Васильки

      Сквозь открытые окна в палату проникали звуки живой природы. Слышался шум ветра, путающегося в пушистых ветвях деревьев. Доносились трели птиц, прятавшихся там же. Чудилось журчание близкой воды, что неслась по порожкам вниз, но то лишь чудилось — то, наверное, просто фонтан во дворе.       Светлые занавески непрестанно колыхались или же взметались ввысь от сильного порыва ветра. Чуть хлопало изредка раскрытыми ставнями окно. А воздух, несмотря на удушающий запах лекарств, все-таки был свежим. Он напоминал чем-то весну, с ее промозглыми и сырыми дождливыми днями или легким морозцем, схватывающим тонкой коркой льда небольшие лужицы на дороге.       Да, воздух казался свежим до звенящего перезвона хрусталиков льда, хотя на дворе во всю бушевало лето. Хоть и неприветливое сейчас.       Юри поправил сползающий с плеч белый халат и оглядел палату своего коллеги по работе. И пусть всякий посторонний и приходящий знал, что попавшие сюда больные лишь коротают свой недолгий век, который должен окончится вот-вот по глупости смертельного диагноза, но персонал старался сделать эти непродолжительные мгновения по домашнему уютными.       На прикроватной тумбочке стояли фотокарточки с улыбающимися, счастливыми людьми. Одним был сам коллега Юри, другим - его сестра, которая часто забегала в офис, а прочие, наверное, близкие родственники и друзья. Там же устроились и мягкие игрушки с детский кулачок размером и небольшой кактус с приклеенными на него глазенками.       Первый раз он зашел проведать коллегу, теперь совершенно непохожего на себя на фотографии, пару месяцев назад. Пришел из чувства долга с другой своей коллегой, что и сейчас, сидя на стуле возле постели, с радостным щебетанием рассказывала о том, как протекает жизнь в их, по правде сказать, скучном офисе. В исполнении молодой девушки вся та скука, что окружает Юри почти каждый рабочий день, выглядела задорной, забавной, нелепой. Но больному нравилось, и он с интересом внимал.       Пришел один раз, а ходит теперь едва ли не каждую неделю и не по одному разу. Вздохнув, Катцуки обернулся к окну вновь. Честно говоря, мужчину одолевал стыд, что под столь благородным предлогом, он появляется в хосписе совершенно не для того, чтобы проведать коллегу, который с каждым днем все теряет в весе, а жизнь его стремительными каплями утекает по проводам капельницы. Ходил он сюда вовсе не за этим.       В парковой зоне, что прикреплялась к хоспису и ограждалась от всяких любопытным невысоким забором, находился чудесный по своей красоте и насыщенности луг. Яркими красками распускались на нем простые луговые травы и, колышась под песнь ветра, создавали причудливый узор, который завораживал и манил к себе.       На том лугу Юри, стоя в палате и прислонившись к оконному откосу, увидел впервые его: юноша или нет, понять издалека было довольно-таки сложно (а разобрать черты лица с его-то зрением почти что невозможно); с волосами цвета белого пепла, в простой голубой пижаме, что, сидя на коленях, плел незатейливый венок. Венки он потом с торжественным восклицанием и, так полагал по крайней мере сам парень, радостной улыбкой раздаривал медсестрам и женщинам, вышедшим на прогулку в парковую зону.       Чем привлекал этот юноша его внимание, Катцуки до сих пор понять не мог, но исправно ходил навещать коллегу и, стоя у окна, наблюдал за этим неведомым незнакомцем, коря себя почем свет за позорный обман перед больным соратником по работе и собственную нерешительность, что так и не позволила подойти поближе к парню.       Наблюдая за ним из окна третьего этажа, Юри ощущал неведомую пустоту в животе, что тянула его, скручивала все его естество в тугую, неразрывную нить и заставляла быть в постоянном, напряженном ожидании. Ожидания чего, мужчина доподлинно не знал, но терзал себя этими чувствами, наслаждался ими, прокручивая после в памяти раз за разом воспоминания о всяком движении, видимом им у окна в палате коллеги.       Резко отвлекшийся от своего наблюдательного поста, Катцуки вздрогнул, когда знакомый голос его окликнул. — Юри! Что ты стоишь там как не родной? Поди ближе, поделись с нами, как твои дела, — говорила его коллега, женщина, лучезарно улыбаясь и хлопая маленькой своею ладошкой по находящемуся поблизости стулу.       Мужчина поднял взгляд на больного, что с все тем же живым интересом теперь глядел уже на него, ожидая какого-то рассказа из жизни или просто истории, прочитанной или услышанной по дороге домой. Передернув плечами от пробежавших по коже мурашек от мыслей о скоротечности жизни и несправедливости судеб порою, Юри вымученного улыбнулся и присел…       Спускаясь по лестнице вниз, Катцуки оглядывался по сторонам. Стены светлые, в нежно-зеленой или голубой гамме. С солнечными яркими люстрами и прозрачными занавесками на окнах, колышущихся в такт ветру.       Сновали медсестры, в основном молоденькие и в коротких халатах, в свободных, но облегающих ноги при каждом шаге штанах и футболках, приятных мятных оттенков. На лицах — живые улыбки, искреннее желание помочь.       Да, Юри вздохнул, спустившись на первый этаж, сюда идут работать по собственному желанию, по велению сердца, не то что он.       Мужчина, опустив низко голову, прошелся вдоль коридора, удерживая пальцами слетающий с плеч халат, и сам не заметил, как столкнулся с медсестрой, несшей стопку мягких полотенец. Столкновение, благо, не привело к катастрофе, и легкая ноша девушки осталась в ее руках.       Юри, смущенный своей неуклюжестью, коснулся дужки очков, скомкано извинился, слегка краснея. — П-простите. — Нет, что вы! Все в порядке. Хорошего вам дня.       