die Philadelphia

За окном коридора безликого унылого медцентра начинался дождь. Большие прозрачные капли тяжело падали на подоконник, вода хлюпала на стекло, стекала по оконным откосам. Она стояла, облокотившись о подоконник, высунувшись из открытого окна, подставляя раскрытые ладони спасительной прохладе воды. У её ног лежала сумка, откуда торчал грёбаный ворох медицинских заключений Питера Куинна. В этот раз она успела вовремя. Когда доктор вышел из реанимации и направился к ней, стаканчик с дешёвым дерьмовым кофе дрогнул в руке и обляпал серые потёртые джинсы. Реаниматолог поднял вверх большой палец и кивнул, когда больничный коридор вдруг поплыл перед глазами Астрид, и мир погрузился в черноту. А потом она открыла глаза на кушетке в кабинете, где доктор известил её о том, что Питеру Куинну пока рано на тот свет, хотя положение критическое. А когда он протянул ей блокнот и попросил написать телефон и имя того, кто может побыть с ней или хотя бы отвезти домой, она наконец дала волю слезам. Слава богу, всё позади. Ком в горле быстро прошёл, ведь расслабляться было сейчас не ко времени. Она отодвинула от себя блокнот и пообещала вызвать такси. Звонить было некому. Одна. Всю херову жизнь одна. И она скорее проглотит эту ёбаную ручку, чем наберёт номер Саула Беренсона, Дар Адала или Кэрри Мэтисон. Когда берёшь на себя ответственность за кого-то другого, нужно быть готовым, что когда-нибудь тебе действительно придётся участвовать во всём этом. Что это не только у тебя в голове, а всё уже происходит реально в эту минуту, по-настоящему, и ты уже опоздала. Ты всё равно опоздала, как бы не спешила и не старалась успеть. Преданность — какое красивое слово и благородное понятие. И какая чертовски огромная ответственность — быть преданным кому-то. А ещё есть верность. Такая нежная и трогательная последовательность твоего выбора. Только он один навсегда. В горе и в радости. Всегда и навсегда. Это так сильно, правильно, красиво и… чертовски сложно. В её жизни никогда не было слов «в горе и в радости», но смерть всё же едва-едва не разлучила их навеки. У неё нет сейчас времени задумываться об этом, да у неё за последние полгода вообще нет времени ни на что. Хм, а ведь ей ещё недавно казалось, что у неё опасная работа. Смешно, конечно, но простая мирная жизнь внезапно оказалась страшнее и порой куда опаснее. Приятная прохладная вода стекала по плечам, смывая гель для душа. Она повернула ручку смесителя, делая воду ещё холоднее. Ещё и ещё, так холодно, что она едва может сдержать вскрик. Но так и должно быть, ведь это единственный способ проснуться в семь утра, если перед этим не спишь четвёртую ночь, а сегодня только чуть прилегла на диване далеко за полночь, даже не раздеваясь. Она быстро растирает кожу большим махровым полотенцем. На то, чтобы нанести лосьон, просто нет времени. По ноге выше колена опять пошло раздражение кожи после станка, значит опять юбка — в пролёте. Что ж, значит, будут любимые серые джинсы, с пиджаком — в самый раз. Она бросает быстрый взгляд на часы, пока застёгивает ремешок на руке, и начинает перемещаться по квартире почти бегом, на ходу собирая сумку. Схватив со столика в прихожей ключи от Ауди, Астрид торопливо сбегает вниз по ступенькам с восьмого этажа: она давно не может позволить себе бегать по утрам, а физическая нагрузка всё же необходима для её организма. Следя за дорогой в зеркала, она пытается вспомнить текст доклада. Как же он не вовремя! И к моменту, когда её сморило в комнате, пол которой был уже практически весь усеян обрывками черновиков, она даже не добралась до половины. Что ж, будем импровизировать на ходу, решает она, и слегка улыбается усталой улыбкой своему отражению в боковом зеркале. Глава Первого отдела с уровнем допуска ІІ — зам президента Агентства. И, чёрт, как же это всё не вовремя. Последние полгода она всё делает на бегу — быстро перекусывает, зарабатывая себе язву; быстро пьёт кофе, выкуривая сигарету и пролистывая ведомости, подписывая