот в искусанную шею лишь усиливает тремор, а Эд с искренней радостью жмет на его спину ладонью и считает кончиками пальцев позвонки, параллельно вздергивая за бедра и накрывая ладонью все еще напряженный член. Сжимает, добиваясь пораженного и приглушенного стона, трет уздечку в корне и ведет по стволу, пока влажная головка не тычется в ладонь. Опыт странный, но занимательный до безумия, отражающегося в таких же огромных, как у Кобблпота, зрачках. С выгнутой спиной, с насильно вжатой в постель грудью, где чувствительные комочки кожи горят от боли, и заломленными изящными руками Освальд прекрасен, как не был никогда. И Нигма почти забывает, зачем он здесь, когда внутренний голос шепчет: "ну что же ты". — Я трахну тебя, — бормочет Эд, дергая душащий горло галстук и расстегивая торопливо пару мелких пуговиц на вороте. — Я буду делать это с тобой вновь и вновь, и ты...назовешь меня Загадочником. Ты будешь стонать это и, если я так решу, кричать, Освальд. Пингвин в ответ почти усмехается, отчаянно и зло. Куда ему кричать с полным ртом, но Эду не до того – Эд, будто боясь обжечься, накрывает ладонями его ягодицы и нажимает короткими ногтями на кожу. Трогать Кобблпота, разрушенного до основания невозможностью воспротивиться и всадить в глотку Эдварда нож, приятно до одурения. У Нигмы внутри – тугой ком возбуждения и парадоксальной ненависти. От внезапно ввалившейся в его жизнь спонтанности он не знает, куда деть руки, и поэтому просто...касается. Ведет по бедрам невесомо, разводит их шире и царапает, потому что не доставлять дискомфорта и без того скрученному по всем фронтам Освальду просто не может. Языком копирует линию позвоночника, с замиранием внимая вкусу его кожи; зарывается в растрепанные черные, будто перья ворона, пряди волос, оттягивая почти нежно; дрочит ему, пробуя чужое удовольствие в смущенных и нежеланных вовсе стонах. А потом и без того короткого терпения перестает хватать. Импульс вновь овладевает сознанием, искушающе мурлыча самому себе, как хорошо будет, если зайти дальше. Не оставлять, униженного нежеланием Нигмы довести дело до конца... Овладеть им. Раскрыть его скользкими пальцами, отравляя нежностью коротких поцелуев на плечах, шее и горящих щеках. Быть первым и единственным собственником хрупкого тела и выжать остатки искалеченной души. Брать жадно, долго, больно, а потом так, чтобы тепло растекалось противным чувством в груди из-за всхлипов, стонов, вскриков неподдельного наслаждения. Впечатать запястья, что по его, Нигмы, вине, цвета сирени, в темные простыни, наследить на тонкой шее, стиснув крепкой рукой, и вбиваться плотно, сильнее с каждым разом, чтобы вытрясти заветные слова. И Эд, покорно следуя за капризами своего сознания, вжимается в его кожу губами и проливает на ладонь массажное масло – единственное в зоне досягаемости, что способно заменить смазку. Оно распространяет вокруг облако из аромата хвои, растекается по пальцам и каплями разбивается о поясницу пингвина. Нигма, притаив дыхание, размазывает вязкую жидкость по направлению к ложбинке меж ягодиц, упирает ладонь в постель и нависает сверху, дыша в затылок Освальда, пока длинные пальцы по одному проникают. Это дается им обоим с трудом, дыхание сбивается и Кобблпот вовсе не собирается помогать, даже не думает расслабляться, но Эд трется о его шею носом, легкими, как прикосновения порывов ветра, поцелуями покрывает острое плечо и гладит по бедрам, по низу живота и мимолетно по напряженной плоти, что ложится в пальцы нисколько не противной тяжестью. Освальд, забывшись, не замечает, как дыхание сначала учащается, а потом сходит на нет. Вздохи теперь медленные и глубокие, чтобы полной грудью, собственное тело ощущается как желе, а ноги грозятся не удержать даже на коленях. Эдвард вторгается пальцами дальше, глубже, кусая розовую мочку губами и вжимаясь грудью в спину пингвина, двигает ими размеренно и уверенно, сдерживает ярость, не стремясь к большему. И кожаные тиски ремня больше не сдерживают рук, но те безвольно падают на простыни. Кляп выскальзывает из распухших, раскрасневшихся губ вместе с осторожным неуверенным выдохом и следующим за этим взглядом, в котором все и ничего переплетаются и вяжут узлы. Освальд не говорит ни слова, прикрывая глаза и прижимаясь к постели щекой. Он тихо сглатывает, наконец, облизывает ноющие губы и не протестует, когда Эд, помедлив, мягко касается истерзанной кожи запястья, не прекращая растягивать его – еле-ощутимо дрожащего. Хочется сказать что-то. Что-то язвительное и вспарывающее старые шрамы, но на язык не просится ничего стоящего, а мысли слишком туманны, когда прямо перед Нигмой горячее тело с влажной от испарины спиной, мягкие ягодицы и растянутое тремя его пальцами кольцо мышц, что податливо раскрывается каждому движению внутрь. Тело под ним обволакивает своим жаром, обещая незабываемые ощущения – стоит только