Медсестра неловко убрала прядь темно-каштановых волос за ухо, улыбнулась, подняв на него застенчивый взгляд по доверчивому широко распахнутые глаза. Стыдно стало за свою ложь еще сильнее.       "Нельзя вылечить" не значит — "нельзя помочь". Таков девиз множества хосписов. Здесь многим пациентам не напоминают об их диагнозах, да и сами они не торопятся уточнять, сразу и с головою окунаясь в дружескую, почти что домашнюю атмосферу, которую с таким старанием воссоздают здесь такие вот скромные медсестры и врачи. И Катцуки потому сам себе казался чернильным пятном на листе бумаги с нарисованной акварелью расцветшей весной.       Выход из хосписа уже маячил на горизонте, и Юри ускорил шаг. Выбраться хотелось как можно скорее, и дело было даже не в душившем его запахе нарциссов, взяться которым было совершенно неоткуда, в особенности летом, а в собственных угрызениях совести.       Но почти у входа его поймало окно. Распахнутое настежь и потому чуть звенящее своими створками, с веявшим из него ветерком и запахом луга. Мужчина замер, вглядываясь в пейзаж.       Да, почти ставший родным и знакомым луг. Вот только ракурс непривычный, да время прогулок прошло, и небо стали затягивать облака с серыми недовольными разводами. Такой пустынный луг показался Юри одиноким, сгорбленным стариком. И вот уже желание исчезнуть отсюда и скрыться в недрах шумного, полного вечного необузданного порядком движения города сменилось велением сердца оказаться чуть ближе к своему идеалу. Такому далекому, видимому из окна третьего этажа сквозь занавески из палаты болевшего и ждущего новостей коллеги.       Катцуки, повесив белый халат на вешалку, не обратив внимания на дежурившую подле нее в своем уголочке медсестру, направился на улицу, переобувшись и аккуратно прикрыв дверь за собой.       Свежесть лета вне предела зданий ответила коварством, встретив мужчину потоками заметно охладевшего воздуха и хмурым небом, где белизны осталось немного и сквозь которую едва проникало солнце. Возможно, только солнце и создавало эту белизну, но сил разбавить серое чем-то еще более светлым ему уже не доставало.       Полы куртки хлестко и обиженно хлопнули о бока и мигом оказались прижаты тонкими руками к телу в попытках сохранить тепло. Юри медленно брел по дорожкам, покрытым где песком, а где лежащими близко друг к другу гладкими камнями. Брел по песку, изредка загребая мысами ботинок рассыпчатое покрытие, и, как завороженный, наблюдал, как крупинка за крупинкой скатывалась по кожаной поверхности обуви. Нелепое занятие. Впрочем, Катцуки и не спорил. И правда, нелепое.       Незаметно ноги привели его к знакомому лугу. И правы оказались вдруг все ценители и мыслители великие: действительность, она не такая, как видишь ее на картинке, хотя и рамой его произведения служит всего лишь оконная рама да прозрачное стекло. Не в силах надышать вдруг ставшим всепоглощающим воздухом, который давил на легкие и не позволял вздохнуть, мужчина запрокинул голову и, прикрыв глаза, задышал назло кому-то всемогущему, глубоко и полно, всей грудью.       Сколько он стоял так, не помнил. Но очнувшись, по-птичьи наклонил голову, вглядываясь в центр цветочного луга, где виднелись проплешины, следы, оставшиеся после его чуда, его светловолосого идеала. Виднелись пятнышками, малыми и большими, примятой рукою, ногою травой, сорванными травинками и цветами. Виднелись, манили к себе.       Юри не мог стряхнуть с рук налипшую какую-то необъяснимую одержимость. Походя в своей голове и мыслях на маньяка, мужчина ступал по тропинке, где на песке виднелись траншеи от шин колясок и следы сопровождающих, мягкие такие, словно медсестры — ангелы этого места — совсем не имеют веса.       Ступая как слон и ругая себя за всякое отсутствие грациозности, отчего под его ногою жалобно хрустели стебельки горевших звездными огоньками луговых цветов, Катцуки неловко дошел да самой большой проплешины. Здесь, насколько хорошо мужчина помнил и ориентировался, зачастую и сидел юноша, сплетая свои венки, которые с радостным гомоном потом раздаривал прохожим медсестрам и пациентам.       Юри опустился на колени, сел, совершенно позабыв о том, что был он в офисных брюках, на которых вполне могут остаться не только мятые складки, но и зеленоватые разводы, и бездумно сорвал ближайшую травинку. Долго крутил ее в пальцах, она чуть корябала кожу сухими волокнами, и смотрел, кажется, сам в себя, впав в некое подобие транса.       Что хотел он доказать себе или неизвестным другим своим поступком, мужчина не знал. Просто сидел, застыв, по личным ощущениям, вне времен и пространства, чувствуя, как все больше злится природа, нагоняя ветром над ним серые облака, как бьются о бедра травинки, пригибаемые тем же воздушным проказником, как хлещет о бока куртка, полы которой не удерживаются более тонкими ладонями. Чувствуя, но совершенно не думая.       Время потерялось. Где — то не ведомо. Юри вздрогнул, когда на голову опустилась почти невесомая, не перышко, конечно, но все же, тяжесть, а в глаза и рот полезли травы. Венок. Большой, заслоняющий небо и его серые облака, спадающий на лоб. С душистым запахом и щекочущими лицо и шею стебельками. С нежными лепестками цветов.       Катцуки моргнул, нелепо взмахнув пушистыми черными ресницами, и обернулся вполоборота. В поле видимости оказались лишь ноги, и потому пришлось запрокидывать голову, пятерней придерживая на затылке нечаянный подарок, венок. Смотреть против солнца, пусть и скрытого за серой занавесью облаков, было чуточку больно и неудобно, но все же лицо распознать удалось.       Пред ним стояли его грёзы. Грёзы бессонных ночей. — Вставай, — солнечно улыбнулся молодой человек. — На земле холодно, простудишься, — и протянул руку.       