Лепестковый снег

Жасминовый куст, как назло, растёт под самым окном и каждый май стучит ветвями в стекло — Акутагава ненавидит его всей душой. Ненавидит отвратительный сладкий запах, от которого не укрыться, который вызывает головную боль. Ненавидит маленькие лепестки, налипающие на стекло и врывающиеся в комнату, стоит только приоткрыть оконную раму. Девушка ненавидит жасмин и начинает каждое майское утро с того, что распахивает окно и, протянув руку, сжимает в кулак белоснежную цветочную гроздь, а на землю сквозь пальцы сыплются, подобно снежным хлопьям, лепестки. Яркое солнце раздражает неимоверно — Рюноске морщится, прикрывает ладонью глаза и упрямо не снимает чёрное пальто, выходя на улицу (лишь сменяет его на тонкий, лёгкий плащ, а если совсем было невыносимо — на кардиган). Женщины в возрасте — от шестидесяти и старше, греющееся в весеннем тепле на скамьях у многоэтажек — за спиной, а временами и в лицо шепчут, что девушка точно вампир или смерть; «бледнющая, худющая» — если брать прямые цитаты. Акутагава от слов этих отмахивается, как от мух; раздражает, не задевает, а просто бесит. У девушки кашель, разрывающий грудную клетку, называют хроническим — она с подростковых лет привыкла прикрывать рот тыльной стороной ладони, сдавленно перхая; задержавшаяся простуженность подогревает ненависть к солнцу, удушливой мерзкой жаре (а жара заставляет сильнее ненавидеть приторно-сладкий жасмин). А ещё жасминовый куст около родительской могилы на городской окраине, на старом кладбище растёт — от него неприязнь к веткам, усыпанным белонежными цветами, и пошла. Привычки есть жизнь Рюноске, и каждый день в шесть часов она покидает квартиру, и низкие каблуки ботинок глухо стучат по ступеням, когда девушка торопливо спускается; лестничные площадки между пролётами уставлены цветочными горшками, а обжигающе-оранжевый свет заката затапливает подъезд, очерчивает каждый лист и цветок. Девушка резко толкает дверь и щурится — снаружи солнце ярче, — а после врезается в кого-то. Акутагава делает шаг назад и видит перед собою девушку — кукольно-маленькую, кажется, школьницу. Незнакомка опускается — взгляд Рюноске цепляется за то, как острые худые коленки упираются в землю — и начинает подбирать разлетевшиеся во все стороны бумаги. — Прошу прощения, — произносит Акутагава. — Дай помогу, — предлагает, присаживаясь напротив. Девушка вскидывает лицо и улыбается в робкой благодарности, а Рюноске замирает, почти цепенеет, потому что глаза у незнакомки — сиропно-жёлтые, золотистые, и взгляд тёплый такой, обволакивающий. — Д-держи, — Акутагава внутренне чертыхается; заикаться и запинаться точно не входит в её черты, однако девушка в школьно-чёрном сарафане и крахмально-белой рубашке беспричинно выбивает почву из-под ног. Она принимает протянутые бумаги и, кивнув, ныряет в подъезд — Рюноске запоздало оборачивается вслед. В грудной клетке вспыхивает лёгкое раздражение и недоумение: сказать «спасибо» проблематично, что ли? — Бестактная, просто диву даюсь, — догоняет девушку очередной шёпот старых сплетниц, и Акутагава почти пропускает это мимо ушей, когда прибавляется: — Бедная девочка же немая, а эта ей что-то говорит, нет чтобы просто помочь. Рюноске замирает в повороте за угол дома, там, где под её окнами цветёт жасмин, и сжимает судорожно руку в кулак, потом медленно отпускает. Девочка… Немая? Девушка жмурится и продолжает свой путь; претензии у старушек безосновательные, а девочку с кошачьими жёлтыми глазами Акутагава раньше никогда не встречала. И всё же, всё же в ладонях покалывает, а мысли закручиваются спиралью вокруг незнакомки. Когда на следующий день Рюноске в неизменные шесть часов выходит из дому, то видит девочку с красивыми тигриными глазами — она покачивается с пяток на носки, заложив руки на спину, и улыбается появлению Акутагавы. У девочки лунно-белые волосы, рассыпающиеся по плечам, и закат окрашивает их нежной пастелью; Рюноске неосознанно отмечает, что незнакомке идёт. Она делает несколько шагов и останавливается напротив Акутагавы; тёплый ветер, ерошущий волосы, впервые не раздражает. Лунная девочка протягивает Рюноске тонкую веточку, покрытую пышными жасминовыми цветами, и это кажется ироничным, потому что у Акутагавы всё её существо, каждая её клеточка восстаёт против проклятого растения, а пальцы неосознанно касаются веточки, принимая её. Незнакомка клонит голову к плечу, а затем, точно спохватившись, опускает руку в карман сарафана, вынимает маленький блокнот и спешно пишет в нём что-то — резко вырванный листок протянут Рюноске. «Ацуши Накаджима» — выведено каллиграфически-аккуратно на нём. — Ацуши, — повторяет