документы. Даже красится сейчас в машине, одной рукой набирая сообщение. На улице начинается дождь — хорошо, что в бардачке всегда лежит зонтик, ведь ливни в Берлине — не редкость даже посреди лета. День распланирован по минутам. Но она уже и так опаздывает, поэтому торопливо заканчивает макияж и выходит из машины на директорской парковке. Знакомые, да чего уж там, — почти уже родные за последние полгода стены медицинского центра нейрохирургии. Персонал кивает ей чуть сочувственно. Третий раз приезжать сюда на «скорой» за три месяца — тут и правда нечему завидовать. Она не даёт себе думать о всякой херне, что навязчиво преследует её вот уже несколько недель. Она не знает, что ей делать, совсем-совсем не знает. Силы уже на исходе, а даже призрачной надежды совсем нет. Микроинсульт. После инсульта и двух сердечных приступов. Боже, его сердце скоро просто не выдержит. И она тоже скоро не выдержит. Доктор Полсон говорит, что ему уже лучше. Сегодня он пробыл в сознании пятьдесят шесть секунд, а потом ему ввели седативный препарат, так как сердце ещё слишком слабое. Питание — только внутривенно. К нему не пускали посетителей уже после первого сердечного приступа, но Дар Адал написал прошение, и в виде огромного исключения она могла приходить даже ночью, если состояние пациента не расценивалось как критическое. Месяц спустя ей дали повышение, и теперь никто не мог ей ничего запретить, но ей даже не пришлось воспользоваться этим правом, так как никто и не препятствовал немногочисленным посетителям навещать Питера Куинна. Это было странно и тревожно. Он всегда говорил, что не заслуживает ничего особенного. Но всё же он сам был особенным человеком. А ведь четыре дня назад он был дома. Астрид не любила вспоминать, что они вдвоём пережили за последние полгода, а он всё утешал её, что всё будет в порядке. Он, слава богу, сам хотел поправиться, поэтому исправно выполнял предписания врачей, хотя они печально качали головой и тихо говорили ей в коридоре, что восхищаются силой воли её мужа. Это каждый раз вызывало чувство печали и горечь тоски. На их языке это значило, что Питер обречён. А она упрямо качала головой и продолжала надеяться и верить его словам: «всё будет в порядке». И какое-то время так оно и было, или, по крайней мере, до такого пиздеца, в который оно всё потом слилось, было ещё далеко. Он мог с трудом говорить, поэтому, естественно, не хотел лишний раз использовать речь как инструмент общения между людьми, мог целый день пролежать на ковре или диване в одежде, бездумно пялясь в потолок, — она иногда просматривала записи с камер, но потом просто отключила камеры вовсе, ведь видеть его таким было слишком тяжело. Мог не есть, когда было слишком больно или он забывал. Но его агрессия постепенно сошла на нет, сменившись депрессивной апатией. Ему не нравилось ходить на физиотерапию и массаж, но всё же он, превозмогая себя снова и снова, неуклюже вываливался из машины и ковылял ко входу в спортивный центр. Он даже начал понемногу читать и бездумно листать новостные страницы в Интернете. Он боролся, но понимал, что проклятая болезнь не отступает. Потом были периоды обострения, когда его клали на обследование, боясь, что может оторваться тромб, и снова начинались череды капельниц, горы таблеток и веера уколов. Это была его война, и она была бесспорно тяжелее, чем его участие в операциях в Сирии или Ираке, но первой жертвой этой войны была всё же Астрид. Иногда было совсем тяжело. Пару раз её застигали врасплох молоденькие медсестрички, когда она пыталась поправить макияж в больничном туалете, но, стоило только кому-нибудь спросить, всё ли у неё в порядке, как слёзы снова прокладывали чёрные дорожки по её бледным щекам. И каждый раз она безответно задавалась вопросом, для чего каждый день густо красит ресницы иссиня-чёрной тушью с объёмным эффектом. Дар Адал иногда звонил, интересуясь состояние здоровья Питера, но ни одного грёбаного раза он не спросил, как она сама. Три недели