Завороженный, ошеломленный Катцуки послушно повиновался и пошел, как на привязи, удерживая тонкую как у него, но болезненно-бледную, теплую ладонь в руке, до лавочки.       При ближайшем рассмотрении, юноша превратился в мужчину едва ли не старше самого Катцуки на год или на два. Сказать было сложно, болезнь — какая бы она ни была — сделала свое дело и смазала возраст с чужого лица, оставив взамен усталую улыбку, некоторую обреченность в глубоких синих, как море, глазах и тонкие росчерки морщин.       Разрушило ли это придуманный самим Юри идеал? Нет. Мягкий, проникновенный голос, отливающие расправленным серебром волосы, пронзительный, понимающий взгляд, чуть усталая, но такая совершенная улыбка — кажется, влюбиться сильнее невозможно. Идеал превратился в недосягаемое совершенство, в почти что бога.       Катцуки неожиданно понял, что сопротивляться этому очарованию, волнами распространяющемуся от мужчины — нереально. Оттого, наверное, были так счастливы простому венку, водруженному на непокрытые головы или аккуратные шапочки. Пациенты, впрочем, рады любому проявлению внимания, но все же отказать этой улыбке, этим глазам — невозможно.       Кажется, сам Юри попал под очарование этого человека еще издали, когда их разделяло не только несколько десятков или сотен метров, но и высота в три этажа.       В неосознанном жесте, Катцуки тронул кончиками пальцев венок, провел ими по краю выступающих цветов и выбившихся из общего ряда травинок, и улыбнулся. Смущенно немного, отчего на щеках проявился румянец.       Мужчина напротив вздохнул печально и улыбнулся в ответ, но в улыбке той скользила неприкрытая горечь. Юри, не зная причины столь разительной перемены и не в лучшую сторону своего невольного собеседника, испуганно отдернул руку от венка, словно тот мог жечься не хуже раскаленной лавы. Его нелепые действия вызвали тихий смех. — Людям нравятся венки из луговых цветов, — задумчиво произнес мужчина, так и не представившись. — Они радуют их души. Радуют взгляд. Но длится это так недолго, и едва цветы начинают умирать без живительной силы земли, люди отворачиваются от них и выкидывают из своей жизни безжалостно.       Говорил светловолосый мужчина тихо. На устах гуляла улыбка, все такая же горькая, и казалось, что говорил он не о венках и цветах в них, а о чем-то большем. Словно о людях и их сущности. Может быть даже о себе самом. — Но, — Юри нерешительно, в ободряющем жесте коснулся плеча мужчины. — Может быть в этом и есть их прелесть? Благодаря им мы живем мгновением, счастливым мгновением, оставив в памяти светлый оттиск.       Собеседник невесело ухмыльнулся, потрепав Катцуки по топорщимся поверх венка каштановым волосам. — Возможно, — плечи неуверенно вздрогнули. — Но не становится ли от этого лживым наше мгновенное счастье? Пропитанными фальшью и лицемерием улыбки и искорки радости в глазах? Ведь всего через пару дней красота цветов начнет увидать, а губы — презрительно кривиться при взгляде на них.       Юри не знал, что делать. Затаенная боль внутри человека, сидящего напротив, чужая боль почти ощутимо резала его своими острыми, заточенными краями зубьев пилы. Он хотел обнять его, но они не были настолько близки между собой, дабы позволять себе такую вольность. Они даже представлены друг другу не были!       Пальцы нерешительно мяли полы куртки. Тряслись чуть заметно. Именно в попытках унять эту предательскую дрожь Юри и взялся за ни в чем неповинную и терзаемую теперь одежку.       Юри когда-то боялся их встречи, хотя и не мог и дня прожить без мыслей о ней. Он страшился, что познакомившись с этим человеком, либо разочаруется в нем, либо увязнет, потонет, растворится в его сущности. В сущности того, кто живет в хосписе, в месте, где никогда не бывает здоровых людей. И никогда не будет. Отсюда возможна только одна дорога.       Боясь причинить боль в первую очередь себе, Катцуки всячески оттягивал эту встречу. Но продолжал истязать себя наблюдением с третьего этажа из палаты коллеги и муками совести, за столь неблагородное действо под благородным предлогом. Боялся, страшился, а сейчас пугаться уже было поздно.       Разочарование вздохнуло уныло и ушло, а Катцуки стал медленно проникать незаметно для собеседника и болезненно для себя, проваливаться в синие озера глаз мужчины.       И только он хотел еще что-то сказать, как блондин нахмурился, тряхнул головой и обернулся лицом к тропинке, ведущей в хоспис. Там, сбиваясь с ног, бежала в светлом, мятном костюмчике медсестра, крича что-то на ходу и размахивая какой-то темной тряпкой.       Добежав, девушка уперлась руками в колени и тяжело задышала. Щеки от бега раскраснелись, воздух вырывался, несмотря на лето, пусть и прохладное сейчас, облачками пара. Тряпка при ближайшем рассмотрении оказалась теплой вязанной кофтой. Чьей — неизвестно, но не собеседника уж точно. В ней бы утоп и сам Юри, а ведь он побольше своего идеала будет. — Виктор! — воскликнула она, и Катцуки наконец узнал имя мужчины с волосами из расплавленного серебра. — Вот вы где! Куда же вы исчезли, уже холодает, да и ужин почти прошел. — Прости, прости, Мари, я не специально. Увидел в окне, что этот молодой человек сидит на холодной земле и не движется, думаю, может плохо ему стало, вот и вышел. Представляешь, даже не заметил, что похолодало, — затараторил вдруг мужчина, обнимая себя руками за плечи.       Девушка, хмурящаяся до этого и недовольно поглядывающая на Виктора, перевела удивленный взгляд на Юри. — Правда? — Что? — Катцуки не понял сути вопроса. — Правда, что вы сидели на земле? Вам было плохо? — вновь обеспокоенно переспросила медсестра и даже протянула руку, чтобы притронуться ко лбу и проверить температуру. -… смотри-ка, ты оказалась права. Безмерно холодно, — продолжал с радостной улыбкой Виктор. — Не одолжишь кофточку? Вот спасибо.       