потерпеть. Освальд кусает губы до боли, приподнимает бедра с нервным вздохом и, прикрыв лицо рукой, издает задушенный стон, будто позволяя делать это с ним. Эд сам вздыхает так, будто готов выплюнуть легкие окровавленной массой, трется о бедро пингвина, потому что пониже пояса тепло становится почти болезненным, и скользит рукой под его тело. Осторожно снимает прищепку с одного соска, медля и нерешительно замирая от каждой судороги, пронёсшейся по коже эхом на чужую боль. Освальд ахает, комкая простынь и всхлипывая, чуть дергается, когда давление исчезает и со второго соска, и терпит то, как Эд трогает их, то ли делая больнее, то ли сильнее разжигая желание в нем отдаться без остатка. Соски горят огнем, пульсируют, ноют – тело укоряет его за беспомощность и непозволительную слабость. — Тебе очень больно, — констатирует факт Нигма, прижимаясь к его уху губами. — Браво! — бросает в ответ Кобблпот срывающимся голосом. — К-как...ты только догадался, Эд? — Не смей. — зло цедит сквозь зубы Нигма, в отместку толкая фаланги глубже и широко разводя. — Звать. Меня. — Эд... Его прервал дрожащий выдох, потонувший в подушке, в которую торопливо уткнулся Кобблпот, невольно дернувшись навстречу приятному прикосновению кончиков пальцев. Эдвард, занятый своей уязвленной гордостью, позже понимает, что происходит с пингвином, что делает его вдруг таким невероятно податливым, почти пластилиновым, на пробу движет пальцами в одном направлении несколько раз и каждый – приглушенный стон и крепче стиснутые на темной ткани под ними ладони. Терпение трещит по швам и лопается, когда Нигма улавливает короткие и едва ли заметные движения бедер, призванные позволить пальцам мужчины войти до самых костяшек, красующихся плотными выступами на тыльной стороне ладони, которую Эд тут же отстраняет. Он с садистским удовлетворением наблюдает за притихшим Освальдом, пока тот, в свою очередь, прислушивается. Визг молнии на брюках – музыка для его ушей, когда желаемое так близко, что можно потрогать и удержать. Эд до конца расстегивает рубашку, наваливается сверху и совершенно по-животному кусает за загривок, после напряженно шепча зачем-то: — Я... я вхожу. Освальд ничего не отвечает. Он принимает все, что дает ему загадочник, болезненно морщась и тут же, к собственному стыду, блаженно вздыхая. Они складываются неправильным пазлом, а вздохи тонут в взъерошенных на затылке волосах, пока Нигма, полностью держа Освальда в своих руках, одним непрерывным движением вставляет глубже. Пингвину остается давиться полустонами и тонуть в реальности. Происходящее ни разу не порок разыгравшейся фантазии, а мрачный смех над ухом не взмоет гиперболой кошмара, разрывая остатки сладостных грез. Это лишь Эд и он сжимает шею Кобблпота, свободной рукой удерживая его бедра под собственными пока нечастыми движениями. Наблюдает с маниакальным блеском в почти черных глазах, как Освальд, разрывая тишину похожими на всхлипы сквозь дрожь тела звуками, даже не пытается уползти от нового сорта боли подальше. Ни разу не взбрыкнув, то комкает простынь, то царапает, почти что скулит или хнычет – Эдвард не может разобрать, оглушенный тем, как хорошо может быть. И не с кем-нибудь, а с не единожды безоговорочно отвергнутым Кобблпотом, который теперь для загадочника подобен пробудившемуся вулкану. Он отдает весь жар своего хрупкого на вид тела, краснеет совершенно очаровывающе и выгибает спину, когда движения становятся чаще, а над ухом хриплые вздохи Нигмы вперемешку со странным именем, которое так приятно шептать во влажную от пота кожу шеи. И в этой безумной агонии, лучше которой не может быть ничего для двух психопатов, они едины и их стоны ассонируют, кожа липнет к чужой, а руки касаются беспорядочно. Эд ненавидит его искренне и вкладывает это чувство в каждый жест, надавливая пальцами на ребра Освальда, царапая его бедра и сжимая член, от чего тот, подрагивающей ладонью накрыв руку Нигмы, виляет бедрами навстречу движениям с двух сторон, от которых его голос срывается. Движения неразмеренные, издевательски медленные на мгновение и удушливо быстрые в следующее. Жесткая хватка рук и пульсирующая внутри плоть – Освальд чувствует слезы на щеках и кончает с тихим и отчаянным вздохом, замирая. Эду хватает сжимающих член мышц, чтобы тоже видеть под веками цветные круги, пока по телу гуляют судороги. Он облизывает совсем пересохшие губы, а потом падает рядом, наблюдая, как неуклюже растягивается на постели пингвин, сначала не шевелясь какое-то время, а потом перебираясь на бок, спиной к нему. Натягивает на бедра покрывало, и в напряженной между ними тишине ни слова, ни звука. Нигме хочется провести по позвонкам кончиками пальцев, прильнуть к остывающей спине и украсть первый поцелуй с губ, на которые стекает соленая жидкость с горящих щек. Но он не видит – только дрожащие плечи и звук прерывистого дыхания.