назад она послала его подальше, сказав, чтобы в следующий раз звонил доктору, а она не медицинский справочник и не секретарша Питера Куинна. Тогда Дар осведомился, а кто она ему, а она просто положила трубку, и слёзы опять подступили к горлу. От Саула Беренсона не было никаких вестей, хотя его имя иногда мелькало перед глазами в отчётах по Израилю и Ираку. Последнее, что она слышала о нём, была заметка в утренней газете о присуждении ему государственной премии за раскрытие перебежчиков в берлинской резидентуре. Что ж, Саул предпочитал отправляться в долгий путь на проверенной лошади. Она не винила его, да даже просто не думала о нём и не вспоминала, ведь все мысли были напрочь заняты другим человеком. В самые отчаянные минуты, когда она сидела дома, не в силах пошевелиться, как будто от этого зависела его жизнь, а она тогда зависела от докторов медцентра, ей было так невыносимо, что она едва сдерживалась, чтобы не набрать Кэрри Мэтисон. Они не стали особенно близки, конечно нет, просто Кэрри была единственной, кто мог понять её чувства к Питеру и ответственность за чужую жизнь. А ещё Кэрри была виновата во всём этом, и иногда Астрид так хотелось просто посмотреть ей в глаза. Американцы вернулись домой, оставив ей Питера, как ненужную использованную игрушку. Казалось, что они просто бросили его здесь, напрочь забыв о том, что он ещё жив. Кэрри была виновата, но даже никогда не интересовалась его здоровьем. Казалось, это было даже ужаснее, чем гиперзабота Дара. Астрид готова была ненавидеть их всех, но всё чаще думала о том, что будь здесь хоть кто-то из них, ей было бы чуть полегче. А может она просто скучала по ним. Дар говорил, что они друзья, кто знает, может так оно и было, хотя иногда ей казалось, что наоборот. Иногда так отчаянно хотелось набрать номер хотя бы кого-то одного из них и сказать, что она сдаётся, что устала и с неё хватит. Она просто больше не может. Но всё остаётся по-прежнему. Дома тебя ждёт парень, в которого ты без памяти влюбилась лет десять назад, и который теперь — совершенно другой человек. А потом наступало утро, и ей становилось неловко за мысли, что посещали голову ночью. Какие, к чёрту, американцы? У каждого своя жизнь, отдельно от их жизни с Питером, да и вообще, она уже давно на работу опаздывает! А потом однажды её шеф вызовет к себе в кабинет посреди обеденного перерыва и скажет, что подал заявку на курсы повышения квалификации. И что Астрид там значится первым номером. И что в ответ на фразы «почему не можешь?», «Это прямой приказ!» ты вынуждена будешь склонить голову и тихо выдохнуть: «есть!». А потом будет стопка неразбавленного виски залпом из сейфа в твоём кабинете, пока обеденный перерыв ещё не успел закончиться. А потом тупое осознание, что выбора у тебя нет, никогда не было, и уж точно никогда не будет дальше. Назначение в какую-то херову Филадельфию, и конечно ни за что ты не можешь никого взять с собой. Его не можешь взять. А потом опять бессильные слёзы в туалете, пара бесполезных телефонных звонков, горечь поражения, приправленная привкусом сожаления. Ты засидишься в Агентстве до позднего вечера, хотя все твои коллеги давным-давно разъедутся по домам. И неожиданно для самой себя впервые в жизни подумаешь, что не знаешь, как вернуться домой. Ты не хочешь. Ты не можешь. Ты медленно пройдёшь мимо своей офигенной Ауди, повернёшь к Проспекту и неторопливым шагом направишься в сторону дома, не забыв прихватить по дороге пару бутылочек виски. Он будет звонить тебе четыре раза, но вряд ли, потому что соскучился. Скорее всего попросит купить влажные салфетки и варёные мясные консервы. Как всегда. И внезапно нагрянет какая-то смешная ревность, а у Кэрри Мэтисон он тоже просит только салфетки, или ещё и спрашивает, как прошёл день? А потом ты будешь так сильно злиться на себя саму, отпивая из горлышка виски, бредя под светом уличных фонарей Берлина домой в пол-одиннадцатого ночи. Пару раз такси затормозит возле тебя, ещё пару раз тебе вслед