негромко Акутагава, и имя это теперь крепко ассоциируется со сладким запахом жасмина и его лепестковым снегом. — Зайдёшь? — нерешительно предлагает девушка, думая, что это первый раз, когда она изменяет своей привычке ежевечерней прогулки. Лунная девочка энергично кивает, и в её присутствии старушки на скамейке не произносят ни слова, а Рюноске ухмыляется, бросая на них снисходительный взгляд через плечо. Ацуши в тёмных небрежных декорациях квартиры девушки кажется пронзительным светлым пятном. Она разувается, и, глядя на девичьи босые ступни, у Акутагавы мелькает странный материнский порыв сказать, что пол холодный, так что лучше лунной девочке остаться в обуви, однако она эту реплику сдерживает. Чайник, потёртый временем, оставшийся ещё с детских времён, закипает томительно-медленно, и Рюноске это нервирует; она успевает извлечь из кухонного шкафа две чашки, сахарницу (покрытую глазурью, с синими цветами на боку), протирает стол. Молчание гнетёт, но девушке говорить что-то неловко, по сути, она понятия не имеет, как стоит общаться с Ацуши. Лунная девочка решает проблему самостоятельно: пишет в блокноте, что благодарна за помощь с бумагами и извиняется — это изумляет Акутагаву больше всего — за то, что приходится общаться подобным образом. — Прекрати, — выдыхает девушка, оседая на табурет напротив. Проводит ладонью по лицу. — Глупышка, — бросает Рюноске, смотрит на собеседницу сквозь раздвинутые пальцы. Ацуши настаивает, чтобы Акутагава разговаривала вслух, и та соглашается, хотя чувство неловкости не проходит. Лунная девочка исписывает почти половину блокнота и уходит ближе к восьми часам вечера; Рюноске упрямится и провожает её до квартирной двери, потому что необъяснимое желание защитить Ацуши от всего на свете сильное и неудержимое. Девочка на прощание по-детски мило машет рукой и исчезает за дверью. Акутагава задумывается, сколько же Накаджиме лет. Лунная девочка вдавливает кнопку дверного звонка спустя три дня, и заспанная Рюноске — в девять утра у неё только-только будильник звенит в отпускные дни — удивляется тому, как запросто Ацуши вошла в её жизнь. В руках у девочки охапка жасмина, а на губах широкая, солнечная улыбка. Акутагава не в силах отказать — букет оказывается в вазе на прикроватной тумбе вместе с подаренной ранее веточкой, несколько лепестков тут же отрывается и, медленно кружась в воздухе, оказываются на полу. Девушка сводит брови и не понимает, почему позволяет ненавистному растению оставаться в доме, источая густой сладкий запах. После она задаётся вопросом, как же пахнет Ацуши. Неужели жасмином? Накаджима по-хозяйски шуршит на кухне, и, когда входит Рюноске, сбивчиво жестикулирует, извиняясь, чуть позже спохватывается и берётся за блокнот; Акутагава её останавливает, мягко накрывая узкую ладошку своей — все три дня девушка учила язык жестов, чтобы общаться с лунной девочкой на равных. Самой себе Рюноске напоминает ребёнка, столь неуверена она в том, как овладела навыком, но Ацуши, кажется, и это приятно — она складывает ладони вместе и прижимает умилённо к щеке, а глаза золотистые светятся чем-то тёплым, приятным донельзя. Готовит Накаджима превосходно — Акутагава за милую душу съедает предложенный омлет с запечеными овощами и шутит о том, что хотела бы жениться на Ацуши, а девочка замирает, глядит на собеседницу вопросительно-озадаченно. Рюноске объясняет взволнованно, что пошутила неудачно (мысленно она себя корит, потому как теперь лунная девочка периодически потирает безымянный палец и бросает на собеседницу осторожные взгляды из-под полуопущенных ресниц). С этих пор Ацуши сопровождает девушку на ежевечерних прогулках, держит за руку, переплетает пальцы и заглядывает в лицо подобно щенку, словно напоминая о своём существовании — Акутагава мысленно заверяет, что ни за что не забудет Накаджиму, а для неё улыбается (кривовато, будучи не до конца уверенной, что право на это имеет). С каждым разом у Рюноске всё лучше получается общаться с девочкой жестами, и вскоре это даже труда не составляет, становится почти естественным. А ещё со временем вопросы исчезают, потому что ответы появляются — Ацуши семнадцать, и впереди у неё выпускной, поступить хочет в литературный; Акутагава на это улыбается, ведь девочка так подходит под образ литературной барышни. Пахнет Накаджима, слава Господи, не жасмином, а чем-то пряно-цветочным, приятным Рюноске. Она узнает это примерно через месяц со дня знакомства, когда, ощущая приливающий к щекам жар, дарит лунной девочке подвеску с кусочком янтаря-капельки в цвет глаз. Ацуши тогда застёгивает замочек и, на носочки привставая, очаровательно-звучно