После теракта

      Из дома выходить было страшно, дома сидеть было страшно. Было страшно, было безумно страшно. Наше болото, наше скромное, богом забытое болото, об убогости которого мы шутили так много, так, положим, безбожно.       Все новости превратились в одну новость, телевизор говорил без умолку. Обычно мы включали его только для фильмов с Иви. В воздухе витало что-то удушливое.       Я чувствовал себя словно домино, которое уже начало падать, но почему-то повисло в воздухе, внезапно ставшем твёрдым.       Нам выразил соболезнования Дональд Трамп и ещё много, очень много людей, имена которых озвучивали где-то там, в другой комнате с телевизором. Подумать только: люди рисовали картинки о произошедшем! Может быть, такой же тяжёлый воздух бывает в тяжёлые дни и в Париже, под лишённой подсветки Эйфелевой башней? И в Брюсселе, и в Берлине. В Стокгольме, Орландо. Иерусалиме? Манчестере, Лондоне, вероятно? Несли цветы, люди скупали их тоннами, горели свечи, люди склоняли головы. Зачем-то. Произошедшее решительно осуждали.       С опознанием не было всё ясно до конца – о, ну вы же знаете, как это бывает. Вы, должно быть, слышали и помните. Конечно, многое было понятно, но не у всех, почему-то, погибших были родственники, оказавшиеся в одночасье в самом центре огромной, огненной, адской тучи, не у каждого сгоревшего там, в полном осколков аду, был человек, кричавший от всего этого так громко, так оглушительно громко, что его слышал весь мир.       В дни траура, который, как и предвиделось, затянулся на очень и очень долгое время, сети были сначала недоступны. Потом – перегружены. И это тоже было страшно. Кто-то словно решил подчеркнуть: ха! невесело, когда не знаешь, живы ли твои знакомые? Город бился в глухой истерике.       С Ильёй мы познакомились случайно, за несколько месяцев до этого прибитого насмерть в память события. Случайностей, впрочем, не бывает; в конце концов, он настойчиво писал мне, несмотря на мой игнор, снова и снова. Какой-то безобидный, умилительный бред, который перерос в состояние неопределённое между отношениями и бромансом.       Стояли крещенские морозы, и мы поругались точно так же непонятно, как и начали общаться, точно так же решительно, крепко. Мы не говорили друг другу ничего при встрече, хотя до этого было сказано достаточно. Во всех, кстати, смыслах; всё оборвалось. Было нехорошо, но он готовился к ЕГЭ, а я учился как мог, и, думаю, мы оба обо всём забыли быстро.       Да несчастье помогло.       Школа, в которой мы учились – ладно, лицей – находилась (и находится: после произошедшего я заимел странную привычку говорить обо всём в прошедшем времени), так скажем, на середине кривой, соединявшей наши с ним дома. По этой кривой с незначительными отклонениями ходил уже упомянутый маршрут. Сразу, кстати, отмечу: на линии, по сути – прямой, соединяющей офисный и торговый центры, в которых в тот день также был совершён теракт, и взорвался автобус. Нетипичная для уездного города симметрия.       Но я отвлёкся: хотел сказать, что мы, несмотря на то, что жили в разных сторонах от лицея, ездили домой на одном и том же – этом же – маршруте.       В тот день пар у нас не было, но у него, думалось мне, были. Должны были быть, и даже то, что он часто прогуливал, меня не утешало: так же часто он засиживался в Старбаксе, который был – угадайте-ка! – в торговом центре. Да, том самом.       Поругались мы порядочно, конечно, но даже если бы он встретил меня ледяным игнором, я бы был спокоен всяко больше, чем если бы не написал ему вообще. И я написал. Предварительно, правда, обзвонив абсолютно всех, даже родственников и знакомых из других городов, но написал. И ответил он через пару секунд.       Всё было хорошо.       По крайней мере, в это хотелось верить.       Жизнь, казалось, шла своим чередом; рано утром вставало солнце, ближе к девяти оно заходило, дул тёплый весенний ветер, близилось лето. Деревья цвели. На третий день был сильный дождь.       Редко, по-моему, можно с полным чувством думать о том, как же всё-таки всё хорошо, красиво, так пробирающе невероятно. В такое время ты словно то и дело выныриваешь из воды, когда дыхание уже на исходе, и вдыхаешь не воздух, а жизнь - судорожно, жадно. И ещё, и ещё. И если справедлива чья-то распространённая теория о том, что во всём – вообще во всём – есть и минусы, и плюсы, то это… скажем, вынужденное понимание жизни как совершенно замечательного явления – главный, если не единственный плюс произошедшего.