Мужчина хлопнул ресницами раза два, пытаясь осознать, что вокруг него происходит. Девушка продолжала смотреть на него с участием, ожидая ответа. Она даже показалась Юри знакомой. Точно, столкнулись с ней в коридоре, когда он спустился на первый этаж. — Да, — неуверенно произнес шатен, но тут же помотал головой, отчего венок едва не съехал на нос. Поправляя его, Катцуки пояснил. — Нет. То есть я сидел на земле, но мне не становилось плохо. Я просто хотел посмотреть поближе на заинтересовавший меня цветок и не удержался на ногах, — и виновато улыбнулся. — Ах, простите. Мы тогда пойдем? — бросив на него последний обеспокоенный взгляд, медсестра обернулась к Виктору.       Юри кивнул, соглашаясь, хотя ответ его никто и не видел. Собеседник его откланялся и, приобняв девушку за плечи, повел в сторону белеющего здания хосписа, продолжая беспечно болтать. — О, Мари, что ты говоришь, подают на ужин? Котлеты? Мари, мы должны непременно успеть!..       Юри боялся привязываться к своему идеалу. Этот животный страх вскоре его потерять, заставлял мужчину скулить и выть от боли, кусая дома уголок подушки. И при этом он был совершенно не в силах отказаться от теперь такого близкого и знакомого Виктора.       Все чаще Катцуки навещал больного коллегу. Девушка, что часто ходила вместе с ним, смотрела на мужчину удивленно, поражаясь его и так нескончаемому энтузиазму. Не говорить же ей, что это очередной предлог?       Юри корил себя за свою мягкотелость. Не мог сказать правды в лицо и все так же, во время бесед, стоял у оконного проема, теперь уже целенаправленно выискивая светло-пепельную макушку в разноцветье трав небольшого луга, и, едва завидев искомое, поспешно откланивался и уходил прочь, быстро скача вниз по ступенькам.       Коллега провожал его недоуменными взглядами, все пытался выведать печали и заботы Юри, но тот улыбался невпопад и качал лохматой головой так, что чуть не слетали очки в синей оправе. Девушка укоризненно поджимала губы и становилась раз от раза все недоверчивее. Но мужчине было уже все равно.       Сам себе напоминая преданного щенка, Катцуки скатывался кувырком по ступеням, придерживая халат на плечах и едва не сбивая улыбчивых медсестер с ног, и спешил к зелени трав.       Отчего-то, всякий случай, как Юри прибегал к знакомой лавочке и, в попытках отдышаться, опирался о ее спинку, попутно разглядывая гуляющих вдоль тропинок пациентов и сопровождающих их девушек, никогда он не мог сразу отыскать взглядом Виктора. Тот находил его сам, подкрадываясь сзади,украшая его голову венком из пахнущих неведомым дурманом трав и радостно оглашая всю округу приветственным криком. Мужчина тушевался от обилия чужих эмоций, краснел чуть заметно, но радостно улыбался, обнимая свой идеал.       Они много беседовали. О чем точно, Юри ответить сразу не смог бы. Помнил лишь тепло тонких рук, поправляющих его неловкие пальцы, когда мужчина учился плести примитивные веночки. Те выходили кособокие, и он все порывался их выбросить, но Виктор ловко отнимал творение и радовал маленьких посетителей, пришедших проведать родных и близких.       Да, они беседовали о многом, но ни разу с первого их разговора речь более не заходила о чем-то серьезном и грустном. Виктор смешил его, впадал в детство и, защекотав его всего, проворно убегал, пока Юри поднимался с земли. Чем было вызвано прошлое откровение, Катцуки так и не понял, но уважая чужие секреты и чувства, со своими вопросами в душу к пепельному блондину не лез.       Однажды он даже случайно узнал фамилию Виктора. В тот день, девушка встала у двери и наотрез отказалась выпускать Юри, едва только заметив, что тот собирается вновь уходить. Встала, уперев руки в бока, и под ее грозным взглядом мужчине пришлось остаться и в противовес всем прошлым посещениям разыгрывать живейшее участие в беседе. Настолько тошно от своего лицемерия ему не было никогда в жизни.       Катцуки припозднился. Брел, опустив голову, потирая шею и думая о том, что нынешнее свидание со своим идеалом, к сожалению не состоялось. Встретил попутно знакомую медсестру Мари, что, к слову, все чаще начала попадаться на его пути и при всякой встрече мило краснела, убирая прядь темных волос за ухо. Этот раз не стал исключением.       Девушка несла коробки, не тяжелые, но объемистые, и едва она провернула привычный трюк с волосами, как те с предательским грохотом попадали на пол. Всплеснув руками и широко распахнув в ужасе глаза, она опустилась на колени, жутко смущаясь. Кончики пылающих от стыда ушей прекрасно были видны Юри сверху. — Давайте я вам помогу, — костеря себя в очередной раз за мягкотелость, произнес мужчина, аккуратно приседая рядом. — Правда? — девушка подняла голову и на лице ее был написано неподдельное счастье. Катцуки внутренне содрогнулся, узнавая в ней себя — точно так же он реагировал на предложения Виктора. — Спасибо огромное!       Вот. Точно. Такой же преданный и радостный щенок. Вздохнув своим мыслям, шатен уверил Мари, что благодарности излишне. Но в ту же секунду коробок стало несколько больше, чем было, словно невидимая рука от щедрот сыпанула ими, завидев сильные свободные мужские руки, и Катцуки понял, что отвертеться от временной профессии носильщика ему не удастся.       В светлом и просторном коридоре, тихо жужжа, горели лампы. Неожиданным открытием стало и то, что за окном неприятно похолодало, да и сумерки незаметно опустились на землю. Юри старался не вертеть головой, опасаясь, что только недавно поднятые им коробки осыплются вниз горкой хлама, но данный факт смены времени суток подметить успел.       