Темная вода

«Матадор» держит курс на Треугольник Дьявола, а Первый помощник Блант говорит, что Соледад сошла с ума. Армандо презирал его за то, что Блант служил в британском флоте, за то, что может статься, был капером, а может статься и нет. Соледад говорит, чтобы Блант успокоился, она не собирается брать его с собой туда, откуда живым нет возврата. – Думаешь, там ворота в Ад? – спрашивает Соледад. От подзорной трубы вокруг глаза у нее должно остаться белое пятно, настолько редко она ее опускает. Соледад уже посчитала, сколько им еще идти если делать столько же узлов, «Матадор» в скорости уступает разве что «Немой Марии» или знаменитой «Черной Жемчужине», но она все равно смотрит и ждет. – Считаю, что если так, то ты хочешь войти с парадного входа, – отвечает Блант. Он мало говорит, и, когда смотрит в глаза, кажется, что он втыкает тебе в кишки кортик, и проворачивает. – Я никогда не рассказывал, почему перестал плавать и осел в Маракеше, где одни пираты и нищий грязный сброд? – Потому что ты видел Дьявола, – Соледад складывает трубу и опирается на перила, от недостатка движения у нее болят локти и колени. – Я думала, это фигура речи. Соледад мутит, но не от качки, она выросла в пустыне и на кораблях, она не болеет ни от волн, ни от жары. Ее сложно утомить, ее сложно сбить с курса, и это не женственно, не куртуазно – вообще никак. Сеньора выходит из нее кровью и желчью, Соледад – это кости, обтянутые желтой кожей, и копна немытых волос, а ей все равно, она больше не хочет быть красивой. – Это не фигура речи. Я видел Дьявола, и он стоял рядом со мной, как ты сейчас, капитан, и ты идешь к нему прямо в пасть. Чем ближе «Матадор» к Треугольнику, тем больше Блант говорит. Соледад слышит в его голосе ненависть, и, иногда – страх. Блант носит черное, у него лицо загорелое до черноты, и светло-голубые, почти белые, выгоревшие глаза. Раньше Соледад не слышала, чтобы он боялся, и это ее раздражает. – Если бы ты любил кого-то всей душой и всем сердцем, и если бы последними твоими словами этому человеку были жестокие и несправедливые слова, разве ты бы не попытался увидеть его снова, чтобы сказать, как сильно ты его любишь, даже если бы это стоило тебе души, жизни, всего на свете? Блант смотрит на Соледад с жалостью и презрением, она знает, что он хочет сказать – несгибаемости отца у нее не было никогда. Через 9 лет компанию Агилар и Сильва, и, когда Армандо сказал, что Соледад не встанет за штурвал и не станет вести дела компании после смерти отца, Соледад не смогла сказать ему нет. Соледад сделала Бланта управляющим, оставила Сесилию счетоводом, а сама отправилась говорить с идальго сама, убеждая их в том, что поставки товаров из колоний не прекратятся. Пока жив хотя бы один человек, в чьих жилах течет кровь Агиларов, все обязательства остаются прежними, говорила она, и клялась именем отца. Блант приезжал к ним на асьенду. Он был в черном, хотя воздух плавился от жары, и говорил с Соледад в саду. Она была в домашнем платье, подвязанном лентой, уже без корсета, потому, что живот выпирал над грудью так, что платья трещали. Блант говорил, что в Африке небольшие проблемы, но он их улаживает, а, благодаря супругу Соледад, дорога до Нового Света стала глаже, чем монастырский стол. – Смешно, – сказал Блант. – Раньше было наоборот. – То было раньше, – Соледад пожала плечами. – Времена меняются. Она не слышала, как Армандо вышел в сад, должно быть, Блант не закрыл калитку – она скрипела и выла, как тысячи потерянных душ, кто бы ее ни открывал в сад, слышно было до самых персиковых деревьев. Соледад не знала, что Армандо вернулся до тех пор, пока не увидела его черно-белый капитанский мундир. – Жена не встречает меня из плавания потому, что она в тягости и не может встать с постели, – сказал