После мятного чая

Гальярд вскинул голову, когда Пик ткнула его в плечо, всучила чашку в руки и села. Скамейку за время их отсутствия покрасили, и можно было сидеть, не опасаясь наделать затяжек на юбке. А сидеть здесь было здорово, под каштаном. Осенью Пик всегда собирала каштаны, когда ежистая кожура растрескивалась и обнажала карие глянцевые бока. Ссыпала урожай в конфетную вазу. Конфеты водились редко, а каштаны хотя бы радовали глаз. Гальярд как-то сказал, что у Пик глаза такие же: темные и блестящие, и она потом вспоминала, даже сравнивала у зеркала. И правда, похожи. Холодный чай с мятой был, конечно, не по сезону, жара ещё не напала на мир, а только готовилась, слала полуденные весточки о наступлении, а потом отступала до времени. Но Гальярд отпил и сказал: спасибо. Пик покивала с улыбкой. Ради этого стоило рискнуть оставить костыль. Несколько дней назад она избавилась от одного, и ходила, меняя руки, опираясь то слева, то справа, чтобы тело держало себя само хотя бы наполовину, а сегодня вот бросила и другой, потому что даже с одним костылем не унесешь одновременно две чашки. Можно было взять и одну, но тогда Гальярд отказался бы пить. Гальярд — очень капризный мальчик. Когда Пик говорила об этом вслух, поглаживая его по щеке, у Гальярда обычно уже не было сил возражать, и он соглашался, с условием, что она не будет говорить такого вне комнаты. Они были ровесниками, а Пик чувствовала себя старше на целую жизнь. Пик вытянула ноги, юбка скользнула по ним, обнажив край ботинок и носков. Наконец-то нашла носки! Ноги в кожаной обуви потели страшно, натерла всё. — Снова, да? Гальярд сделал ещё глоток и покачал головой. — Не могу. Это как… Как взрыв в голове. И он там такой… Он покачал рукой, как вентиль закручивал. — Живой? — Да. Чужие воспоминания, говорят, бывают тяжелыми, и мучают годы, пока не сотрутся совсем и не перестанут мелькать картинками перед глазами. С Пик было не так. Её предшественник — веселый парень, любитель танцев и карточных игр — любил одну девушку и был счастлив. Его память вспыхивала в Пик секундами радости, томительного счастья, улыбками и сладкой ломотой в теле. Она иногда ходила навестить его сына, такого же улыбчивого мальчонку, и его мать. Та смотрела на Пик, будто хотела съесть, и визиты поэтому не затягивались. Гальярду досталась иная память. Гальярд почти перестал спать. И это не проходило, а длилось, и длилось, и длилось. Он приходил иногда по ночам, скребся в двери, и Пик пускала, укладывала его голову себе на грудь, укачивала, как маленького, и только так он проваливался в недолгое забытье, слушая мерный стук её сердца. — Он был самый смелый, — сказал Гальярд. Пик заправила волосы за ухо, повернулась, Гальярд, задрав голову, смотрел сквозь крону на белое солнце. — У нас на улице, возле мясной лавки, жила собака. Её все подкармливали, а потом она родила щенков, много, штук восемь. Мы оттащили туда старый лежак и миску, носили воду. Она подпускала, знала нас, не рычала. — Он сощурился, поморщился болезненно. — Как-то же её звали, забыл. Неважно. Раз пришли, а там другая собака, кобель, здоровенный, по пояс Марселю. Наша собака встала, лает, а этот пес рычит и подбирается к щенкам, слюна течет. Я хотел бежать, позвать кого-нибудь, мясника, а Марсель поднял палку и прогнал. Прогнал постороннего пса, представляешь. Ему за это дома влетело, могли же и покусать. — Сколько вам было? — спросила Пик. — Мне лет шесть, значит, ему — восемь. Пик никогда не знала Марселя, но видела на старом фото, где они с Гальярдом сидят на соседних стульях в фотостудии, причесанные, в серых рубашках с отглаженными воротничками, оба серьезные до смешного. И на той, где сняты посланцы, все четверо. Дети с глазами воинов. Их отбирали тщательно, тщательно же готовили. Прогнозировали, какие качества в них разовьются через несколько лет, не станут ли противоречить марейской идеологии? Это был бы полный провал. Но изначально в каждом были правильные черты. Райнер Браун был самым стойким, Анни — хладнокровной, Бертольд — собранным. Марсель был самым решительным. Гальярд говорит, что самым смелым и самым добрым. Он был, как солнце, которое обогреет всех, как древесный ствол, к которому можно прислониться, навалиться всем весом, и он удержит. Правда или нет, а Гальярд помнил старшего брата таким, и теперь переданная память накладывалась на приукрашенные воспоминания, и то ли подтверждала их и делала до боли яркими, то ли опровергала. Марсель спас Райнера Брауна, а значит, всё-таки правда, он был самым, самым отважным. Но зря. Не уберег себя для миссии, для