Куда они шли с Мари на пару, мужчина не знал. Обзор едва ли не с трех сторон загораживал легкая, но громоздкая ноша, и потому ему пришлось довериться девушке, что шла рядом и, придерживая за локоть, направляла ход его движений. Со стороны, наверное, могло показаться, что девушка идет рядом с самодвижущейся горой, а то и вовсе ведет ее на поводке.       После очередного поворота, в одном из коридоров принялись громко скандалить. Шум доносился издали, и разобрать слова и голос удалось только спустя пару поворотов. — Ты в своем уме! Это немыслимо! Да кому только в голову мог прийти этот бред? Виктор, я тебя спрашиваю, — надрывался невидимый Катцуки кто-то.       На знакомом имени Юри сделал стойку, аки русская борзая. Поморщился, от очередного сравнивания себя с собакой, но гримас его за коробками было не видать, и он вздохнул с облегчением. Ноша опасно закачалась, и мужчине пришлось восстанавливать равновесие, а потому ответа, произнесенного тихим голосом так и не услышал. — Да ты точно сбрендил! Это безумие. Тебе мозги что ли тут промывали? Кислотой?       Голос был чуть хриплым и надтреснутым. Такие голоса бывают после долгих и жарких споров, но надрыв — лишь у подростков, когда голос неприятно ломается и доставляет кучу неудобств, порой, весьма болезненных. Собеседника Виктора мужчина до сих пор разглядеть не мог, но сделать вывод, что тот несколько младше не только пепельного блондина, но его самого, Юри сумел. И даже возблагодарил случай, что признать его за грудой коробок тоже весьма непросто. — Прекрати, Юрио, — произнес знакомый усталый голос. — Не называй меня Юрио, бесит. — Я буду называть тебя так, как захочу сам, Юрио, — имя было нарочно выделено голосом, в котором сквозила неприкрытая усмешка. — И прекрати разводить балаган. Люди сюда стремятся в поисках покоя и тишины, а не ради твоих концертов. — И смерти. В поисках тишины, покоя и смерти они сюда стремятся, Виктор, — не остался в долгу невидимый подросток, а сердце Юри неприятно кольнуло ледяная игла. — Это было грубо, Юрио. Весьма грубо. Я здесь тоже, знаешь ли, не на горячих источниках. — Так я и… — Все, хватит. Я устал. Давай закончим этот разговор, — стук отодвигаемых ножек стула и шорох уходящих в лабиринт коридоров шагов.       На мгновение воцарилась тишина, но грохот опрокинутой мебели ее нарушил, осквернил буквально-таки, и мимо застывших Мари и Юри пронесся вихрь. — Долбанный Никифоров, вечно все делает так, как только сам хочет, — бурчал светловолосый вихрь.       Почему светловолосый? Так сила ветра и инерции была такова, что вновь опрокинула и так натерпевшиеся сегодня коробки. А Юри смог разглядеть невысокую фигурку, ее спину, если точнее, в цветастом леопардовом джемпере и светлое облако волос.       За поворотом, где парень скрылся, послышались восторженные писки. — Ах, Юрио! Это ты! Ты такой ми-и-илый!..       Зная фамилию Виктора, вычислить палату, в которой он располагался, было совершенно не трудно. Врать Катцуки совершенно не умел, флиртовать тем более, но что не сделаешь ради встречи со своим идеалом. Мило улыбнувшись и прошептав пару ласковых слов на ушко дежурной медсестры, одарив ее небольшой шоколадкой, мужчина, перегнувшись через стойку, заглянул в журнал. Смотреть вверх тормашками, безусловно, неудобно, но в родном офисе и не таким трюкам научишься.       Узнав желаемое, Юри засиял ярче солнца, а бедная девушка, витавшая в облаках, увы, приняла его улыбку на свой счет и теперь, так же как и Мари, чаще встречалась в коридорах, приветливо улыбалась и даже что-то иногда роняла. Непонятно только было, нуждалась ли она в помощи или же демонстрировала свои достоинства, еле прикрытые форменным белым халатом, когда поднималась с собранной с пола ношей.       Будучи посвященным в месторасположение палаты пепельного блондина, Юри больше не рвался так сильно к коллеге, не напрашивался в пару к провожатой и тихонько улыбался, сидя за компьютером. Нет, совесть, конечно, грызла его изнутри, но появляться у больного он стал все реже и реже и даже облегченно выдохнул, когда того выписали из хосписа. Увы, вылечиться коллега не мог при всем своем желании, но время пребывания в гостеприимных стенах белоснежного здания подошло к концу.       Знание номера палаты жгло Катцуки руки. Жгло и сердце, и мозг, и все остальное, и размышляя по ночам в своей комнате, развалившись на кровать и скинув одеяло на пол, мужчина мечтал и жаждал увидеть удивленное лицо Виктора, когда он заявится к нему в палату с сеткой больших апельсинов.       И собравшись однажды с духом, Катцуки, окрыленный своей идеей, с дисками любимейших фильмов Никифорова, о которых тот поведал в одной из их приватных бесед, и небольшим переносным проигрывателем, наконец-таки заявился в палату к пепельному блондину.       Стучаться мужчина посчитал не то чтобы неразумным, скорее просто позабыл на волне своего энтузиазма, и ввалился в помещение, громко хлопнув дверью и крича что-то радостное, но совершенно неразборчивое. — Юри? — лицо Виктора было удивленным донельзя.       Вдруг неожиданно осознав всю глупость совершенного им поступка, Катцуки замялся, опустил взгляд, скрытый за стеклами очков, вниз. Пакеты качнулись и рухнули на пол, глухо стукнувшись друг о друга по пути. — Виктор, прости, я…       Что он, Юри и сам понять не мог. И какая муха его укусила? С чего он решил, что идеалу будет приятно увидеть его на пороге свое палаты? Может их встречи для него совершенно ничего не значат, и лишь только Юри нафантазировал себе в голове чего-то лишнего? — Нет, ничего-ничего, я просто удивился. Не знал, что тебе известно, где моя палата. Ты проходи, проходи, не стой в дверях.       