засвистят какие-то парни, но ты будешь просто продолжать свой путь, хотя в кармане пятый раз будет вибрировать мобильник. А потом тебе — такой до одури идеальной девочке — будет сильно мучительно стыдно за то, что ты злишься на инвалида. Питер и раньше-то не любил проявлять эмоции, или даже попросту их не испытывал, а теперь уже просто то, что он набирал твой номер, было сродни подвигу. И ты быстро трезвеешь и ускоряешь шаг, не забыв при этом зайти в супермаркет за салфетками и мясом. Ведь он ждёт, а если ждёт, значит любит. И ты хочешь верить, что тебя, а не консервированное мясо. И ты понимаешь его: как ему до одури надоели эти стены в квартире, эти горсти таблеток и букеты шприцов, это вечное твоё отсутствие, пока ты делаешь свою карьеру, лишний раз непроизвольно напоминая ему о том, чего он лишён навсегда. А ещё ты понимаешь, что он для тебя дороже чувства собственности и принципов. Пока тебя не будет два месяца, нужно, что бы с ним кто-то был рядом. Он один так долго не сможет. И ни с кем чужим он тоже не сможет. У тебя есть целых два варианта, но ты собираешься звонить Кэрри Мэтисон, ведь Саул Беренсон как-то слабо похож на сиделку. Кэрри тоже довольно безответственная особа, но ведь женская солидарность и чувство долга?.. И ты решаешь прямо сейчас набрать её номер, пока не успела передумать. Она на удивление быстро поднимает трубку. — Кэрри, это Астрид. — Привет, Астрид, — говорит Мэтисон на том конце провода, и ты уже чувствуешь фальш. Наверняка её губы растянуты в неискренней улыбке. — Не буду забирать много твоего времени, поэтому перейду прямо сразу к делу. Она молчит. — Кэрри, мне нужно уехать на два месяца. Нужно чтобы ты посидела с Питером. — Я? Как два месяца? Как я? Почему я? Я не могу! Ну, по крайней мере, она ничуть не удивила. Всё было вполне ожидаемо, вот только что делать дальше? — Кэрри, я не для себя прошу. Сделай это хотя бы ради Питера. — Я же сказала, не могу, — быстро проговорила она. — Почему? — Ну технически мне надо быть на работе каждый день. Но это слабый аргумент, и вы обе это знаете, поэтому она продолжает: — И ещё у меня есть дочь, которую я люблю, которой я нужна. Нужна здесь, понимаешь? — И тебе сразу становится обидно и тоскливо. Но Мэтисон всё не угомонится: — Хотя, кому я это говорю, откуда тебе знать, что значит иметь детей? Хм, женская солидарность? Да она та ещё сука! — Понятно всё, — говоришь ты, пытаясь не дать волю слезам. — Так что решай свои проблемы как-то без меня, окей? Ты можешь напомнить ей, что когда-то помогала ей решать её проблемы, но, блин, это же Кэрри. Поэтому ты просто говоришь: — Он готов был умереть за тебя. — И после небольшой паузы, — Всего хорошего! И кидаешь трубку. Слёз нет. Просто пустота. Когда ты поворачиваешь ключ в замке, в коридоре вспыхивает свет. Он стоит прямо возле двери, сжимая в руке телефон. — Привет. Голос его звучит хрипло: — Где ты была? Ты ставишь пакет на пол и вытаскиваешь всё из карманов на тумбочку. Присаживаешься, чтобы разуться, и чувствуешь, как его пальцы приподнимают твоё лицо и поворачивают к нему. — Я спросил, где ты была? Ты готовишься принять удар, когда отвечаешь: — На работе проблемы. — Киваешь на пакеты, — в магазин зашла. — А машина? — Возле Агентства, хотела пройтись. Он внимательно вглядывается в твоё лицо. — Я звонил в полицию. — Боже, Питер. — Алкоголь быстро покидает твою кровь. — Ты не брала трубку. Я звонил тебе три раза. — Он загибает четыре пальца. На самом деле он звонил пять раз. — Я звонил в БНД. Никто нигде не брал ебучую трубку. — Я… прости меня, — ты не хочешь выяснять отношения с полуадекватным человеком. Ты хочешь, чтобы всё стало как 10 лет назад, когда вы молоды, влюблены и счастливы. Ты хочешь под горячий душ и зарыться с головой под одеяло. Или умереть, или убить его, но только чтобы он прекратил смотреть на тебя вот так. — Я волновался, Астрид. Ты не ослышалась? Он никогда за тебя не волновался. Никогда в жизни. — Ну видишь, всё в порядке, я уже дома. Но