Silenzio

В каждой группе есть свой безумец, а в нашей — прекрасным безумцем является Ремингтон. © Emerson Barrett

Пускай это будет зависимостью. Тяжелой и непереносимой. Несовместимой с жизнью. Последней стадией. Плевать, если спасение от этого найдется в алкоголе, в бесконечных сигаретах или в антидепрессантах. Главное — подальше от него. Он чувствует, что с каждым днем ему становится только хуже. Потому что что-то такое витает в воздухе. Невидимое, колкое и теплое. Что-то, что тысячами невидимых иголок впивается под кожу. Должно быть то, как Эмерсон на него смотрит. Должно быть это его слова, которые в полнейшей тишине звучат слишком отчетливо и намертво въедаются в память. — Не лезь в мою жизнь, — шипит Барретт, — тот факт, что ты старше меня, не делает тебя моей нянькой. Так что иди нахуй, Лейт. Ремингтон ненавидит, когда ему указывают на его собственный возраст. Наплевать, что разница составляет всего два года. Так что иди нахуй, Барретт, вместе со своей самостоятельностью. Ремингтон, на самом деле, не сильно-то и рвался вмешиваться в жизнь младшего брата, просто старался ограничить его в алкоголе, потому что пьяный Эмерсон — нечто совершенно невыносимо невменяемое, и ему это совсем не идет, без капли романтики. Только на этот раз Лейт, похоже, немного перестарался в своих благих намерениях. Эмерсону гребаные восемнадцать и он чувствует себя невероятно взрослым. К черту. Ремингтон больше ничего для него не сделает. Осуждает себя за свою безвольность, потому что если Барретт попросит, то Рем сделает для него абсолютно все. Внутренний голос гудит одно и то же слово, что клеймом выжжено изнутри. Слабак. И от этого, действительно, хочется сдохнуть. Дома он пинком переворачивает журнальный столик, с которого на пол летит всякая мелочевка и рассыпается по всей комнате, он разбивает посуду и вколачивает кулаки в ближайшую стену. Боль отступает. Вместо мыслей сплошная пустота. И вместо всхлипов тяжелые хриплые вдохи. Только от этого легче ни капли не становится. Он чувствует внутри отвратительный коктейль из чувств, накрывающих его огромной волной, и он всеми фибрами ощущает, что совсем немного, и он захлебнется. Потому что не умеет плавать. И он совершенно точно не знает, что делать дальше с этой тяжестью в груди. Потому что рано или поздно она в крошку раздробит его ребра. Потому что рано или поздно Эмерсон добьет его. Невыносимо. Ремингтон чувствует себя паршиво, сползая по стене на пол. Обхватывает руками колени и бессмысленно впивается взглядом в пол, перебарывая в себе нарастающее желание закричать. Так, чтобы в легких не осталось воздуха. До боли. До хрипоты. Только из груди вырывается тихий скулеж, раздирающий глотку. И где твое хваленое самолюбие, Ремингтон Лейт? Ремингтон знает, что «взрослым» быть совсем не весело. Наверное, взрослые именно так и сходят с ума. Взрослые именно так впадают в депрессию, не зная куда себя деть, умирая от отчаяния и неизвестности завтрашнего дня. В такие моменты становится как-то до жути страшно. А что если он следующий? Ремингтон больше не хочет быть «взрослым». Телефон дрожит под ладонью, а на экране раз за разом отображается знакомое до скрежета зубов имя. И от этого набора символов его тошнит, выворачивает — сменить, что ли, название контакта? Например, на лаконичное, недвусмысленное «Эми», а еще лучше на «приставучую задницу». Смешно. Только получается вымученно, и этот нервный смешок разъедает внутренности, остается серым пеплом дотлевающей сигареты внутри. Жжет. Где он сейчас, интересно? Неужели, так и не поехал никуда со своими друзьями? Знает ведь, как обычно заканчиваются подобные закидоны. Короткая вибрация телефона оповещает о полученном сообщении. «Где ты?» Там, куда ты меня послал. Хочется ответить, но руки дрожат и остается смотреть только на то, как экран смартфона мертво гаснет, а в голове слишком отчетливо раздается скрип собственных зубов. Ладно. Ладно. Он молча сидит на полу маленький бесконечный промежуток времени, а затем набирается смелости и зажимает пальцем кнопку вызова на дисплее. Протяжный гудок. Еще один. Ладони взмокли. Лейт сухо сглатывает горький ком, застывший в горле. Зачем, черт возьми, он это делает? Что он ему скажет? Мысли беспорядочно роятся в голове, и вокалист надеется, что нужные слова сами найдутся в нужный момент. Гудок прерывается. — Наконец-то. С тобой все нормально? — Да, — отвечает на автомате и только спустя секунду понимает, что жутко фальшивит. — Что-то не так? Слишком много чего не так. С ним, например, что-то не так, раз уж он позволил себе это. И ладно, если бы это был кто-нибудь другой — было бы намного проще. Но это был не кто-нибудь. Это был Эмерсон. Скромный, тихий, несговорчивый, осторожный и немного неуклюжий Эмерсон, который часто страдает бессонницей, часто курит, часто рисует и слишком часто игнорирует его. И Ремингтон чувствует себя чертовски неправильно. Будь он в порядке, он обязательно предотвратил бы это. Но он не в порядке. Ремингтон влюблен. Влюблен в своего брата. И совсем ничего не может с собой поделать. В голове пустота. Ничего. Совсем ничего. И что теперь? — Можно я приеду? На той стороне провода раздается короткий, слегка удивленный вздох. И дальше Лейт не помнит.

