Пустые переживания

      Дождь идет третий день, смывая с сентябрьской Миннесоты последние летние краски. Крохотный город, расположенный на берегах узкой, извивающейся змеей реки и окруженный со всех сторон лесом, как стеной, кажется ошибкой на карте Штатов — кому только понадобилось строить его? кому хватило такой несусветной глупости? Дин часто задается этими вопросами, когда они приезжают в забытые богом и властями городки, похожие друг на друга: низкие одноэтажные дома, пустые улицы, люди, которые смотрят на них с неприязнью и подозрением, потому что они чужаки, их никто сюда не звал.              Дин натягивает самую благожелательную личину, улыбается и старается вести себя как свой, когда приходится говорить с местными, но все равно чувствует, как слово, которое никогда не произносится, но всегда читается во взглядах и движениях, плавает вместе с долькой лимона в стакане лимонада, застревает в зубах вместе с косточками малины из начинки домашнего пирога, непременно предлагаемого каждой радушной хозяйкой, впивается в него, словно ржавая игла.              Убирайтесь.              Убирайтесь. Это наш дом, а не ваш.       Убирайтесь. Что вам нужно от нас?       Убирайтесь и больше никогда не возвращайтесь.              Дин чертовски близок к последнему. В глобальном смысле, конечно: отсюда они не свалят, пока не прикончат монстра, повадившегося убивать людей весьма экстравагантным способом — топить, а потом выдирать беднягам глаза, зубы и ногти. Полиция думает, что это маньяк. Сэм думает, что это ауисотль — странная тварь, напоминающая помесь пса и выдры, с длинным сильным хвостом, заканчивающимся человеческой кистью. Дин даже не удивляется этой детали: у каждого чудища свои представления о красоте, — и, если честно, ему совершенно наплевать, кого убивать.              — Слушай, а она мне пожмет руку, если я очень вежливо попрошу? — спрашивает Дин с усмешкой, отворачиваясь от окна — штора, которую он держал, падает, закрывая серую, потускневшую улицу с тонкими тельцами недавно высаженных осин. Осень в этом году приходит слишком рано. Все в этом году случается слишком рано. Дин знает это.              — Кто она? — переспрашивает Сэм, начиняющий патроны хитрой смесью трав, еловой стружки и серебра.              — Ауисопля твоя.              — Конечно пожмет, — недовольно бурчит Сэм и закатывает глаза, — только шею, пока она не сломается к чертям собачьим! Что за тупые вопросы?              — Ну и стервец же ты, Сэмми.              — А ты сволочь с замашками камикадзе.              Дин пожимает плечами: мол, что есть, то есть. Он подходит к столу, на котором разложена карта городка и медленно ведет пальцем вверх по течению реки до места, отмеченного жирным черным крестом. Привычка Сэма обводить важные заметки по нескольку раз так, что едва бумага не рвется, бесит. Дин ощущает под подушечкой пальца неровные линии, вмятые в лист: та, что поперек, не по центру, а чуть выше — могильный крест ни дать ни взять.              Интересно, Сэм сделает ему крест?              — Ты чего?              Дин отрывает взгляд от карты. Сэм стоит напротив — когда он подошел? — и протягивает пистолет.              — Ты уверен, что зверушка здесь? — Дин забирает кольт и задумчиво трет указательный палец, испачканный в чернилах, о большой.              — Да, — кивает Сэм, — место, хоть несколько удалено, но оживленно. Тут тропа, по которой часто ходят местные, а в реке — омут. Я просмотрел газеты за последние годы, в этом районе, — Сэм обводит небольшой круг около креста, — утонуло примерно десять человек.              — Примерно?              — Одного так и не нашли, наверно, унесло течением, или зацепился за корягу на глубине, или еще что.              — Или сожрали, — хмыкает Дин.              — Нет, у тех утопленников не было никаких повреждений. Просто неудачное стечение обстоятельств. Если бы не зубы эти, — Сэм морщится, — и ногти, все бы решили, что нынешних жертв так же утянуло в омут.              — Выдала псинку диета, — усмехается Дин и, устало потирая глаза, добавляет: — Чудненько.              — Ну что еще?              — Ничего. — Дин накидывает куртку и берет сумку — не потащат же они дробовики у всех на виду? смеркается, конечно, но все равно. — Ты же знаешь, как я люблю лес. И дождь. И вообще всю эту природу.              — До сих пор вендиго вспоминаешь?              — Заткнись, — отрезает Дин, видимо, как-то особенно злобно и убедительно, потому что Сэм капитуляционно поднимает руки вверх и больше ничего не говорит.              