ничего не в порядке. И ты едва не подпрыгиваешь, когда он озвучивает твои мысли. — Ничего не в порядке. — Его пальцы по-прежнему на твоём лице. — Ты плакала, Астрид. Молчишь. — Почему ты плакала, Астрид? Ты не хочешь отвечать, но могла бы сказать следующее: Из-за тебя. Из-за шефа-ублюдка. Из-за чёртовой неблагодарной Мэтисон. Из-за Филадельфии. Из-за всего того пиздеца, в котором мы живём последние полгода. Но ты всего лишь вздыхаешь и мягко отстраняешь его руки. — Ты никуда не пойдёшь, пока всё мне не расскажешь, Астрид. И на один короткий миг он становиться прежним, таким, каким был десять лет назад, таким, как тогда в Копенгагене в 2008. Ты любишь его совершенно разного и любого, но, конечно, предпочитаешь видеть здоровым и сильным. И он тут же удивляет дальше, когда ты чувствуешь, как он обхватывает тебя за талию здоровой рукой и ведёт на кухню, прижимая к бедру. И тебе так хочется позволить себе стать хоть немножечко слабее, чем приходится быть каждый день. Чтобы хоть один несчастный раз ощутить, что значит грёбаная забота. А он уже расставил чашки из твоего любимого сервиза, включил газ под чайником на плите и открыл дверцу холодильника, сосредоточившись на его содержимом. — Ты есть хочешь? Даже если и нет, то он явно голоден, поэтому ты встаёшь и тоже идёшь к холодильнику, а он подвигается, уступая тебе место. Ты ужасно рада, что он дал тебе поесть и выпить, перед тем, как поговорить. Вы давно не говорили. Вы никогда не говорили. — Я давно хотел извиниться перед тобой. — За что, Питер? Он неловко обводит рукой вокруг себя, дотрагиваясь пальцами до стены балкона. — За вот это всё, за меня такого. Ты пожимаешь плечами и делаешь очередной глоток пива. Берёшь из тарелки пару хрустящих чипсов. — Я не хотел лечь на тебя тяжёлым бременен…бремененм… беремененм… Он виновато разводит руками. Ты едва не улыбаешься. Питер оправдывается — что-то необычное. Чёрт, только бы врачи ничего ему не сказали такого, что он мог подумать, что ему осталось недолго или ещё что из этой же серии. — Питер, всё нормально. — Нет, это ненормально, но… Он тоже отхлёбывает пиво. — Я ужасен и жалок, но ты ещё более жалкая, что тебе приходится со всем этим иметься… Почему после Берлина все его речи так похожи на бред? Лучше пусть вообще не извиняется, чем такое. Но ты понимаешь, что для него это важно, поэтому просто киваешь, пока он продолжает: — Я хочу тебе как-то помочь, но не знаю, как… — Спасибо, думаю, что у меня всё под контролем. — Я не думаю, что так. И тебе отчаянно хочется рассказать ему обо всём-всём. Как тебе правда тяжело быть начальником. Как тебе обидно из-за звонка Кэрри. Как тебе тяжело каждый день возвращаться в свой дом и не знать, о чём говорить с ним. Как ты чертовски устала. Что твой последний отпуск был в феврале 2009. Что ты не знаешь, чего хочешь. Что ты уже ничего не хочешь. Как сильно ты хочешь, чтобы он поправился и всё стало, как раньше. Что твой последний поцелуй случился больше, чем полгода назад. Что кроме него у тебя был один-единственный мужчина — его начальник Саул Беренсон. Что ты хочешь детей. Ты хочешь от него дочь. Что ты хочешь в кино, новое платье, шоколадное мороженое. Тысячу простых вещей вместо всего этого. — Я думаю, что у тебя проблемы, и что ты одна не справишься, Астрид. Ты выныриваешь из своих мыслей и поворачиваешься к нему лицом. Да нет, у тебя просто кризис среднего возраста, наверное. И тут он тихо произносит такие простые, но такие важные слова: — Я хочу тебе помочь. — Мне утром на работу надо, я пойду ложиться. — Ты ставишь опустевшую жестянку на столик и направляешься в квартиру, когда его руки останавливают тебя, сжав в районе талии. Ты выдыхаешь только: «Оу!», когда он тянет тебя к себе, и ты оказываешься сидящей на его коленях. А ты и забыла уже, какой потрясающий вид у тебя с балкона. — Питер, отпусти меня. — Но ты не вырываешься. Чуть вздрагиваешь, как от лёгкого прохладного ветерка, когда его лицо зарывается тебе в волосы на затылке. И, о