их цели. Гальярд просыпался, садился, хватаясь за грудь, и раз за разом переживал его гибель. Зачем, задыхаясь спрашивал он у Пик, чтобы этот псих выжил и вернулся? Чтобы он жил там, довольный, три года и корчил из себя мирового парня? Чтоб его обожали все? Он даже этой девушке, Имир, нравился, хотя на людей ей, в принципе, было плевать. Пик молчала и гладила Гальярда по волосам. Она подвинулась по скамейке, коснулась бедром его бедра и спрятала рот в чашке. Чай успел нагреться от рук и был уже скорее приятно теплым, терпким. — Я в норме, — сказал Гальярд, допил чай одним глотком и поставил чашку рядом. Пик потерлась о его плечо носом. Сразу выпрямилась. Все знают, но не хватало ещё, чтобы все видели. Они не парочка, они с Гальярдом друзья. Ну да, у них свои представления о дружбе. Пик спросила: — Поднимемся? Комната днем пустует — Райнер гуляет с детьми. Пик слышала, как в столовой шутили, не брал ли он ставку няни при штабе. — Рано, наверное, — сказал Гальярд тихо и посмотрел искоса. Два месяца в титане, ещё месяц до того — в окопах, в ожидании удобной позиции, а после — восстановление. Очень долго. Но Гальярд не намекал и даже не спрашивал, ждал. — О, — сказала Пик, — ходить мне пока и правда тяжеловато, но лежу я ещё лучше, чем раньше, можешь удостовериться. Он встал, повесил обе чашки на пальцы, как на крючки, подставил локоть, и Пик, уцепившись, встала. Без костыля страшновато, но с Гальярдом — нет. Пошли потихоньку, едва переступая, как по песку, мелкими шажками. Пик даже прикрыла глаза. Хорошо же было у моря. Запаха там она никакого не чувствовала, конечно, но виды были чудесные, и звезды огромные, с ладонь, прямо над головой. Она стояла у палаток, рядом с лошадьми, как в загоне, а Гальярд приходил, садился рядом и прислонялся к руке. Рассказывал, как прошел день, о чем болтают, какие приходят вести с фронтов и на каких они расположились позициях, чтобы она не совсем уж выпадала из жизни. Пик моргала и всё. Он её понимал. По пути повезло никого не встретить. Даже в углу, около крыльца, где собирались, чтобы покурить и почесать языками, было пусто, только стояла присыпанная окурками урна. Пик подумала, что у них даже папирос нет. Не то чтобы очень хотелось, легкие только-только окончательно пришли в себя, но вдруг захочется после, иногда такое бывает, когда лежишь, и прямо тянет сделать что-нибудь эдакое: покурить в постели. На лестнице эхо от каблуков отдавалось гулко. Гальярд шел, примеряясь под шаги Пик, но смотрел строго перед собой. Он просто провожает усталого боевого товарища, придраться не к чему. Разве что кружки вот в столовую не отнесли. Он поставил эти кружки на стол и запер дверь. Подумал и ещё подпер стулом. Пик хохотнула. — У этого, — сказал Гальярд, — ключ. Ещё заявится. Хоть полдня без него. Ночью никакого покоя. — Кошмары? — Задрал, — отрезал Гальярд. — Сам не спит и мне не дает, шатается туда-обратно. Пик подумала, когда же он спит тогда, но вслух говорить не стала. Откинулась на спину и застонала от объявшей поясницу боли. Трудно быть прямоходящим существом, всему телу плохо, как только человек додумался соорудить из себя такую дурную конструкцию? Чтобы руки освободить. Да, нормальных рук в титанической форме весьма не хватает, ничего в них толком не возьмешь. Гальярд прошелся по комнате, спросил, не прикрыть ли окно, задернул занавеску и остался стоять около подоконника. Пик приподнялась на локтях, кофта съехала с плеч. — Ну? Гальярд мялся. Потом всё-таки подошел и сел рядом, опустил сцепленные руки между разведенных колен. — Я в порядке. Правда. Спасибо тебе. Пик подергала плечами и скинула кофту совсем, отбросила на стул, но она соскользнула на пол. Ай, ладно, тут чисто. — А я — нет. Гальярд обернулся с беспокойством в глазах. — Не хватает, — пояснила Пик. — Не хватает ощущения себя человеком. Первое, что делаешь, выбравшись на свободу — дышишь. Потом ешь, потом моешься, начинаешь чувствовать своё настоящее тело. Потом у тела появляются желания. Она села тоже, накрыла руки Гальярда раскрытой ладонью. Он был горячий и влажный на сгибе пальцев. Пик улыбнулась: волнуется каждый раз, как ребенок. Потерлась носом о плечо, но не отпрянула, а придвинулась, провела носом выше, по шее, по челюсти. У его титана потрясающая челюсть, но если об этом сказать — начнется скандал, хотя Пик считает так совершенно искренне. Потыкалась в гладкую щеку. Гальярд выдохнул, развернулся всем телом, взял за плечи, блузка прилипла под потными пальцами, и тронул губы губами. Никогда, подумала Пик, никогда мне не надоест твоя нерешительность, и взяла его за