Армандо, неторопливо поднимаясь по дорожке, твердой, гладкой, похожей на кость. – Но принимает проходимцев, которых я в свой дом не звал. – Ты приехал, – Соледад смутилась, но смущаться было нечего. Отец никогда не порицал ее за то, что она вникала в его дело, и она была уверена в том, что Армандо со временем примет это так же, как принял ее. – Это капитан Стэнтон Джай Блант, он управляющий делами Агилар и Сильва, держит передо мной отчет... – Капитан чего? – Армандо перебил Соледад, глядя на Бланта в упор. Блант смотрел на него, не меняясь в лице. – Твой отец был человеком исключительных талантов. И считал, что таланты можно найти в грязи, среди навоза. Иногда он находил истинные жемчужины. Что быть с теми, кто оставался навозом? Блант усмехнулся уголком рта. В обоих ушах у него были продеты крупные золотые серьги, выплавленные из ацтекского золота. Соледад сказала Бланту возвращаться к отчету, сказала, что они быстро закончат, и Блант уйдет, но ее никто не слушал. Блант разглядывал Армандо как кавалер – девицу, и в этом было что-то такое, отчего Соледад поняла: скажи он хоть слово, и Армандо его убьет. – На сегодня хватит, – громко сказала Соледад. – Мы встретимся завтра в порту и закончим дела. – Никто ни с кем не встретится, – Армандо отмахнулся от Соледад, как от мухи. – Ты остаешься дома, со мной. Здесь у тебя есть дела поважнее, чем ублюдки, называющие себя капитанами. Убирайся, наемник. Вернешься снова, и я велю тебя вздернуть. Армандо подошел к Соледад и взял ее за локоть, повернувшись к Бланту спиной. Соледад не смотрела на Бланта, широко открыв глаза, надеясь, что он поймет ее мольбу и смолчит, но она не могла его об этом просить – немногие, кто навлекал на себя его гнев, доживали до заката. И немногие, кого муж Соледад считал недостойными жизни, доживали до момента, когда он составит более полное мнение. – Я уйду, капитан Салазар, сеньор, – сказал Блант, улыбаясь. – Возможно, мы встретимся в другой день и сможем обсудить ваши слова. Я слишком многим обязан отцу сеньоры Агилар де Сильва, чтобы волновать ее в таком положении. – Убирайся, падаль, – коротко сказал Армандо, и потащил Соледад к дому. Ей ничего не оставалось, кроме как развернуться и, спотыкаясь, следовать за ним. Соледад чувствовала себя виноватой, но не могла понять, в чем: она поступала так, как должна была, но ярость Армандо говорила об обратном, и Соледад терялась. Армандо не кричал, нет. Он держал Соледад за локоть, и говорил, опустив веки, так, что она не видела его глаза, медленный и белый от ярости: – Ни ноги отребья в моем доме. Ни ноги твоей на кораблях. Найди порядочного человека, который займется этим от твоего имени, или я его найду. Это всё, сказочки, которые вбивал тебе в голову отец, эти дальние страны, это всё цинга, малярия, размалеванные дикари, звероподобные пираты, это не для женщин. Я тебе запрещаю. – Но Ману, – пыталась протестовать Соледад, – ты не станешь торговать от моего имени, а у меня обязательства, у меня клиенты. Мой отец потратил пол-жизни на то, чтобы собрать флотилию, наладить контакты, а ты говоришь мне все это взять и бросить, просто так, потому что ты так хочешь... – Я говорю тебе именно это, – Армандо открыл глаза и приблизил свое лицо к лицу Соледад, задирая ее локоть. – Сиди дома. Рожай детей. Будь моей гордостью, а не моим позором. Его слова ранили Соледад, и она вспыхнула, как спичка. Перед ней стоял не ее любимый, ее муж, отец ее ребенка, а надменный рослый мужчина в форме Армады, презрительный, самодовольный, считающий ее – ее! – недостойной себя. – Скажи, ты очень мной гордился, когда говорил с отцом о приданом? О кораблях, товарах, соглашениях и закладных. Женился бы ты на мне, если бы я была наполовину арабкой без гроша за душей, гордился бы ты мной, если бы мой отец не