Дин молча выходит в тусклый вечер и замирает на мгновение — в нос ударяет запах мокрой земли, опавших листьев и сладковато-кислой тины. Река, название которой он не запомнил, чернеет впереди неподвижной тяжелой водой, а за ней, за прутиками непонятно зачем высаженных осин и стеной дождя начинается лес — лес, который он ненавидит. Если бы Сэм узнал, о чем он действительно вспоминает, то с того самого момента они бы стали охотиться только в пустынях Аризоны на каких-нибудь песчаных сурков: Сэмова забота в последнее время перерастает в нечто огромное и неконтролируемое. Хорошо, что ничто не заставит Дина рассказать брату о гигантских тсугах, о чавкающей земле, о кривом кинжале с лезвием, заржавевшим от чужой крови, в своей груди. Он унесет это с собой в могилу, благо ждать осталось немного.              Они промокают до нитки. Дождь силен и жёсток, как шрапнель — на куртках расходятся темные пятна, но ткань цела и, в конце концов, сравнивает цвет, из сухого превращаясь в мокрое. Дин опасается, как бы патроны не отсырели. Если так, то они в полной заднице — тварь можно убить, только нашпиговав смесью шалфея, зверобоя, ёлки и серебра.Простые серебряные пули в их пистолетах — для ауисотля пустой звук. Зачем Сэм всучил ему кольт — непонятно. Видимо, для успокоения. Братишка всегда был падок на пустые переживания.              Сэм идет впереди, высвечивая дорогу фонариком, и у него до смешного серьезный вид. Дина отчего-то тянет заржать во весь голос. Он ни черта не видит, кроме темноты и косых струй воды. Он ничего не слышит, кроме шума ливня в кронах деревьев и чавканья земли под ногами. Опавшие листья налипают к подошвам ботинок. И все это — чертово дежавю.              Сэм останавливается, предупреждающе подняв руку, и светит фонариком в сторону на пузырящуюся поверхность реки. Дин следит за лучом и видит ладонь, слабо высовывающуюся из воды, а потом слышит детский то ли стон, то ли плач. Он знает, что это обман, но сердце все равно неприятно ёкает.              — Попался. — Дин вскидывает обрез и делает шаг к реке, но Сэм хватает его за куртку.              — Далеко собрался?              — Зверюшку мочить, — холодно говорит Дин, сбрасывая с себя братову руку. — У нас дело, если ты не забыл.              Плач становится громче. Ладонь пропадает в воде, но через мгновение снова появляется.              — Не думаю, что тварь выйдет к нам поболтать. Так что…              — Это пес, — менторским тоном произносит Сэм, и Дину охота дать ему в рожу за ботанские замашки, — а значит… — Сэм достает из кармана собачий свисток, — можно его позвать. И не лезть в воду на верную смерть!              — Ну-ну, — отмахивается Дин, — будто на берегу тварюга нас не прикончит. Держи карман шире.              — По крайней мере, не утопит.              — Пустые переживания, Сэмми, — тихо говорит Дин.              — Что?              — Свисти уже, говорю, кинолог хренов.              И Сэм свистит, неслышно для человеческого уха, но оглушительно для острого слуха чудища. Темная поверхность реки наконец-то движется, расходится кругами и вздымается, словно чья-то огромная грудь, но никто не появляется.              — Давай еще, — бросает Дин и заходит в воду по щиколотку. Дно илисто — ботинки вязнут.              Сэм прекрасно понимает, что он делает: любому зверю нужна приманка, — и наверняка уже состроил недовольную мину или тянет свою ручищу, чтобы выдернуть его обратно, но Дин не оборачивается.              — Да свисти же ты, Сэм! — приказывает он, перекрикивая шум дождя и будто ожившего леса: да, ветер весьма и весьма кстати.              Когтистые лапы ауисотля не вязнут в иле, потому что, кажется, он отталкивается от воды, когда неожиданно прыгает слева, из-за зарослей камыша.              Какого хрена?              Дина сносит, будто он какая-то мелкая травинка. Он падает боком, роняя обрез и тараня плечом мягкий ил. Ладонь, торчащая из воды, не исчезает: у псинки гребаный двадцатифутовый хвост! Кто бы мог подумать.              Дин не успевает развернуться. Ауисотль наступает ему передней лапой на голову, вдавливая ее в речное дно — мутная вода смыкается сверху. Дин брыкается и хаотично шарит рукой, стараясь найти опору, — пальцы хватаются за что-то склизкое, как водоросли, но густое: шерсть. Дин пытается сдвинуться и приподняться хоть на дюйм, но ни черта не выходит: зверь чересчур тяжел. Ил набивается в нос и глотку — воздуха почти не остается.              Почему Сэм не стреляет? Почему Сэм…              Мысли обрываются жесткой, как камень, стеной темноты. Его время заканчивается раньше срока. Кому-то в самом низу сегодня неописуемо везет: план перевыполнен на одну никчемную душу.              