затылок. Толкнулась языком, лизнула по очереди губы, уперлась в ряд крепких зубов. Ну же, всего понемножку. Несмелости особенно. Гальярд рвано выдохнул ей в рот, скользнул ладонями ей на лопатки и поцеловал с такой жадностью, что у Пик перехватило дыхание, как в бульварных романах. Интересно, отчего все эти писаки говорят о постельных сценах так, будто тоже трахаются с Гальярдом? Он горячий, как печка, но Пик в курсе, что она такая же горячая. Проклятая титанья кровь сжигает их изнутри, плавит внутренности, оттого они и сгорают за демонически-короткие тринадцать лет. Но никто не говорил, что они должны провести их, монашествуя. — Имей совесть, — сказала Пик вместе с чувствительным укусом за шею, — единственная приличная блузка. И Гальярд стал расстегивать осторожнее, а то взялся так, что Пик испугалась — повыдирает пуговицы с мясом. Соскучился. Она тоже. По-человечески. Они сдернули покрывало, белье под ним оказалось свежим, Пик со вздохом опустилась на простыню голой спиной и смотрела, приподняв голову, как Гальярд тянет по её ногам юбку. Откинулась на подушку. Он встал на колени между её колен и застыл, опустив руки на впалый живот. Пик снова подняла голову, шея ныла. — Ну что там? Не бойся, отъемся. Мне двойной паек прописали, в восстановительных целях. Зрелище, она и так знала, ещё то. Все ребра наружу, кожа, как папиросная бумага, сухая, тонкая, и натянута на кости, как на деревянный остов. А Гальярд такой же, как был, с широкими плечами и грудью. Пик провела пальцами от соска до соска, взяла один между большим и указательным. Подтянула ногу и стукнула Гальярда пяткой по пояснице, он качнулся и посмотрел на неё с укором. — Покко, не делай такое лицо. Я же не сдохла. Вот сдохла бы, тогда бы печалился. Гальярд рыкнул: — Заткнись! Навалился сверху, утопил нос в её волосах, и гладил шею, острые плечи, поцеловал выпирающие ключицы. Почему, подумала Пик, при регенерации не нарастает, как было, мясо? Обидно же. Обняла его за спину. Жалко, только накануне постригла ногти, не получится расцарапать, он так смешно потом возмущается. — Я скучала, — к глазам вдруг подступило, Пик сморгнула, вдохнула носом. Из форточки тянуло свежескошенной травой. Гальярд потрогал губами около пупка, поднял глаза, но ничего не сказал, скользнул ниже, рывком приподнял ей бедра, и Пик закусила запястье. Какой же горячий, весь, а рот — обжигающий, язык, как пламя свечки. Пик гладила его по волосам, запускала пальцы, старалась не дергать, но всё равно стискивала, когда язык проходился особенно сильно. Раз за разом, и снова, задерживаясь и прижимая, как косточку вишни. — Не надо, — проговорил он, когда поднялся, наконец, снова, смахнул влагу с ресниц Пик пальцами, лег и накрыл её всю собой. Она уткнулась ему в плечо, обняла ногами и с улыбкой думала, что она ведь тоже ужасно горячая там, когда он входит так неспешно, словно боится причинить боль. Пик погладила по напряженным лопаткам, нашла жилку на шее, приникла губами и сама подалась вперед. Гальярд охнул, толкнулся смелее, оперся на руки, по бокам от её головы и двигался, как маятник, ритмично и мерно, кусая губы, пока Пик не нашла глазами его глаза, не взяла за затылок и не поцеловала, как выпила досуха. — Надо вставать, — сказал Гальяд минут через десять, кое-как отлепив щеку от её груди. Она накрыла их обоих сразу же, но голые плечи всё равно холодило. Лежали, оказывается, прямо под потоком воздуха из окна, поднялся ветер. — Полежи ещё. Пять минут можно. За дверью прошли, но не стучались и ручку не дергали. Ну и хорошо, явится Райнер, неловко заставлять ждать, хотя он всё понимает, конечно же. Пик поцеловала в потный висок, накрыла ладонью щеку, как от всего мира спрятала. Если бы они и впрямь могли спрятаться ото всех. Убежать. Не умирать так скоро. Наслаждаться друг другом не в спешке, радуясь свободной временно комнате, а где-нибудь, где никто не станет ломиться, и не надо то и дело оглядываться на дверь, даже подпертую стулом. Телу было тепло и хорошо по-настоящему. Пик с наслаждением потянулась, пошевелила ступнями, поерзала по простыне, и Гальярд сел со стоном, спустил ноги с кровати. Пик погладила его по пусть не исцарапанной, но крепко измятой спине. Красные отметины от пальцев не успели сойти. — Встаю, — сказала она с нарочитым недовольством. — Встаю. Нельзя же так вести себя с девушкой: попользоваться и выпроводить. Покко, ну в самом деле, учить тебя и учить. Он посмотрел через плечо. Серьезный. И Пик замолкла, заправила волосы за ухо. Глазам и щекам снова стало до стыдного горячо, когда он сказал: — Я тоже скучал, Пик.