Усталость

      Грей чувствует себя ебаным святым великомучеником. Ну, знаете, тем самым который сидит посреди ада, все вокруг взрывается, разлетается в клочья, истекает лавой и ядом, а он сидит посреди всего этого, у него пригорает зад, но он, сука, улыбается эдакой рассеянной улыбочкой, и на лице у него написано такое спокойствие, словно весенний ветерок обдувает, щебечут птички, цветут одуванчики или еще какое-нибудь дерьмо.       Грей созерцает развалины Магнолии, где-то там, в северо-западной части города стоит его дом, и, вроде как, война туда не дошла, по крайней мере, на данные тринадцать сорок три, наверное, когда она закончится уже, ему придется впустить к себе парочку согильдийцев.       Грей хочет послать все нахуй. Хотя нет, Альберону он с радостью впустит, если она откопает в погребах гильдии или чего еще пару бутылок чего покрепче.       Грей смотрит на дымящуюся мясную лавку и думает, что еще через несколько минут можно туда забраться и стащить немного уже готовой еды.       Грей смотрит на развороченную мостовую и думает, что вон тот камень выглядит очень удобно и сойдет в качестве подушки, потому что спать неебически хочется.       У него огромная дыра в боку, огромная дыра на сердце и прожженное пятно в душе.       И       ему       плевать.       Люси пытается что-то там переписать, Грей думает, почему он не сдох, почему Люси не сдохла, почему весь мир еще тут.       Господи, какое же дерьмо, думает Грей.       Грей всего несколько часов назад чуть не отдал концы во имя л ю б в и, и Джувия тоже, и это так тупо, что они настолько идиоты, чтобы кончать с собой одновременно, и это совершенно бессмысленно, и такое дерьмо.       Где-то там Гилдартс распидорасил нахрен Кардию, Грей слышал, как оно смачно рухнуло, и старик, висящий в воздухе, и отчего-то развалившийся на молекулы, может, у него тоже какая-нибудь любовь.       Всякая херня случается из-за любви.       Грей тычет себе в бок ледяным ножом.       Джувия ощупывает руками ребра изнутри.       У Эрзы руки расхреначены им и Нацу ну просто в нулину.       Шерия ради Венди кидает свою магию на ветер.       У Лиона вечно какие-то пиздострадания.       Люси поливает слезами книгу энда, сидя на скамейке, а Грей думает спалить бы это дерьмо с концами, но Нацу ему еще дорог, как память.       У него там свои заморочки со старшим братом, мудаком, дерьмовым некромантом, некрофилом, педофилом, хотя хрен его знает, сколько первой там лет, и что еще мог натворить Зереф.       И она уносится, чтобы внести свою лепту в эту трагедию абсурда.       Грей просто сидит на камнях и смотрит на разрушенную Магнолию.       Он помнит, как его дом точно также лет одиннадцать плюс семь назад расхуярил к чертям Делиора.       Колесо сансары делает новый оборот, а Грей плевать на это хотел, потому что жизнь если и научила его чему-нибудь, так это относиться к ней с великим, титаническим, божественным, похуизмом.       И Грей пытается, выходит через раз, но жить становится проще. Проще, но все также болезненно.       Ему надо спасать этого придурка с опилками вместо мозгов. Кто-нибудь, может, знает, если ему засунуть в черепушку кучу иголок, он поумнеет?       Ага, а Грею бы сердце кто выдал.       Ну, а Люси стоило бы напоить чем-нибудь для храбрости.       Впору взяться за ручки и пойти по дороге из желтого кирпича на поиски приключений и мозгов, сердца да храбрости.       А потом окажется, что у Эрзы все это время были тяжелые железные сапоги, пинком налаживающие жизнь, а они рвали жопы почем зря, и коварная колдунья сказала об этом только после троекратного спасения мира, чтоб все там рухнуло.       Нахуй, нахуй, нахуй, — говорит Грей, пока Люси что-то там пишет, копаясь фактически во внутренностях Нацу, она даже не маг письмен, чтобы разбираться в охуенных каракулях Зерефа, но Грей уже махнул на это рукой: хуже ведь уже быть не может.       Не может ведь?       Грей устал, Грей хочет спать, Грей хочет проснуться у себя дома на севере, и чтобы мама с утра напекла оладий, таких мягких и пушистых, он бы макал их в какой-нибудь клубничный джем, а потом мог уткнуться матери в теплое плечо и остаться так навсегда, потому что большего и не надо. Грей хочет найти посреди всего этого бедлама Джувию и сказать, что любит ее, потому что, черт его знает, что случится в следующую секунду, а он так и не сказал, так и не прояснил то, что между ними, так и не выполнил обещание дать ответ.       Найти среди всего этого бедлама Джувию, сгрести в охапку и унести отсюда нафиг, потому что тут опасно, а он не хочет, чтобы с ней чего случилось.       Грей устал от дерущей на части боли, от ненависти, ему бы просто лечь и уснуть, чтобы ничего не саднило и ничего не хотелось.       Грей хочет спокойствия хоть бы на одну гребучую минуту.       Спокойствия нет.       Пощады нет.       Грей видит Джувию, она жива, все хорошо, все в порядке.       Он подходит на негнущихся ногах к ней, нежно-нежно гладит по щеке и с: господи, как же я ненавижу этот ебаный мир — утыкается лицом ей в волосы, обнимает, даже нет, держится.       Джувия его, наверное, понимает, Грею кажется, что у него синяки от ее объятий останутся, хотя какое там, по ощущениям, он весь большой сплошной синяк, и хочется свернуться в клубок боли и разрыдаться, как маленькая девочка, только вот Грей уже совсем разучился.       