торговал от имени короля, а пас коз или ловил рыбу? – А ты вышла бы за меня, если бы я был офицером без рода и без племени, без чести, без наград, без славы и без почестей? – зарычал Салазар. – Старым, одноногим, одноглазым, неудачливым, не знакомым ни королю, ни губернаторам? – Таким разве ты был бы мне нужен? – Соледад бросила ему в лицо, не думая. Армандо отпустил локоть Соледад и посмотрел на нее так, словно она была хуже последней корабельной шлюхи. Эту ночь они провели в раздельных спальнях, а на следующий день он отбыл сначала в Мадрид, а потом в Лиссабон, откуда направился на рейд. Соледад не писала ему писем, и он не писал. Это был их последний разговор, больше им встретиться было не суждено. После разговора с Блантом Соледад идет в каюту и лежит на кровати, думая, выпить вина или нет. Она неторопливо опустошает капитанские запасы с тех пор, как «Матадор» вышел в море, но только днем; ночью Соледад сама встает за штурвал и ведет корабль по звездам, как ее учили. Звезды гроздями белого винограда усыпают безветренное небо, и Соледад ведет «Матадора» туда, откуда кораблям нет возврата, торопясь и волнуясь, как на встречу с любимым. О том, что Армандо больше нет, Соледад узнала от его матери – грузной, дебелой, злой женщины. Может быть, с ним она была другой, да и с Соледад поначалу тоже, но ее сын был мертв, и все приданое Соледад не могло искупить ее вины в глазах матери Армандо. В церкви она шепотом говорила Соледад, что, если бы ее сын женился на достойной женщине, всего этого не было бы. От него отвернулась удача, отвернулся бог, когда он связался с Соледад. Соледад недостойна носить его ребенка, и она будет ходатайствовать королю о том, чтобы внука отдали на воспитание ей. – За Армандо пираты охотились много лет, – Соледад ковыряла молитвенник, вся в черном, как ворона, и желтая, словно золотушница. – В чем здесь моя вина? – В том, что ты была ему плохой женой. Мать Армандо стучала четками, как кастаньетами. Мирра и ладан забивались Соледад в нос, мешали дышать. От спертого воздуха, запахов пудры, пота, ей стало плохо и, вскочив, она бросилась к выходу. Служанки за ней не поспевали, на ступенях церкви Соледад рванула воротник закрытого, как у монашки, платья; во все стороны полетели пуговицы. Небо было безжалостно синим, и через него ветер гнал одинокое облачко, так же, как в день ее свадьбы. Соледад закричала что-то то ли по-испански, то ли по-берберски, и упала, не чувствуя, что по ногам у нее течет кровь. Соледад потеряла мать, когда ей было три недели от роду. Она потеряла отца, которого хватил удар, когда пираты подожгли его суда с хлопком. Она потеряла мужа, когда готовилась стать матерью его ребенка, и, в довершение всего, она потеряла ребенка. Соледад не знала, зачем она еще жива, не знала, зачем ей дальше жить, и решила оставить Андалусию навсегда. Перед отъездом она написала письмо губернатору, что пенсию вдове капитана королевского флота он может перечислять матери Армандо: Соледад все равно, ей не нужны деньги, никакие деньги на свете не вернут ей ее жизнь. Она вернулась в Маракеш и занялась делами Агилар и Сильва, потому что работа заглушала голоса у нее в голове, и только Блант приводил Соледад в такую ярость, что она не чувствовала боли. Когда Соледад вошла в контору, Блант сидел, задрав ноги на стол. Посмотрев на нее, он лениво спросил: – Так значит, я не уволен? Соледад подошла к нему и влепила ему затрещину. – Я вдова, и я твой капитан. Проявляй уважение. Блант посмотрел на Соледад тяжелым взглядом, убрал ноги со стола и достал из-под стола бутылку с ромом. На столе стояли засиженные мухами стаканы и сохли остатки таббуле. Блант разлил ром по стаканам и подвинул один Соледад. Она выпила, не спрашивая ни о чем, и принялась жадно заталкивать в рот прокисший