***

Эмерсон встречает его на пороге своего дома так, как встречают нежданных гостей. Эмерсон стоит перед ним в том же, в чем был на сцене несколько часов назад. Вычурный наряд, который подошел бы только такой эксцентричной личности как Барретт. Одежда запятнана цветной краской, включая даже шляпу, с которой он, кажется, не расстается вовсе, совершенно не обращая внимания на то, что она немного съехала набок и непонятно как вообще держится в таком положении. Выглядит до смешного нелепо. В правой руке, между пальцев, зажата тонкая длинная кисточка, а на щеке у барабанщика красуется пятно синей краски вперемешку с размазанным макияжем. Он очаровательно улыбается, в привычной манере легко дернув уголком губ, и на эту улыбку Реми даже может заставить себя криво ухмыльнуться в ответ. В квартире Барретта пахнет масляными красками и кофе с корицей, сам Эмерсон пахнет Лаки Страйком. Неужели, передумал? Эмерсон молча удаляется обратно в студию, шлепая босыми ступнями по холодному ламинату. Рем закатывает глаза, сетует по этому поводу, но все равно следует за младшим братом в следующую комнату. Здесь повсюду разбросаны его вещи, вроде художественных принадлежностей, листов бумаги и разных сборников со стихотворениями. Ремингтон на секунду останавливается, пытаясь привыкнуть к мягкому полумраку, создающему в этой комнате особенную атмосферу из-за приглушенного света. Барабанщик устраивается прямо на дощатом полу, возвращаясь к своей работе, и просит вокалиста не мешать еще какое-то время. Еще какое-то время. У Ремингтона есть еще немного времени. Совсем необязательно говорить это сегодня. Это, вообще, необязательно говорить. Но он хочет. Хочет во всем признаться, потому что слова стоят поперек горла уже слишком давно. Он выходит на маленький балкончик, прилегающий к студии. Достает из кармана джинсов початую пачку сигарет и, положив локти на витиеватые перила, подолгу вертит ее в руках, прежде чем вынуть одну никотиновую палочку, щелкнуть зажигалкой и затянуться. Впивается бесцветным взглядом в невидимую линию горизонта, выдыхая сизый дым, который растворяется в воздухе в следующую же секунду. Ночью в футболке и рваных джинсах немного прохладно. И как он только до этого докатился? Он влюблен в него настолько, что боится к нему прикасаться, в очередной раз одергивает себя на мысли, что так больше продолжаться не может. Потому что. Он, кажется, одержим. Целиком и полностью. Как наркотик, глубоко под кожей так, что хочется в кровь разодрать руки, только бы избавиться от этого наваждения. Только бы перестать искать его взгляда. Только — успокоиться. Но все еще продолжает убеждать себя в том, что не зависим от Эмерсона, черт возьми, Баррета. Зависим же. За-ви-сим. И это уже порядком набило оскомину на зубах поднадоело. Казалось бы, не выдумывай Лейт. Хватит валять дурака, забей и займись делом. Это не так просто, на самом деле. И, кажется, теперь все слишком серьезно. Мир перевернулся с ног на голову, и теперь для вокалиста не существует больше ничего, кроме вечного метания между «правильно» и «неправильно», и последнее явно в выигрыше. Ремингтон исподтишка наблюдает за художником, обернувшись через плечо. Барретт сосредоточенно водит кисточкой по холсту, прикусив нижнюю губу. Вокалист завороженно следит за его отточенными движениями, пока барабанщик стучит деревянным кончиком кисточки по влажным губам, оценивая полученный результат. Это не просто «неправильно». Так нельзя. Нельзя, понимаешь? Себастьян предупреждал об этом. Ему наверняка надоело вдалбливать в тысячу первый