Грею плевать, что на них пялится куча народу, и кто-то, кажется, Кана, орет там на фоне: «Целуй ее уже!»       Грей хотел бы сказать: слава богам, ты жива.       Я люблю тебя.       Жить не могу.       Никогда больше так не делай.       Я же свихнусь.       А потом как-нибудь сдохну сам.       Но он молчит, потому что в горле комок размером с весь земной край, и все, что он может — дышать через раз, постоянно напоминая себе о необходимости сделать вдох, и осязать Джувию.       Мыслей в голове нет от слова совсем, там что-то стучит, гудит, порастает иголками, царапая черепную коробку, и бьется пульсом одно       неотпускайнеотпускайнеотпускайнеотпускайнеотпускай       И Грей держит.       Тело ноет и умоляет дать отдохнуть.       Грей устал просто адски.       Жить не хочется, но кто его спрашивал.       Где-то по улицам носятся ошметки зерефовской армии.       Где-то там Инвел собирает по кусочкам свою гордость и слепо шарит по камням в поисках очков.       Грей злорадно надеется, что после того стремного заклинания их швырнуло в океан, или Инвела швырнуло в океан.       Джувия поднимает на Грея заплаканные глаза, дотрагивается кончиками пальцев до щеки, а Грей не может заставить себя почувствовать хоть что-то кроме желания уснуть и не проснуться и какой-то нечеловеческой легкости.       Что-то вроде того, что тебя прибили гвоздями к кресту, и терять уже совсем нечего, и хуже не будет, так чего переживать и волноваться.       Если разогнать весь дым, небо будет болезненно-ярко-голубым, по нему будут плыть пушистые кучевые облачка.       Если Грей приведет в порядок свои чувства, то, может быть, сможет выдавить хоть что-то, хотя бы банальное: я люблю тебя — без звезд с небес и прочей шелухи.       А пока Грей только и может, что пялиться в ее темно-синие глаза и видеть в них отражение вселенной.       Джувия доверчиво улыбается, и этой улыбкой Грей бы смог перерезать себе вены.       Грей вздыхает.       Вдох. Выдох. Вдох.       И все-таки целует.       Просто касается.       Просто, черт возьми, жива.       Просто, черт возьми, он жив.       Просто, черт возьми, они живы       Просто черт возьми.       У Джувии ужасно ледяные руки, и Грей знает, о чем говорит. Она обнимает его за шею и путается пальцами в волосах.       Самое время вспомнить, кто тут потерял крови больше, чем нужно.       Грей отстраняется и подносит ее холодную ладонь к губам, опаляет дыханием и медленно скользит поцелуями. Он-то теплый, он всегда теплый, даже в самый хуеградусный мороз, даже если все внутренности инеем покрываются от ужаса, даже если он ледышкой ковыряет в боку.       По Джувии видно, что она прямо сейчас хлопнется в обморок или и вовсе умрет от восторга. У нее подгибаются ноги, и она опасно кренится на Грея, а тот не может удержать равновесие, потому что смертельно устал. И они падают на развороченную мостовую.       Грей ушибает голову, Грей ушибает локти, Грей ушибает все.       Не то чтобы у него до падения хоть что-то целым осталось.       Кто-то, кажется, Макао, орет: «Ну не при детях же!»       Грей даже не знает, стоит ли ему объяснять, что он сейчас физически ничего не сможет, даже если захочет, и Джувия тоже, поэтому, господи, отстаньте уже с этим дерьмом.       Дайте поспать.       Джувия пытается сползти с него, чтобы хоть как-то облегчить его положение, но Грей шипит: не ерзай и лежать.       Потому что его положение облегчит разве что эвтаназия.       Но хрена с два кто позволит.       Грей говорит: лежи уже — и смотрит в небо.       Джувия послушно лежит и слушает стук его сердца, потому что смотреть она может разве что на пропитанные кровью бинты и кучу ссадин. Не самое приятное зрелище. Грей вон тоже едва ли может на нее смотреть, не вспоминая ее лица, когда она пронзила саму себя.       Грей хочет сказать: я люблю тебя — это желание так и душит, но вместо этого тупо повторяет: лежи — и закрывает глаза.       Грей думает, что нужно отложить этот разговор на потом, когда они немного отойдут от всего этого дерьма.       Но понимает, что откладывал его уже года эдак полтора, и, черт его знает, что случится в следующую секунду.       — Джувия, — говорит он, привлекая ее внимание.       — Да, Грей-сама, — она тут же откликается.       — Я… — делает паузу, потому что произнести то, что он хотел, оказывается физически трудно: горло сжимается. Она чувствует его волнение.       — Грей-сама может не говорить, Джувия знает.       — …люблю тебя, — на выдохе произносит Грей.       Джувия улыбается, утыкаясь ему в ключицу, немного щекотно и отчего-то весело, как будто бы случилось что-то хорошее, хотя он и сказал всего лишь то, что они оба давно уже знали, информация далеко не нова.       А Грей удивляется, почему он еще лежит тут, на земле, а не парит где-то на границе стратосферы, потому что так легко ему не было никогда.       Возможно, потому что он никогда раньше не говорил о том, что чувствовал.       Возможно, потому что раньше все умирали еще до того как Грей снизойдет до произнесения слов и признания важности для него именно конкретно этого человека.       Грей не знает.       Грей уже ничего не знает.       Но это и не важно.       Время отдохнуть.