боже, Астрид, могла ли ты хотя бы мечтать о том, чтобы ещё когда-то в этой жизни возбудить Питера Куинна?! Он поднимает тебя на руки, хотя ему ещё нельзя, но ты протестуешь из чувства «надо», а не потому, что действительно хочешь, чтобы он опустил тебя на пол. Так охуенно-приятно оказаться полностью в его руках. От шеи через весь позвоночник бегут маленькие приятные мурашки. Он не выключает свет в комнате, даже не зашторивает шторы, — хорошо, что восьмой этаж всё-таки. Садит тебя на кровать и чуть отходит, скользя глазами по твоей фигуре, задерживая взгляд на разрезе блузки с двумя расстёгнутыми пуговицами. — Распусти волосы пожалуйста. Ты медленно снимаешь заколку, и взгляд сам волей-неволей притягивается к его оттопырившемуся паху. Боже, скажи, что это не сон! — Я можно не пойду в душ, — он мнётся, что совсем не похоже на того Питера, что десять лет назад. — Я днём вымылся. Да, Астрид уже успела с удивлением ощутить запах геля и дезика. Когда-то перед сексом с ней обязательно было принять душ, но, чёрт, она так хотела его, что плевать было на все принципы. — Я тогда тоже не пойду. — Лёгкая открытая улыбка. — Иди ко мне, Питер. — Она расстёгивает ещё пуговицу на блузке и растрёпывает волосы рукой. Он улыбается впервые хер за сколько времени. — Нет, это ты иди сюда. Он опускается на колени возле кровати и расстёгивает ей замок на джинсах. Кладёт руки ей на бёдра и притягивает её к себе, заставляя встать. Её руки залезают к нему под толстовку, начинают поглаживать обнажённые плечи. Их тела тесно прижимаются друг к другу. Питер Куинн ловит взглядом синие глаза Астрид. Она такая красивая, сейчас даже красивее, чем когда он смотрел на неё спящую в Пакистане. Их ладони соприкасаются, и он крепко сжимает её пальцы. Астрид смотрит на его влажные губы, которые он судорожно облизывает, пока ладони разминают её усталые плечи, сражаются с застёжкой лифчика, вытаскивают руки из лямок по очереди. Бельё падает на пол. Питер тоже быстро остаётся без толстовки. Так хочется поцеловать его, но ей страшно до чёртиков. Питер Куинн — бомба с невидимым бикфордовым шнуром. В эту минуту всё восхитительно, но, кто знает, когда их счастье разлетится вдребезги? Может, когда Мэтисон вспомнит про свою заброшенную игрушку, и квартира наполниться звонком мобильного? Лучше не искушать судьбу. — Моя, — просто выдыхает он чуть слышно и жадно впивается в её сухие губы. Питер, любимый её Питер. К чёрту всех Мэтисон вместе взятых. К чёрту даже Саула. К чёрту БНД и ЦРУ. Только он один имеет значение. Только он один был ответом на многочисленные «для чего?». Она жадно отвечает на поцелуй, прижимаясь всем телом к тёплому телу Куинна. Он даже зубы почистил. Хочется вылизать каждый дюйм его рта. Её пальцы находят ширинку на его джинсах, и она начинает поглаживать его через плотную ткань. Питер прижимается к ней пахом, жадно засасывая её язык. Она не закрывает глаза, и не может оторвать взор от его светлых зелёных глаз. Он такой красивый. Просто чертовски привлекательный. Питер Куинн был ответом на все вопросы о любви. И она снова влюбилась в него. — Я люблю тебя, Питер. Как и десять лет назад, она первой призналась ему в любви. — Я тебя люблю, Астрид. Он не хотел банально ответить всего лишь «тоже». Он хотел сказать ей, что любит. И что это имеет значение. Она хотела бы рассказать ему, что когда однажды они трахались с Саулом, она назвала того Питером. Он тоже дышал ей на ухо: «Мира». Да, они с Беренсоном однозначно не подходили друг для друга, или просто отчаянно любили других. А сейчас всё было правильно. Это было даже лучше, чем она мечтала. Его руки ловко расстегнули оставшиеся пуговицы её блузки и стянули её с плеч. Продолжая целоваться, они упали на кровать, и она ощутила вес его тела. — Я так люблю тебя, Питер, — шептать, покрывая поцелуями его лицо, стягивая с него плотные джинсы вместе с ремнём, болтающимся между их руками, высвобождая эрегированный член из тесных трусов, сжимая пальцами обнажённые гладкие плечи, вдыхать