***

      Сэм стреляет сразу же, как тварь выскакивает из камышей, но — господи, нет — осечка. Он жмет на спусковой снова и снова, но ничего не происходит — патроны испорчены.              Ауисотль вжимает Дина в ил и выжидает, с любопытством поворачивая к Сэму полосатую морду с маленькими ушами с кисточками, как у рыси. Сэм выхватывает пистолет и успевает всадить в тварь только три пули, как получает сокрушительный и исключительно быстрый удар хвостом в живот — не увернуться — ладонь на конце сжимается в кулак и бьет точно. Сэм складывается пополам и отлетает, врезаясь спиной в землю — это нокаут. Все пропадает на мгновение, идет жгучей рябью, пульсирует болью в солнечном сплетении. Сэм с трудом перекатывается набок. Дождь хлещет в лицо. Сэм ничего не видит, кроме двух слабых отблесков впереди: тварь все еще смотрит, — и он, как загипнотизированный, пялится на нее. Хвост подползает по-змеиному, оставляя размытую борозду на берегу, и хватает за горло.              Они в полном дерьме.              Сэм хрипит и шарит рукой по земле. Таурус находится за спиной — и это чистая удача. Еще никогда потерянные пистолеты не находились в нужный момент. Видимо, у кого-то на самом верху сегодня хорошее настроение. Сэм приставляет дуло к «запястью» и отстреливает ненавистную кисть к чертовой матери. Ауисотль взывает — тонкий, странный, почти детский плач — хвост дергается и уползает в воду. Тварь сдвигается с места — с Дина — и несется на него. Глаза светятся в темноте. Сэм спускает крючок, целясь точно между ними. Двенадцать быстрых нажатий — обойма закончена, но ауисотль все равно прыгает, вырывая комья грязи когтями. Сэм едва успевает откатиться в сторону, чтобы не очутиться под тушей весом в четверть тонны. Тварь падает, бороня землю, и он только сейчас понимает, что у ауисотля нет половины головы его усилиями. Кажется, не только шалфей и ёлка могут убить зверюшку. Верное количество пуль в морду тоже сгодится.              Сэм, поскальзываясь, чуть ли не ползком добирается до реки — десять гребаных футов чавкающей земли, дождя и неведения. Дин неподвижно лежит в воде, и он думает, что опоздал.              — Нет, боже, только не…              — Пустые переживания, Сэмми. — Голос Дина не может пробиться сквозь шум неунимающегося дождя, но Сэм все равно слышит, как пес ультразвук.              — Господи, — выдыхает Сэм, хватая брата за куртку и подтягивая к себе — прочь из мутной горизонтальной воды.              Вертикальная вода падает, размывая грязь и кровь по лицу Дина, размывая слова, которые он произносит как-то по-особенному безразлично и болезненно одновременно.              — Все равно умру.              — Заткнись, — звучит не злобно, а, скорее, жалко, но Сэму плевать.              Дин садится с легкостью, которую брат явно не ожидает, и подставляет лицо дождю.              — Все это, — Дин неопределенно тыкает левой рукой в сторону реки, — пустые переживания. Ничего не изменить, Сэмми. Рано или поздно я умру.              — Пожалуйста, замолчи. Что на тебя нашло?              Дин поворачивает к нему голову, и Сэм видит улыбку — не широкую, как обычно, а странную, тоскливую улыбку одними губами.              — Лес. Я его ненавижу.              Дин встает и стоит крепко, несмотря на то, что тварь основательно раскроила ему черепушку когтями. Сэм поднимается вслед за ним, будто боится, что брат растает в воздухе. Какая глупость.              Пустые переживания.              — Как насчет Большого Каньона и песчаных сурков, а, Сэмми?              — Не плохо, — кивает Сэм: съездить на Большой Каньон — братова мечта лет с десяти. — Никаких гигантских псов.              — Еще рано.              — Что?              — Еще рано, — повторяет Дин, — для псов.              Дождь проглатывает последние слова, но Сэм понимает, какую чушь сморозил. Непростительную глупость.              — Прости.              Дин не отвечает. Дин замирает, сливаясь с гулкой темнотой дождя, прорастая в землю, которой он почти принадлежит, как дерево.              Когда-нибудь на месте Дина вырастут трава и деревья.              Сэм хочет убраться отсюда немедленно. Кажется, теперь он тоже ненавидит лес.