таббуле. Ее вырвало. – Соледад, девочка моя! – Сесилия вплыла в контору, худая, длинная, как жердь, безвкусно одетая, и бросилась держать Соледад волосы и кричать Бланту, чтобы он принес воды. Блант пощелкал пальцами, и мальчишка-араб принес кувшин воды с лимоном. Кувшин выглядел не чище стаканов, но Соледад схватила его обеими руками и приникла к нему жадно, как изголодавшийся мул. – С идальго такие дела, – говорила Сесилия, гладя Соледад по голове. Соледад лежала лицом на столе и монотонно повторяла, чтобы ее не смели нести в постель, пока она не увидит конторские книги. – Много у меня было мужчин, самых разных – тут и французы, и испанцы, и берберы, и англичане, и русские, и китайцы встречались даже. Хорошо с теми, кто знает за собой грешки, и сквозь пальцы смотрит на грешки других. Плохо с теми, кто верит во что-то, что больше их. В честь, в доблесть, в короля. Себя судят безжалостно, а других еще хуже. – Я не сделала ничего плохого, – Соледад подняла голову, оперевшись руками на стол. – Я была ему верна. Я ждала его, я никуда не выходила без него, я писала ему длинные письма, потому, что он говорил, что с ними для него нет ничего невозможного, и потому, что я скучала. Я хотела родить ему сына. Почему он сказал, что я – его позор? Сесилия вздохнула, ее сплющенная корсетом грудь морщинилась, как гофрированная бумага. Соледад помнила Сесилию молодой и красивой, рыжей, одетой по-птичьи ярко, и не понимала, почему компаньоны отца бросают на нее долгие, странные взгляды. Думая о ней, Соледад понимала. Ей хотелось схватиться за голову и завыть: «Как я могла быть такой глупой, как я могла не видеть очевидного и не понимать?», Сесилия прочла это в ее глазах и грустно улыбнулась. – Соль, детка, отцу следовало отослать тебя в Испанию, в школу при монастыре, или куда-нибудь, где готовят благородных девиц. Я шлюха, Блант убил больше людей, чем откупорил бутылок с ромом, а работаем мы... в основном, с аристократами, людьми родовитыми и порядочными, но это только сверху, а снизу, поскреби пальцем, и вылезут люди, с которыми благородной донне, жене капитана, и стоять рядом не стоит, не то, что иметь дело. Я тебе скажу, что Мясник любил тебя крепко, раз сразу не запер на ключ и не прибрал всю твою флотилию к своим рукам от греха подальше, мужчины ча-астенько так делают. – Он не Мясник, – Соледад снова уронила голову на руки. – Он Матадор. Это совсем не одно и то же. Соледад хотела плакать, но слез не было, была только пустота. Пустота раскручивалась, как водоворот, и в нее падало все – корабли, награды, колокола, пушки, сабли, бутылки, хлопок, порох, кровь и слоновая кость, серебро и золото, жизнь Соледад и ее счастье, и ее блистательная, невероятная глупость, пока пустота не выплюнула слова: – Я была дурной женщиной и дурной женой. – Ты была такой, какая ты есть, и это ни хорошо, ни плохо, хотя это, должно быть, ранило его так же сильно, как он – тебя. Если бы мужчины и женщины понимали друг друга, в мире было бы намного больше счастья и меньше страданий и дурных болезней, – Сесилия издала короткий смешок. – Будет, будет. Ты возьмешь себя в руки и вернешься в Андалусию сеньорой, ведь ты и есть сеньора. А мы с Блантом тут сами разберемся... – Я никуда не вернусь. Я останусь здесь, и буду заниматься делами Агилар и Сильва сама. Ваши должности останутся прежними, – Соледад сжала локти руками. Сесилия молчала, и Соледад начала думать о том, что это не те слова, которые она хотела услышать. Других у Соледад не было. Соледад не думала, что заснет, и, когда ее будит Блант, то долго не может понять, где она. Блант пытается поднять ее с кровати, но Соледад рычит, что выбросит его за борт, если он посмеет еще раз притронуться к ней. Блант выходит ждать ее за дверьми, его вороний силуэт отбрасывает длинную