Виктор сидел на постели. Ноги его были укрыты теплым одеялом в веселой, сине-зеленой расцветке. Окно сбоку было распахнуто настежь, отдернуты шторы и даже легкая вуаль вяло колыхалась где-то в углу. Кажется, пока Юри его не потревожил, мужчина размышлял о чем-то своем и задумчиво смотрел в окно, не замечая ничего вокруг. А теперь, оторвавшись от дум, зябко ежился и обнимал себя за плечи.       Катцуки поставил пакеты на пол возле кровати, ибо тумбочка была занята стоящими на ней тарелками и кружками с подсохшим чаем, и огляделся. В палате, просторной и светлой, свободного места было почти не видать. Всюду на мужчину смотрели огромные плюшевые медведи: белые, серые, бурые — зайцы и прочие обитатели леса. Разлаписто свисали из ваз ярко пахнущие цветы. И едва Юри обратил на это внимание, как их ароматы, смешавшись, начали буквально душить его. Разгадка — открытое так широко окно — нашлась быстро.       Однако мужчина прекрасно помнил их самый первый разговор и недоумевал, отчего же вся палата пепельного блондина уставлена цветами, мимолетным счастьем, которое через пару дней умрет. Покосившись краем глаза на Виктора и отметив, что тот безучастно продолжает смотреть в окно, Катцуки вздохнул и наконец отыскал желаемое, знакомую теплую кофту, необъятного размера и непонятно кому принадлежащую.       Прихватив оную, шатен осторожно накинул вязаное изделие на озябшие плечи Никифорова, который, уйдя с головой в свои размышления, совершенно не ожидал каких-либо действий из отвергнутой им на время реальности и вздрогнул, дернувшись сильно и взмахнув руками. Вслед за ним дернулся, отшатнулся и Юри, и от резкого движения, жалобно взвизгнув, слетели на пол его очки. — Ой, Юри, прости я…       Затараторил было Виктор и тут же тихо прыснул в кулак: его слова почти точь-в-точкь походили на начало их сегодняшнего разговора. Шатен же опустился на колени и, слепо шаря рукою по полу, принялся искать оправу. — Нет, ничего, это все я виноват, не предупредил, да и вообще пришел незваным гостем, — отозвался откуда-то из-под кровати мужчина. — Последнее совершенно не страшно. Да и первое, в принципе, тоже. Я успел изрядно замерзнуть, спасибо, — посмеивался про себя Виктор, наблюдая за ползающем на карачках Юри и кутаясь в теплую кофту.       Катцуки выудил-таки очки почему-то из-под тумбочки, встал, отряхнул запылившиеся брюки на коленках и улыбнулся. Кивнув на цветочное изобилие, поинтересовался. — Слушай, Виктор, я помню, что ты не очень любишь сорванные или срезанные в оранжереях цветы. Тогда почему же их так много тут? — А, это. Знакомься, это само зло во плоти, — обиженно пробурчал собеседник, поднявший пакет с дисками и теперь увлеченно в них копающийся. — Сколько им говорил, чтоб прекратили приносить их сюда, а они все не слушаются меня. — Они — это Юрио? — Ты его знаешь?       Катцуки щурился, смотря на стекла очков и проверяя, достаточно ли он оттер их от сальных разводов. Но заслышав голос Виктора, который был непривычно холоден, вернул очки на переносицу и с неподдельным удивлением на лице обернулся к собеседнику. Мужчине, никогда прежде не слышавшего столь ледяного оттенка речи из уст Виктора, даже на секунду показалось, что он ослышался, но обернувшись, Юри увидел колкий взгляд синих глаз. — Это, — протянул он, зарываясь пальцами в волосы на затылке. — Лично его я не знаю, и то видел лишь спину отчасти. Слышал пару дней назад, как вы громко спорили в коридоре. Правда, я попал уже под конец разговора, да и занят был: помогал донести коробки медсестре. — Раз так, то все хорошо, — улыбнулся Виктор и похлопал ладонью по простыне рядом с собой. Отчетливо было заметно, как блондин облегченно выдохнул и заметно расслабился. — Садись, Юри. Готов поспорить, ты и половины из этих фильмов не видел! Только на чем же их посмотреть? — Сейчас!       Успевший присесть Катцуки взметнулся с места и подхватил второй из оставленных на полу пакетов, в котором принес проигрыватель. Завидев темный корпус этой машинки, Никифоров захлопал в ладоши радостно и похвалил предусмотрительного Юри, который в очередной раз залился краской от ласковых слов. Мимолетной вспышке холода он не придал значения… — Нет, не в эту сторону! — воскликнул Виктор. — Надо обвести вокруг и потом прижать. Дай сюда!       Юри послушно передал кособокой творение рук своих пепельному блондину и завороженно теперь смотрел, как чуткие тонкие пальцы быстро мелькают, поправляя ошибки мужчины. Подперев кулаком подбородок, он смотрел и чувствовал, как трепещет внутри что-то теплое и нежное, пока доселе неведомое и до конца не разобранное придирчивым разумом.       Они сидели на лавочке возле зеленого луга, и не смотря на то, что солнце выскользнуло из объятий хмурых небес и ныне грело землю своими лучами, ветер оставался все так же свеж и коварно пробирался под одежки. На Викторе свободно сидел не только свитер, но безразмерная кофта, о которой Катцуки думал, что оная нераздельная со своим хозяином и едва ли не значится самостоятельной частью его организма. Мобильной такой частью. — Виктор. — Ммм, — стараясь не отвлекаться от плетения, пепельный блондин покосился в сторону собеседника. — Почему ты при всей своей нелюбви к сорванным цветам, все так же продолжаешь плести венки? — Знаешь, Юри, — отложив цветы в сторону, мужчина встал и, глядя куда-то в небо, продолжил. — Иногда судьба заставляет нас осмысливать собственный жизненный путь. Что тому виною? Да разные обстоятельства. Но неожиданно главным становится то, что ты оставил после себя. Видишь? — Виктор показал на примятые островки травы, где они только недавно на пару топтались, выбирая травинки. — Мы оставили там свой след. Мы могли пройтись там просто так, потому что нам захотелось этого. Могли пройти в поисках заветной цели. Но мы прошли и все ради того, чтобы после суметь заставить искренне улыбнуться хотя бы одного человека. Следы порой бывают одинаковыми, но вот их последствия…       Виктор вздохнул и, кажется, прикрыл глаза, запрокинув голову сильно назад. Катцуки все так же сидел на своем месте и думал, что блондин вновь говорил совсем не о цветах и что бедные растения здесь совершенно не при чем. И глухою болью отозвалось в нем сердце.       