чмокает девушку в щёку, и Акутагава впервые вдыхает аромат, вьющийся вокруг Накаджимы (попутно замечая, что он прекрасно подходит лунной девочке). Их дружба — старыми сплетницами названная «странная связь» (и Рюноске, пожалуй, не станет спорить) — со временем вызывает недовольство со стороны родителей Ацуши. Они на порог квартиры девушки заявляются, выговаривают, объясняют, что девочке ещё учиться, да и сама Акутагава ей не компания — Рюноске выслушивает всё это, прислонившись к дверному косяку и лениво зевая, поправляя сползающую с плеча безразмерную домашнюю кофту. Ей, в сущности, на всё это плевать, если Ацуши сама не отречётся от их общения (и Акутагава надеется отчаянно, что девочка этого ни за что не сделает). Накаджима приходить продолжает, готовит завтрак, пока сонная Рюноске плещется в ванной комнате — ритуал этот становится новой привычкой, от которой у девушки в рёбрах щемит мучительно-восхитительно, а на губах рисуется улыбка счастливого неверия, которую Акутагава ловит в отражении в забрызганном водой зеркале. Жасмин, растущий под окнами, осыпается; лепестковый снег покрывает землю, соседскую клумбу и подоконник вечно раскрытого окна. Рюноске обнаруживает это поутру; приторный запах слабеет, теперь от жасмина несёт тлением. А ещё в этот же день Ацуши не приходит повседневно — девушка ждёт до полудня, после поднимается на два этажа вверх и стучится, вжимает кнопку дверного замка. Чуть позже, в обычные шесть часов вечера, она узнает всё от тех же старушек, что семья Накаджимы ранним утром, когда рассвет только занялся, уехала. Новость под дых бьёт, и Акутагава опирается о стену дома одной рукой, скребёт камень, а другой рефлекторно хватается за грудную клетку, комкает ткань рубашки. Больно. Больно, и глаза почему-то жжёт. И раздражает — лунной девочки в жизни Рюноске стало слишком много, и теперь, когда она исчезает, девушка заново проходит стадии потери. Акутагава про свою хроническую простуженность успевает забыть — Ацуши заботливо приносила ей пастилки, поила травяным чаем, и девушка, что в этом внимании растворялась, сейчас буквально захлёбывается в кашле, зарывается лицом в подушку, лёжа дома, и давится спазмами, сжимающими рёбра. Жасминовые цветы, что дарила лунная девочка, тоже осыпаются; Рюноске собирает увядшие лепестки в ладони и сжимает, стискивая зубы — в переносице пульсирует, зарождаясь, головная боль. Девушка себя чувствует потерянной, подобно игрушке брошенной, и Акутагава заворачивается плотнее в одеяло и подтягивает колени к груди. Сердце ноет, тянет болезненно; без девочки с золотисто-солнечными глазами как-то… Одиноко. Год проносится в вязкой тоске. Рюноске делает всё машинально, по привычке. Ацуши ей теперь кажется призраком, миражом, мимолётным помутнением рассудка — про немую девочку уж никто не вспоминает, и Акутагава подумывает, что ей всё почудилось. Университетские дни чёрно-белые, скучные, дни подработки в круглосуточном магазине такие же пресные. «Обидно и глупо», — размышляет Рюноске, передавая ключи пришедшей на смену девушке. Возвращение домой не приносит ничего, только боль отзывается слабо внутри. Жасмин распускается с наступлением мая, и поутихшая было ненависть к растению с новой силой налетает — с наступлением утра девушка распахивает окно и протягивает руку, собираясь привычно сдавить цветы, пропуская лепестки сквозь пальцы, и тут чужая ладонь накрывает её. Рюноске резко смещает взгляд — на самом кончике языка уже вертятся острые слова, но они застревают за зубами, стоит лишь взглянуть на человека. Ацуши совсем немного прибавила в росте и волосы остригла чуть ли не под мальчишку, оставила только одну прядь длинной спадать вдоль лица. «Здравствуй, Аку», — пишет девочка в блокноте, на этот раз другом, предыдущий ещё до отъезда закончился. Накаджима пририсовывает рядом сердечко, а у Рюноске всё внутри обрывается, слёзы опять жгут глаза и застилают всё мутной пеленой. Девушка перемахивает через подоконник — первый этаж, ещё подростком так делала — и привлекает Ацуши к себе, прижимает изо всех сил, зарывается носом в светлые волосы, а счастье, щенячье пьянящее счастье заставляет Акутагаву вести губами по виску лунной девочки, неосознанно шептать о том, как соскучилась. Накаджима обнимает девушку за талию, улыбается лучезарно, ощупывает её лицо. — Ацуши, я так сильно тебя люблю, — срывается с губ; Рюноске отстраняется чуть, жмурится, упиваясь прикосновением маленьких ладоней к своим щекам. Лунная девочка приподнимается и невинно, нежно целует Акутагаву в губы — выходит целомудренно, однако оттого особенно прекрасно, правильно, что ли, — и это самый желанный ответ.