тень из-за танжерского стекла, на которую Соледад смотрит отупевшим взглядом. Ей следует умыться, и ей следует сменить одежду, но голова гудит, а ноги опухли, распирая сапоги. Соледад набирает в рот вина и полощет рот, осознание приходит медленно, толчками. Когда оно приходит полностью, Соледад сует за пояс пистолет и вылетает из каюты, хлопнув дверьми. Одинокая скала поднимается посреди ленивых волн, но, сколько ни вглядывайся в скалистый проход, ничего, кроме клубящейся темноты, не видать. – Если бы ты была мужчиной, я бы сначала выбил тебе все зубы, а потом располосовал тебя от плеча до бедра за то, что ты обращаешься со мной, как с шавкой, – говорит Блант, пока моряки готовят шлюпку. – Твой муж, черти его дери, был прав – я был капером. Я убивал, и грабил, и жег, и говорил, что это ради Британии и королевы, но ни черта. Мне просто нравилась эта жизнь, пока я не увидел Дьявола. Соледад стоит, обхватив себя руками, она слушает, что говорит Блант, и не слышит его. Она спрашивает себя, не сошла ли она с ума, что поверила россказням о призрачных испанцах, которые убивают всех, кто рискнет сунуться в Треугольник, оставляя в живых только одного. Даже если Дьявол существует, и Треугольник – дело его рук, с чего во всем свете Соледад решила, что мертвецы – это моряки «Немой Марии»? С того, что Армандо погиб здесь, в Треугольнике. С того, что больше верить Соледад не во что. Пусть безумие, пусть байка, пусть страшная сказка, но если в Треугольнике ничего нет, кроме рифов и воды, Соледад войдет туда на лодке и вернется обратно. Если нет... – Ты умрешь там, – Блант заступает Соледад дорогу к шлюпке. – Твое какое дело? – у Соледад нет сил спорить, кричать, выхватывать рапиру. Если бы Блант ударил ее и поволок в каюту, она бы вырвалась, бросилась за борт и добралась до Треугольника вплавь. Может, именно поэтому он ничего не делает. – Сколько тебя ждать? – отрывисто спрашивает Блант. – Пока не вернусь. Если не вернусь – уходите. Ты управляешь, Сесилия считает. Название не менять. Бумаги сохранять. – Не боишься, что команда решит, что ты сошла с ума, потеряв мужа и ребенка, и устроит бунт? У Бланта веки обметаны красным по краю, с ним такое случается, когда он много пьет. Соледад не видит как он пьет, не видит его пьяным, зато она чувствует тяжелый запах рома, когда Блант наклоняется к ней ближе. – Твоя работа – сделать так, чтобы бунта не было. Или возглавить его. – Если бы я был твоим мужем, я бы ни в чем тебя не упрекнул. Если бы я был твоим мужем, я бы отрезал язык любому, кто бы сказал, что ты меня позоришь. Если бы я был твоим мужем, ты бы не потеряла ребенка. Если бы я был твоим мужем, я бы, черт подери, не умер, – Блант выплевывает признание, как угрозу. Соледад все равно, она спешит. – Мой муж – там, – Соледад тычет пальцем в направлении Треугольника. – Там – мертвецы! – орет Блант. – Даже если он и мертвец, он все равно мой муж! – кричит Соледад. Блант смотрит Соледад в спину, когда она забирается в лодку. Он снимает с перевязи рапиру и протягивает ее Соледад, но она качает головой, разве рапира поможет справится с мертвецом? Рапира ей не нужна, для остального есть пистолет. «Матадор» подошел к Треугольнику так близко, как мог, и грести Соледад остается совсем недолго, когда она понимает, что отвыкла ходить на веслах. Она много ходила на веслах в Маракеше, когда была ребенком, когда ее стригли коротко, и отцовские друзья принимали ее за мальчика, говорили – сорванец будет хорошим моряком. Армандо этого не знал. Когда они встретились, Соледад была одета в апельсиновое платье, у нее была шляпка, зонтик и кружевные перчатки, все на модный, французский манер. Армандо с удовольствием рассказывал отцу о своей «Марии», отец спорил с ним, подначивал, но Армандо говорил с таким чувством гордости