Отцветет сакура

      Сакура вновь цвела. Под ее раскидистыми ветвями устроились некоторые мечи, свободные от работы по дому. Это уже вошло в привычку, маленькую традицию — устраивать небольшие пикники под ветвями многолетнего массивного древа, которое само по себе стало символом цитадели. — Мы закончили, сходим к сакуре? Там уже, наверняка, большинство собралось! — Ясусада, убрав метлу к остальному инвентарю для ухода за садом и уборки, обернулся на Кашуу, который по началу даже не обратил внимания на друга.       Киёмицу отрицательно покачал головой и, закинув метлу на место, поспешил к лестнице на второй этаж, прижимая руку ко рту. Пожав плечами, Яматоноками же отправляется к остальным.       Сакура была везде. Ее лепестки долетали даже до раскрытых окон цитадели, залетая в комнаты, у кого-то ветром сбивались в маленькие кучки по углам.       Кашуу был сыт по горло сакурой. В прямом смысле. Залетев в небольшую ванную комнату, Киёмицу склонился над раковиной, до побеления костяшек сжимая прохладные керамические бортики, скользя по прочному покрытию ногтями. Сакура заполняла его легкие, мешая дышать, заставляя задыхаться и, оставаясь в одиночестве, выплевывать проклятые лепестки. Эти чертовы цветы вишни застревали в трахее, затрудняя дыхание, царапая гортань.       Последнее время все стало куда хуже: он уже не мог нормально говорить, только хрипеть иногда что-то ссылаясь на обычную простуду. Но Ягэн уже давно не верил в мифическую простуду Кашуу, однако молчал, хмуро провожая убегающего Киёмицу. С недавних пор нежно-розовые лепестки приобрели более насыщенный красный цвет. По подбородку противно стекала смешанная с кровью слюна. Небрежно стерев ее тыльной стороной ладони, Кашуу вновь склонился над раковиной, давясь кашлем, одновременно с этим стараясь глотнуть так недостающего воздуха, такого желанного, но теперь практически недоступного.       Киёмицу закусил ребро ладони, чувствуя как несчастные, забитые лепестками проклятой сакуры, легкие сводит судорогой, как быстро сокращается из-за частых вдохов сердце, и где-то внутри нарастает паника, находя выход в слезах, стекающих по бледным щекам. Ему больно, невыносимо. Ему страшно, противно от самого себя, от того, чем вызвано все это. — Киёмицу, ты там долго еще? — за дверью послышался голос Яматоноками.       Причина всех этих бед. Основное сосредоточение страданий Киёмицу.       Стараясь ответить как можно невозмутимо, Кашуу тут же включил воду, проталкивая противные лепестки в слив, умываясь, стирая кровь с губ: — Нет, а что, соскучился? — с усмешкой произносит парень, но если бы Ясусада прислушивался к интонациям или видел бы сейчас своего друга, то уловил бы за слоем саркастичного тона отчаяние, горькое, мерзкое, липкое, которое уже давно поселилось на дне красных глаз. — Просто ты слишком долго торчишь в ванной, — фыркнул, надувшись, встречая Кашуу возле дверей в злополучную ванную, в которой Кашуу иногда проводит ночи, давясь цветами и кровью. — Я должен ухаживать за собой, чтоб Хозяин меня любил, — парировал Киёмицу, оборачиваясь на Яматоноками, который будто ждал подобного момента. — Кстати, об этом… — начинал тихо он.       Тон Ясусадэ потерял какой-либо светлый оттенок. И Кашуу помнил, что подобное выражение лица, подобные интонации в голосе чуть ли не его брата были в те моменты, когда Ясусада был максимально на чем-то сосредоточен, о чем-то сильно волновался. В отличии от Яматоноками, Киёмицу замечал все, кроме того, что Ясу проводит много времени ни со всеми мечами, а с Ягэном или Миказуки, советуясь и выуживая информацию, что Ясусада уже давно просил Хозяина не отправлять Кашуу на сложные миссии, беспокоясь о его стремительно ухудшающемся здоровье. — Я слышал легенду о болезни, при которой больной кашляет цветами, а если не вылечить, то несчастный умирает от удушья или любого другого последствия. — Я ничего не слышал о подобной болезни, Мунечика-доно. — Это лишь миф, Ягэн, но мы сами по себе здесь миф, не так ли?       Услышав это, Яматоноками начал приглядываться к Кашуу и сегодня ему нужно было лишь окончательно в этом убедиться… Ясу ловко схватил Киёмицу за подбородок, надавливая большим пальцем на губу, заставляя приоткрыть рот. Если это правда, то Кашуу не сможет сейчас сдержать кашля, стоит только Ясусадэ потревожить успокоившиеся рецепторы, как горло наверняка начнет снова першить, вызывая снова кашель.       А Кашуу не может сопротивляться, приоткрывает губы, вдыхая воздух через рот, чувствуя как тот словно наждачкой проходится по расцарапанному горлу, вызывая снова этот надрывный, противный и проклятый всеми богами кашель. Киёмицу уже устал скрывать. Он согнулся по полам, рухнув на колени, задыхаясь от кашля, давясь собственными слезами из-за отвратности всего происходящего, не замечая, как рядом на колени опускается Ясусадэ, кладя ладони на плечи Кашуу. Пальцами мягко скользнув по шее, очертив скулы, заставив Киёмицу, все еще задыхающегося, давящегося цветами, взглянуть на него.       Красные глаза лихорадочно пытаются сфокусировать взгляд на лице Ясу, но картинка то и дело становится размытой, а очередной вдох прерывается судорогой. Во рту привкус крови и этих проклятых лепестков. Кашуу в отчаянии, цепляясь за ворот синего кимоно, он попытался произнести хоть слово, но из горла вырывались только эти цветы и кровь, от чего поцелуй вышел противным, мерзким, со вкусом крови, с лепестками осточертевшей сакуры. Стоило Яматоноками отстраниться от Киёмицу, осторожно прижимая подрагивающее от еще не отошедшее от судороги тело, как Кашуу стало заметно легче дышать.       Часть лепестков исчезла, растворилась, не все, но теперь Киёмицу мог дышать. Паника отступала, смерть больше не так пугала.       Лепестки исчезнут, а горло заживет со временем. Ясусада явно был намерен проследить за этим и сделать для этого все.