Юри больше не заглядывал к своему коллеге, по одной простой причине, что того не было в хосписе — его выписали. Теперь он в открытую, не прикрываясь под тенью благородного предлога все чаще забегал в палату к Никифорову с полным на то правом и с коробочкой вкуснейших эклеров из соседней к его офису кондитерской, с вязанкой фруктов или жутко вредным гамбургером, о котором, безусловно, не должна знать ни одна медсестра.       Теперь жизнь мужчины была неразрывна связана с блондином, чьи волосы походили на расплавленное серебро и в чьих синих глазах можно было бы утонуть, как в океане. Мыслями, где бы он ни был, Катцуки вечно обращался к нему, думал о нем, размышлял и робко надеялся, что пребывание Виктора в хосписе — злая шутка судьбы, перепутанные неопытным лаборантом в спешке анализы или еще какое происшествие. С каждым днем вера в то, что это все чей-то нелепый розыгрыш, лишь усиливалась.       Юри просыпался и засыпал с мыслями об этом человеке. И громкий крик разума, твердящий об отсутствии светлого будущего у подобных отношений, становился все глуше раз от раза. Не хотелось даже предполагать, даже чисто теоретически, что Виктора может не стать. Что не будет его доброй приветственной улыбки, теплых объятий и ласковой руки, треплющей его короткие каштановые волосы. Не будет расспросов или долгих разговоров ни о чем, тихого смеха и глупых шуток, не будет мечты, которой тот поделился — о собаке, о веселом пуделе. Лед толстой коркой сковывал сердце и озноб сотней мурашек проходился по телу лишь от одного упоминания о возможности такого исхода. — Юри, — встрепенулся Виктор, обернувшись. На лице его сияла улыбка. — А ты знаешь о тайном языке цветов? — Эт-то, — замялся мужчина, выплывая из своих мыслей и смущенно потирая пальцем кончик носа. — Читал когда-то, что такой существует в мире, но особо не вникал в суть. — И очень зря, — нравоучительно заявил собеседник. — Он сложен, конечно, и не всегда понятен непосвященным в его тайну. Однако с помощью цветов, язык которых абсолютно универсален, можно выразить свои чувства. Даже у обычного одуванчика есть глубокий и проникновенный смысл.       Юри недоверчиво покосился в сторону измятых лично им желтоголовых одуванчиков и скептически приподнял бровь, глядя на сие безобразие. И чего тут можно передать на этом языке? Что он неумеха, каких свет не видывал? Глядя на расстроенную мордашку мужчины, пепельный блондин тихо рассмеялся, наклонился к земле, сорвал новый цветок одуванчика и, распрямившись и поправив сползшие к запястьям растянутые рукава любимой кофты, прокрутил в пальцах тоненький стебелек.       Выражение лица у Виктора стало непривычно серьезным. Наклонившись близко-близко, он заложил яркий желтый цветок за ухо шатену и прошептал в приоткрытые от удивления губы. — Не грусти, я рад, что сейчас мы вместе. Я просто хочу остановить это мгновение, — и поцеловал…       Лето наконец вспомнило о своих обязанностях, и теперь повсеместно царило тепло. Жужжали работяги шмели и пчелы над лугом, журчание фонтанов не вызывало желание поежиться и плотнее укутаться в теплые кофты, напротив, проходя мимо извивающихся в воздухе струй воды, хотелось подойти ближе, чтобы мелкие брызги попали на лицо, и провести ладонью по зеркальной поверхности водной глади.       Юри в легкой футболке и с рюкзаком за плечами проходил мимо калитки на территорию хосписа и довольно жмурился. Тепло разморило мужчину, а скорая встреча с его идеалом поднимала настроение до небес. Хотелось как маленькому прыгать по лужам, которых к счастью не было и в скором времени не предвиделось, распахнув свои объятья миру, и громко петь или даже кричать в облака. Но прохожие и уж тем более молодые медсестры, сопровождающие своих пациентов на прогулке, не одобрили бы его действий.       На лугу, как ни странно было пустынно. По обыкновению своему Виктор предпочитал выходить днем и, собирая еще не успевшие спрятаться маковки цветов, радующих его взгляд, неспешно беседовать с людьми, которые заинтересовались его занятием. Однако сейчас там резвился только пришедший явно с мамой к бабушке карапуз. Он множество раз спотыкался на своем пути, но непременно тут же вставал и бежал с уже порядком помятыми цветочками в зажатом детском кулачке.       Картина весьма трогательная и милая, но сердце Юри кольнуло нехорошее предчувствие, и мужчина ускорил шаг.       На дежурном посту обнаружилась знакомая медсестра. Мари приветливо улыбнулась, завидев его на пороге хосписа, и, привычно смутившись, поправила прядь темных волос. Однако Катцуки, занятый своими мыслями и ведомый недобрым предчувствием, лишь кивнул в ответ, нахмурив брови, схватил белоснежный халат и накинул его на плечи поверх рюкзака.       Светлые стены коридоров слились в монотонное полотно, которое, казалось, никогда не закончится. Встречались на пути его какие-то люди и распахивались прямо перед носом внезапно двери, но Юри шел торопливо, едва ли не переходя на бег, и совершенно не замечал каких-либо препятствий.       Только бы успеть, билась испуганной птицей мысль в его голове. Только бы успеть. Только бы ничего не произошло!       