за корабль, за команду, что Соледад не могла отвести от него глаз. Она растерялась, когда поняла, что, говоря с отцом, Армандо смотрит на нее. – Вам нравится корабль? – Армандо спустился к Соледад, которая пошла осмотреть палубу. Одноглазый лейтенант подал ей руку у последней ступеньки, и Соледад посмотрела на него с непониманием. Трубное покашливание бабки за спиной заставило Соледад вспомнить, и чинно опереться на его руку. – Очень, – честно сказала Соледад, повернувшись к Армандо. – Он большой и мощный, похожий на кита, или даже кашалота, думаю, потому что хищный. Мне казалось, что такие большие суда должны быть неповоротливыми, но судя по разговорам о ваших победах, «Мария» должна быть довольно верткой. Как вы этого добились? Армандо не сразу ответил. Он гладил перила рукой, как собаку, и смотрел вниз, на волну, прыгавшую и резвившуюся под бортом. – Особенность конструкции. «Мария» выйдет в море этим утром, но далеко не пойдет. Что если я приглашу вас и вашего отца на небольшую прогулку? – На самом смертоносном корабле Армады? – засмеялась Соледад. – Разве это не то, о чем мечтает любая девушка? Вы, должно быть, целую вечность отмываете кровь с ватерлинии. Покашливание бабки сверху донеслось до Соледад, как глас Иерихонской трубы, но Армандо захохотал, а вовсе не побледнел и не отошел от Соледад, как молодые офицеры, с которыми ее знакомили всю весну. – Так вы восхищаетесь мной, как Матадором, или ужасаетесь, как Мясником? – И то, и другое, – Соледад легкомысленно прокрутила зонтик в пальцах. – Убийство ужасно, и в то же время оно завораживает. Но только тогда, когда в нем есть смысл, поэтому вы не Мясник, вы Матадор. Армандо снова коснулся перил, и Соледад прокрутила зонтик, думая, что он уже трогал перила, и она уже крутила зонтик. На этот раз Армандо смотрел на нее из под-полуприкрытых ресниц, и она смотрела на него в ответ, улыбаясь уголками губ. – Вы говорите так, как будто бы видели смерть. Соледад хотела сказать, что да, отец брал ее с собой в плавания, и, когда на них нападали, Соледад пряталась в шкафу в его каюте и слышала, как ядра крошат палубу, и как кричат абордажники. Она подумала, что Армандо этого лучше не знать, и уклончиво ответила: – Я выросла на море. Но, я думаю, я не видела того же, что и вы. – Женщины считают, что убийство, делает мужчину более мужественным, более мужчиной. – Смотря какого мужчину. Есть мужчины, которые любят убивать, потому что у них кровь от этого бежит быстрее. Таких мужчин я презираю, и ничего в них не нахожу. А есть мужчины, которые выбирают, чему служить, и, если ради этого придется убивать – что ж, каждый делает то, что должно, в этом есть смысл. Соледад думала, что кашель бабки прозвучит как последний хрип жертвы холеры, но в этот раз до нее донеслось одобрительное покашливание. Соледад покраснела, а Армандо положил руку совсем близко к ее локтю, который Соледад беспечно оттопырила в сторону воды. – Для такой юной сеньориты вы говорите удивительно разумные вещи. – Для вашей суровой репутации, вы удивительно приятный собеседник, – сказала Соледад, и вздрогнула – бабка зашлась в гневном кашле, а это значило, что Соледад опять перегнула палку. Своды пещеры смыкаются над головой у Соледад, «Матадор» затягивает туманной дымкой. Внутри холодно и сыро, только мерный плеск весел нарушает гулкую тишину. По рукам Соледад бегут мурашки, но она продолжала грести, аккуратно обходя рифы. Она останавливается только тогда, когда от воды начинают подниматься клоки тумана, и очень скоро она не видит не пещеры, ни рифов, ничего вокруг – только седую дымку. Темнота подкрадывается, туман клубился, больше похожий на призрачные руки, тянущиеся к Соледад и к лодке. Соледад бросает весла в лодку и закрывает глаза, вместо молитвы она вспоминает, как сидела у