Волхвы

В камере сладко и душно от крови. Это давно не допрос. Но еще не казнь. Газель улыбается, обходя жалкий комок по кругу. Вчера он был наемным убийцей, а сегодня - безымянное мясо в ее руках. Газель смотрит очень внимательно, чтобы не упустить ничего. Кровь пропитала лохмотья одежды и залила красным пол. На белом стерильном кафеле пятно кажется ненатурально ярким, как гранатовый сок с красителем из супермаркета. От мелких мышечных спазмов порезы набухают свежими каплями, те глянцевито блестят в ярком свете. Полосы снятой кожи - лучше глубокой раны. Боль не оглушает сразу, не позволяет забыться, но наполняет всего человека и выливается из него с криками и слезами, часто мочой и признанием. Каждый вдох или выход – агония. Каждое пережитое мгновение, как час или два. Он уже рассказал, что знал. И то, о чем только догадывался. Скоро, Газель точно знает, он начнет бредить, а значит, пора им заканчивать разговор. Каждый ее шаг отдается от стен, как если бы она шла на шпильках с железными набойками. Он крупно вздрагивает каждый раз - ждет новой боли, надеется и боится, что следующий удар принесет смерть. Когда-то такие, как он, принесли смерть в ее город. Газель помнит, как столбы черного дыма пожаров тянулись к небу, как оглушительно, страшно взрывались бомбы, крики и стоны людей обрывались пулеметными очередями. Любимые с детства улочки так и остались в ее памяти искалеченными: заваленными обломками камня и ошметками тел, пропахшими гарью и жженой плотью. В зыбких и душных кошмарах Газель бродит по ним, слабая, парализованная ужасом, жалкая, как в тот первый день войны. И даже во сне, как наяву, не может оплакать умерших. Глаза ее жжет от ненависти и горячего ветра, в них не осталось места слезам. Но его Газель ненавидит не больше, чем всех остальных: тех, кто подписывал и отдавал приказы, кто смотрел новости по телевизору, тех, кто стер ластиком с карты ее страну и построил на костях и могилах другую. Газель завершает круг и останавливается перед его лицом. Оно грязное от пота и крови, серовато-землистое, изможденное и живое. На щеках две дорожки, чистые, влажно блестящие – слезы. Он оплакивает себя. Но он жив. А оплакать можно лишь мертвых. Он не знает, что плачет вместо Газель. И в этом единственная его ценность. Слезы все еще катятся по его щекам, когда Газель заканчивает читать молитву. Он не слышит того удара, что несет ему долгожданную смерть. В его глазах жизнь угасает мгновенно. Газель смотрит, надеясь увидеть дорогу, которой уходит его душа и души тех, кто ушел ею раньше. Но в провалах значков она видит себя. Газель уходит, чтобы отдать приказ уничтожить труп и вылизать комнату. Потом поднимается к себе, тщательно моется, меняет одежду. Она очень внимательно чистит протезы, чтобы не пропустить ни единого пятнышка крови, не оставить ни крупицы ее запаха. Валентайн не выносит кровь. Но ему Газель готова простить это чудачество и очевидную слабость. Валентайн не выносит насилия. Но закрывает глаза на то, как часто им пользуется Газель.