Дверь… Нет, не эта, следующая. Катцуки схватился за ручку и резко дернул дверь на себя. — Виктор! Я…       Но в знакомой палате было пусто. Мужчина тряхнул головой, отчего чуть не слетели с него очки, сделал шаг назад и посмотрел на табличку с номером палаты. Вроде не ошибся, но почему тогда…?       Юри вновь зашел внутрь помещения. Медленно, осторожно ступая, будто боясь неловким шагом своим разрушить хрупкое стекло реальности. Но палата осталась все такой же пустой и холодной.       Не было больше знакомых цветов в вазах, чей аромат душил мужчину всякий раз, даже несмотря на открытые окна. Исчезли медведи, на которых можно сидеть, как на пуфах, или даже спать, если положить несколько штук вместе. Не висели на стенах, приклеенными белесым малярным скотчем фотографии друзей и знакомых, открытки, записки с пожеланиями. Не стоял на своем месте даже принесенный Катцуки проигрыватель, и вечно валяющейся неразборчивой кучей диски не наблюдалось нигде.       Девственно чистая палата. До омерзения стерильная. Пустая. Холодная. Даже складки на постели были расправлены, отчего оная казалась вытесанной из монолитного камня.       Юри неверяще огляделся вокруг. Пусто. Ни единого намека на живое присутствие. Сердце заныло, боясь поверить в произошедшее. Обернувшись, мужчина приметил то, что заметил отнюдь не сразу, хотя оно и выделялось ярким пятном. На постели у изголовья лежал свежий венок из луговых трав. Читавший на днях Катцуки книгу о тайном языке цветов их узнал — васильки, пронзительно синие, как глаза Виктора.       Юри трясущимися руками коснулся шелковых лепестков. Провел кончиками пальцев по соцветиям и несмело поднял венок, прижав к груди. На ум пришли строки из прочитанной совсем недавно книги, тайное их значение. … не смею выразить тебе свои чувства… Ноги мужчины неожиданно отказались его держать. Подкосились, и Катцуки с грохотом упал на колени. В горле застрял немой крик, а перед глазами все расплылось — влажные дорожки слез покатились по щекам и упали мелкими каплями на пол. Нет. НЕТ. НЕ-Е-ЕТ!!!       Он не хотел в это верить. Отказывался всем своим существом. Сжимал крепче руками последний подарок Виктора, словно он, хранившие его прикосновения, мог вернуть к жизни того единственного, кого Юри столь сильно полюбил.       Крик раздирал горло, душил мужчину, но ни звука не вырвалось из его груди. Лишь слезы градом продолжали литься на пол, оставляя влажные следы на щеках.       Да, он знал, что это может случиться. И все еще надеялся на чудо, все еще верил, что это ошибка судьбы. Но нет. Горькая правда этого несправедливого мира безжалостно резала его обнаженное, влюбленное сердце тупыми зубьями, раздирая плоть в лохмотья.       Глаза застилали слезы. Но виделся отчего-то не светлый пол палаты, а темное кладбище, высокие сосны и пустая пока могила. Виделись люди в черных фраках и темных очках. Наверное, среди них обязательно должен быть тот самый Юрио, с которым Никифоров спорил в коридоре. И мама. У него обязательно должна быть мама. Не убьет ли эту женщину прискорбное известие и сможет ли она сдержать слезы, видя непременно лиловый гроб с ее сыном?       Слышалось карканье воронья, летающего над головами. И шорох листьев, шепот травы. Чьи-то тихие всхлипы и вырвавшийся из груди дикий крик.       А Виктор… Он должно быть улыбался в тот самый миг, и теперь эта легкая улыбка останется с ним навеки. Такой красивый. Бесконечно красивый. Даже лежа в белоснежном кружеве, с закрытыми глазами, скрытым теперь, умершим бушующим океаном. С этим морем синих васильков… — Юри? — удивленное восклицание, произнесенное до боли знакомым голосом, заставило мужчину вздрогнуть. — Юри, а ты чего тут делаешь? — Это что за свинья? — Юрио, боже, прекрати вести себя как какой-то гопник из подворотни. Как минимум это некрасиво. Вот, познакомься, это Юри, мой друг. Предупреждаю тебя сразу, будь с ним повежливее. — С какой это стати?       Разговор Юри казался слуховой галлюцинацией. Будто он бредит, а это всего лишь больные фантазии его воспаленного мозга. Этот голос… Такой родной и любимый, живой, настоящий. Второй тоже знакомый, Юрио, кажется, но то волновало мужчину намного меньше.       Медленно обернувшись, все так же прижимая к груди уже порядком потрепанный и в некоторых местах основательно поломанный венок, Катцуки сквозь пелену слез разглядел высокую фигуру пепельного блондина в бежевом свитере и светлых джинсах и рядом молодого человека в темной толстовке с тигром. — Ой, Юри, — Виктор посмотрел на сжавшегося в комок на полу мужчину и глаза его непроизвольно распахнулись от шока. — Что с тобой? — Бэ-э, что за ничтожество! — фыркнул Юрио и наигранно содрогнулся.       Но Катцуки было все равно, что о нем подумают и как он выглядит. Смутно догадывался, что зрелище мало приятно: опухшие глаза, слезы, размазанные по щекам сопли, но то было такой мелочью по сравнению с тем, что Виктор, вот он живой, настоящий, сидит совсем близко, касается его волос и с тревогой заглядывает в глаза. — Виктор! Ты живой! — только и смог выдохнуть мужчина, падая на Никифорова и до боли сжимая его в объятьях. — Да живой, я, живой, что со мной будет-то? — недоумевал пепельный блондин. — Ты с чего вообще решил… Погоди. Так ты что, решил, что я… О боже, Юри! Да я здесь просто лечился! У меня дядя заведует хосписом, и разрешил отлежаться у него. Юри, боже, ну все, перестань, перестань, — успокаивающе шептал на ухо Виктор, поглаживая рыдающего на его плече мужчину по спине.       Стоящий в дверях Юрио морщил нос недовольно, глядя на эту парочку, но не выдержав зашкаливающую дозу «розовых соплей» и прочих проявлений телячьих нежностей, громко крикнул в коридор. — Бека, пошли кофе попьем! Этот идиот Никифоров влюбился. И похоже надолго!