Армандо на коленях, и ела апельсин, а он долго, молча смотрел, как Соледад ела, брызжа соком, прежде, чем спросить: «Ты дашь мне укусить?». Вместо ответа Соледад протянула ему руку, и он, взяв ее за запястье, вгрызся в апельсин, и дорожки сока побежали у него по подбородку, капая на грудь. Апельсины преследовали Соледад, Армандо попросил руки Соледад в апельсиновой роще, во время приема по случаю ее дня рождения. Запыхавшаяся Соледад вышла в сад, чтобы снять перчатки и расслабить корсет, но Армандо не оставил ее одну – его белый с серым мундир скользил между деревьев, как призрак альбатроса. – Вы не любите танцы? – спросил он, садясь на скамейку рядом с ней. Соледад уже сняла одну перчатку, и теперь не знала, натянуть ее обратно или снять оставшуюся. – В зале слишком много людей, мне становится среди них душно. – Я думал, что заберу ваши танцы по праву старшего офицера, – Армандо положил ногу на ногу. – Уже представлял, как окажусь лучшим танцором. – Вы и правда лучший? – Соледад уперлась руками в колени, незаметно потягивая спину, и Армандо уперся ладонью в урну у нее над плечом. Если бы Соледад выпрямилась, его бы рука лежала у нее на плечах, но ей было приятнее сидеть выгнув спину, и она сидела, бесстрашно глядя Армандо в глаза. – Не знаю, я давно не танцевал, – Армандо улыбнулся. – Но если я не смогу забрать ваши танцы, мы не узнаем. – Вы уже забрали мое время, похитив его, как корсар. – Соледад, – Армандо покачал головой, и Соледад нахмурилась. – Да? – Я прошу вас не называть меня корсаром, даже в шутку. – Я не хочу говорить то, что вам неприятно, поэтому больше не стану. Но как, – помедлив, Соледад искоса посмотрела на Армандо, похлопывая себя перчаткой по руке, – как тогда вы хотите, чтобы я вас называла? – Своим супругом? – предложил Армандо. Соледад смотрела на него, прижав руку к груди, и он, встав со скамейки, опустился на одно колено, и положив на другое колено ладонь. – Я прошу вашей руки, – напомнил Армандо. Он протянул Соледад в руку, и та вложила в нее перчатки. Армандо посмотрел на перчатки с недоумением, и Соледад, наклонившись, поцеловала его в лоб. Взяв Соледад за плечи, Армандо поцеловал ее в губы, и, пошатнувшись, она села на его выставленное вперед колено, шурша платьем. Перед свадьбой Армандо взял с Соледад слово, что она не станет плакать, когда он уйдет в море, но ранняя беременность сделала ее чувствительной. Однажды Соледад зарыдала так горько, что испугалась своих слез – на пирсе, перед командой, перед офицерами. Соледад боялась, что Армандо оборвет ее, что он скажет, что жене капитана не пристало так вести себя на людях, но он обнял ее и отвел от пирса, прижимая голову Соледад к своей груди, пока она всхлипывала и икала ему в мундир. – А что если ты не вернешься? – спросила Соледад, глотая слезы. – Как я буду без тебя жить? Разве я смогу без тебя жить? Армандо смотрел на Соледад с нежностью, и она не понимала, отчего он так спокоен, когда ее сердце разрывалось на части. Он поцеловал Соледад в лоб, в мокрые от слез глаза, и сказал, держа ее за едва обозначившийся живот: – Я вернусь, потому что ты ждешь меня на берегу. Потому, что ты носишь моего ребенка. Поэтому я вернусь, вот тебе мое слово. Кто может сказать, что слово капитана Армандо Салазара ничего не стоит? Соледад помнит эти слова. Она помнит их, когда лежит без сна, или забывается коротким, страшным сном, полным чудовищ. Она помнит их, когда открывается кровотечение, напоминающее о выкидыше, или когда испанские флаги напоминают ей о том, кто под ними ходил. Он обещал, что вернется, живым или мертвым, и Соледад ему верит. Когда она повторяет то, что сказал ей Армандо, ей не страшно открывать глаза, чтобы увидеть, как, сотканный из темноты и тумана, в лодке стоит мертвец. Он заносит над Соледад