его запах. Боже, они даже спали в разных комнатах после его выписки. Она даже почти не прикасалась к нему. А теперь притягивать его к себе изо всех сил. Боже, это ощущение однозначно хотелось оставить себе навсегда. Наверное, в этом было счастье. Просто трогать его, чувствовать под подушечками пальцев его тепло. Иметь возможность поцеловать его, обнять, сказать, что любит его. Ей хотелось распахнуть окно и выбежать голой на балкон. Закричать во всю силу голоса о том, как же сильно она любит его, наплевав на то, что в Берлине сейчас полчетвёртого утра четверга. Астрид обхватила руками его член и медленно ввела между губ. Несколько раз втянув его в себя, она выпустила его, почувствовав языком смазку, стягивая с себя джинсы вместе с бельём. Он вошёл в неё сильно и решительно. Так сильно хотел её. Продолжая целовать шею, оставляя влажную дорожку из поцелуев на груди, животе, посасывая соски, тереть наслюнявленным пальцем её возбуждённый клитор, втирая двумя пальцами в ладонь смазку, вдалбливаться в неё сильнее и сильнее с каждым новым толчком, чуть прикусывая её нежную кожу. Она тщетно пыталась сдержать стоны, что царапали горло изнутри, цепляясь ногтями за простыни, обхватив горячее тело Питера ногами, впуская его всё глубже в себя. Успевать слизать пот с его кожи на каждом новом толчке, когда его грудь оказывалась возле её губ так, что он весь был мокрым от её слюны. Покрывать его живот поцелуями. Чувствовать, что он входит в неё до самых яичек, подставляя руку себе между ног, чтобы ему было комфортнее. Он рычит, как дикий зверь, выгибая спину, извергая в неё теплую густую сперму. Вжимается лицом между её грудей, накрывает её тело своим весом, остаётся в ней после последнего толчка. Астрид издаёт громкий стон, когда его пальцы резко надавливают на клитор, и кончает ему в руку. Сквозь пелену сна он слышит три любимых немецких слова, что жаждал услышать очень давно. Даже ещё год назад в ресторане в Берлине. И она дарит их ему: — Ich liebe dich, Piter! Он повторяет, как эхо: — Ich liebe dich, Astrid! А потом вы проговорите до рассвета, лёжа в объятиях. Ты поймёшь, что снова можешь ему доверять личное и глубокое. И он даже пошутит, о боже, после стольких дней, когда он лишь хмурился и на все твои предложения отвечал однозначным отказом, про то, что вы забыли про презервативы. — Мы никогда их не использовали, Питер. И он ответит: — Я помню. И добавит: — А ещё мы любили курить в кровати. Ты не глядя откроешь верхний шкафчик тумбочки и протянешь ему крепкие немецкие сигареты. Он придержит тебе зажигалку, пока ты раскуришь свои любимые слимсы. А потом ты будешь сверху. В шесть утра ты будешь с трудом стоять под душем, пока он будет водить мочалкой по твоему телу, намыливая твои плечи, поливая душем тебе на голову, смывая шампунь. Он даже заметит, что тебе пора подкрасить корни. Случайно брызнет из душа на стенку и коврик, попытается размазать воду босой ногой. А потом скинет футболку и окажется возле тебя. Передаст тебе душ, пока взяв член обоими руками старательно прицелиться и помочиться прямо тебе на ногу. И ты даже не будешь его ругать. Потому что уйдёшь на работу, а он будет отмывать всю ванную комнату. Потому что любишь его больше жизни. Потому что просто сегодня счастлива. Так счастлива, что лучше опоздаешь на работу сегодня, но всё же сделаешь ему горловой минет. А потом он сварит горький крепкий кофе. И будет улыбаться, смотря на тебя своими светло-зелёными большими глазами, пока ты торопливо водишь своей тушью по ресницам. И поможет застегнуть высокие сапоги. И он ни разу не скажет, почему раньше был таким унылым говном, и что именно теперь подвигло его измениться. А потом он кинется за тобой вниз по лестнице, несмотря на больную ногу, размахивая джинсовой курткой и ключами, горя желанием проводить тебя пешком на работу. И ты позволишь ему, взяв обещание, что домой он вернётся на такси. А потом ты расскажешь ему, что тебе нужно ехать в Филадельфию, будь она неладна, а он