абордажную саблю, и она широко раскрытыми глазами смотрит, как сабля опускается. Единственный белый глаз мертвеца смотрит на нее, а его губы беззвучно шевелятся то ли в молитве, то ли в проклятии. – Лезаро? – спрашивает Соледад, хватаясь за борта лодки. – Донья Соледад? – голос похож на шелест тростника, но сабля, ощутимо ударив по борту лодки, с хрустом прорубает его наполовину. В щель сочится вода, Соледад оглядывается и видит призрачные фигуры, бредущих к ней через туман. Еще один мертвец выступает, мертвенно-белый, в подтеках черной крови. Он смотрит на Соледад пустым взглядом, и она говорит: – Сантос. Они выходят из тумана, держа сабли и пистолеты, крюки и веревки, и Соледад называет их по именам, а они кивают в ответ. Они берут Соледад за руки, молча, и тащат вверх, сквозь туман, поднимая над водой. У них нет рук, нет голов, сквозь дыры в их телах Соледад видит черные скалы, черную воду, и черный остов корабля, вросший в отмель, над которым не поднят ни один флаг. Обгорелыми грудьми выступают корабельные башни, а под самым носом выступают очертания массивной фигуры, сжимающей меч – Марии, безмолвной и безгласной. Соледад должна молиться, но, коснувшись ногами палубы, она забывает молитвы. Доски такие тонкие, что скрипят и шатаются у Соледад под ногами, она боится, что они обвалятся под живой тяжестью, а в просветы не видно дна, только рифы и черная вода. Мертвецы шепчут, а кажется, что дует ветер. Соледад отрывает взгляд от пропасти под палубой и видит сгорбленый силуэт у руля. Она идет вперед, сквозь кольцо офицеров, ее руки проходят сквозь них, только что бывших такими плотскими, такими осязаемыми, а горбун ковыляет к ней, стуча каблуками призрачных сапог и опираясь на сабли. Доски шатаются, но держат вес, Соледад стоит крепко, всматриваясь в приближающегося к ней уродца. Он задирает голову и щурит глаза, из которых сочится густая черная кровь. Кровь течет у него изо рта, его шея – спекшийся комок крови, он смотрит на нее и не узнает, и она не узнает, но, все же, сердце ее знает. – Соледад, – говорит он голосом хриплым, как скрип тележного колеса, и Соледад падает на колени, безвольно разметав руки. Он подходит, тяжело волоча ноги, обходит ее кругом и, уронив одну саблю, касается ее волос, лица, шеи. Его пальцы то утыкаются в кожу, то проходят сквозь нее, и, когда они проходят насквозь, Соледад чувствует такой холод, будто ее касаются пальцы самой зимы. – Ты... помнишь меня? – Соледад хватает его за полу камзола, и он бросает вторую саблю, тяжело опускаясь на колени. Рот у него наполовину беззубый, а те зубы, что остались, почернели. У него нет затылка, его кожа покрыта трещинами, и, когда он говорит, черная кровь толчками вытекает у него изо рта. – Соледад, – говорит он, трогая ее лицо. – Голубка. По щекам Соледад текут слезы, взгляд туманится, но она упорно смаргивает, вытирает слезы. Он ужасен, но Соледад хочет видеть его лицо, если бы даже от его лица осталось только кровавое месиво, она хочет видеть его, трогать, осязать, знать, что это он, и, вытягивая руки, она касается его черт холодных и твердых, как могильный камень. – Я бы вышла за тебя и если бы ты был безродным рыбаком, пиратом, богоотступником, да хоть самим дьяволом; я бы вышла за тебя, если бы все ненавидели тебя и проклинали; я бы вышла за тебя, даже если бы ты был слепцом, прокаженным, висельником – прости меня, Ману, я люблю тебя больше всего на свете, больше солнца, больше жизни, больше счастья, больше себя. Он тянется к Соледад, мыча, но она отталкивает его руки и вскакивает на ноги. Соледад вытаскивает из-за пояса пистолет и приставляет его к подбородку, наискось, так, чтобы ушло в затылок. – Нет! Соледад нажимает на курок. Говорят, что Треугольник Дьявола не отпускает никого. Теперь она сможет это проверить.