неожиданно изъявит желание поехать с тобой, пообещав хорошо себя вести и даже жить в гостинице. А потом вы будете идти по утреннему Берлину, держась за руки, выдыхая из лёгких дым. И ты забудешь, что уже хер знает какую ночь подряд не спишь. А потом у тебя зазвонит мобильный. И на дисплее высветится «Мэтисон». — Да, Кэрри, — ты просто не можешь поступить по-другому, например, не взять трубку, когда звонит телефон. — Привет, Астрид. — Она звучит грустно и спокойно. — Ты знаешь, конечно, знаешь, как я не люблю извиняться. — Ну так и не надо. — Пусть просто не звонит больше, и ладно. — Но я должна извиниться перед тобой, Астрид. Хотя мне тяжело это сделать, признаю. Ты просто приподнимаешь бровь, ожидая, что она ещё скажет. — Я тут подумала, я могу приехать в Берлин и посидеть с ним. — С кем? — Ну с Куинном конечно, с кем же ещё? Ты осторожно подбираешь слова, ведь ещё не успела сказать Питеру, что Кэрри отказалась помочь ему. — Спасибо, конечно. Лучше поздно, чем никогда, но уже не надо. — То есть как не надо? — Похоже, она ошеломлена. — Мы улетаем в Филадельфию вместе. Кэрри разочарованно вздыхает. — Но Фрэнни хочет его увидеть, да и я тоже. Нет, Астрид, давай я всё же прилечу к нему. Вот только не надо давить, а то ей уже хочется сослаться на срочные дела и отключиться, пообещав перезвонить позже, никогда, как тогда. — А давай ты сама с ним поговоришь? Питер любит принимать решения и лучше пусть сам выбирает, что для него лучше. — Погоди секунду. Она нажимает на отключение микрофона и поворачивается к Питеру. — Вчера вечером я звонила Кэрри Мэтисон, просила её посидеть с тобой, пока я буду в командировке. Она ответила решительным отказом. А теперь вот передумала. Она хочет поговорить с тобой. И протягивает ему свой Алкатель. Питер выбрасывает бычок в урну, выпускает дым и берёт телефон. — Привет, Кэрри. — Куинн?! — Он самый. — И слегка улыбается уголками губ. — Ты едешь с ней в Филадельфию? — Ну да, на два месяца, кажется. — Куинн, а как же ЦРУ? — В жопу ЦРУ. — Куинн?! — Кэрри, ты звонишь как друг или как бывшая коллега? Мэтисон растерялась и не сразу нашлась с ответом. — Друг, но… — Нет, Кэрри, никаких но! — Дар Адал о тебе спрашивает. — Я не вернусь в ЦРУ. — Ты уверен? — На сто процентов. С меня хватит. А ты тем временем стоишь, облокотившись на забор, и выкуриваешь вторую сигарету. Разглядываешь его широкие плечи, мускулистые руки, что не закрыты футболкой. Он такой привлекательный. И так сосредоточенно хмурится, прижимая мобильный к уху. Видимо, Кэрри Мэтисон не привыкла проигрывать. — Кэрри, я тебе в последний раз говорю, нет, я ушёл. Забудь. Он кладёт трубку и возвращает телефон. Чешет рукой вспотевший лоб и тянет к тебе руку. — Пойдём, на работу опоздаешь. — Не зря ты так с ней? Он пожимает плечами. — Чуть позже, когда я поправлюсь, после командировки, она хочет, чтобы мы прилетели в США. — Она хочет, чтобы прилетел только ты. — Ты спасла мне жизнь, а она чуть не просрала её, ей придётся с этим считаться. — Только поэтому? Ты произносишь эти слова, словно поджигаешь херов невидимый бикфордов шнур. Замираешь в ожидании взрыва. Но вместо взрыва Питер Куинн рассыпается разноцветным салютом: — Потому что я люблю тебя! А потом он долго и старательно целует тебя на третьей ступеньке крыльца БНД, напомнив, как полгода назад это же самое делал Саул Беренсон, только на крыльце резидентуры ЦРУ. Но Саул целуется не так хорошо, как Питер. И то всё было неправильно, не так, как должно быть. Они просто спасали друг друга, пока жизнь раскалывалась на куски. А сейчас всё снова срослось правильно. И тебе становиться так охуительно-легко, что ты даже согласна лететь в США к Мэтисон. А Питер Куинн отрывается от твоих губ, легонько подталкивает тебя ко входу в здание под десятком любопытных взглядов твоих коллег и подчинённых, махает рукой и кричит на всю улицу, что будет ждать тебя ДОМА к ужину. И больше уже ничего не надо, лишь бы они сумели сохранить всё это на ближайшие лет пятьдесят.