раз в голову Ремингтона одно и то же. Просто так ничего не бывает. Себастьяну уже надоело быть взрослым для этих двоих. Он, конечно, ничего не знал. Да и не нужно это кому-то знать, кроме самого Ремингтона. Лейт с трудом заставляет себя отвернуться. Перевести взгляд на темно-синее небо, испещренное звездами. Наверное, взрослые так и решаются на самоубийство, куря на балконах девятиэтажек, выискивая глазами мнимую линию горизонта самой темной ночью. Холод без разбора вышибает из головы все мысли. В ладони зажата третья сигарета, пока вторая дотлевающим окурком летит вниз. И хочется шагнуть вслед, на грязный мартовский асфальт. Потому что больше нет сил. И еще, наверное, потому, что он был взрослым уже в свои двадцать, а взрослые, ко всему прочему, умеют находить себе оправдания. А затем какой-то оглушительный щелчок то ли в голове, то ли на самом деле. Свет гаснет в эту же секунду и остается только бескрайнее звездное небо и Эмерсон, громко матерящийся где-то в глубине квартиры, что просто не может не вызвать улыбку на лице вокалиста. Не начатая третья сигарета снова оказывается в пачке. За спиной слышатся приближающиеся шаги. И его запах когда-нибудь сведет Лейта с ума. Кофе. Корица. — Опять напряжение скачет, — жалуется Барретт, — так что сегодня сидим без света. Ты чего хотел-то вообще? Ремингтон лишь пожимает плечами, надеясь, что врать он еще не разучился. — Чем ты тут занимаешься все это время? — спрашивает без особого интереса, скорее из вежливости. — Звезды считаю, — первое, что пришло в голову. — Больной, что ли? Разве не видно? Очевидно же. Вопрос времени только, сколько он еще протянет. — Идем. Голос тихий и спокойный, такой, что фронтмен, не раздумывая, идет за художником обратно в теплую комнату, стараясь ни во что не врезаться в этой кромешной темноте. Низкая деревянная табуретка с баночками гуаши с грохотом оказывается на полу. Ремингтон глупо и много извиняется, пока собирает по всем углам укатившиеся баночки, пачкается в сырой краске, а затем осторожно отползает к стене. Эмерсон садится рядом, не сводя с него пытливого, изучающего взгляда. — Что с тобой? — Все нормально. — Врешь. — С чего ты взял? — Ты никогда не приходил ко мне просто так, - молчит с секунду, будто чего-то выжидая, и смотрит прямо с нескрываемым любопытством, - извиняешься... Обычно говоришь, что это я разбрасываю повсюду свои вещи. — Ну да, ты повсюду разбрасываешь свои вещи, — повторяет он и пытается улыбнуться, но получается как-то резко, криво и совсем неубедительно. Напряжение повисает в комнате. Становится, будто материальным, тяжело оседая на плечах. Сейчас Ремингтону чертовски не хватает смелости. Было бы неплохо что-нибудь выпить, но в горле противный едкий комок из невысказанных слов. И пока не скажешь — не полегчает. Он с силой сдавливает челюсти так, что на впалых щеках появляются желваки. Сердце бешено колотится в груди. Оглушительно громко. Кажется, что в полнейшей тишине удары о грудную клетку слышатся особенно отчетливо. Вот-вот и остановится. Неуверенность отняла слишком много возможностей. Глубокий вдох. Сейчас же. — Я должен тебе кое-что сказать, — он не узнает собственный голос, что неразборчиво стучит вместе с пульсацией крови в висках. — Валяй, — беззлобно отвечает Эмерсон, щелкая колесиком зажигалки до тех пор, пока над не ней не вспыхнет крошечное пламя, вздрагивающее при малейшем дуновении ветра. Гаснет, как только палец соскальзывает с защелки. Барабанщик в своей привычной манере молча поднимает на него выжидающий взгляд, повторно задавая все тот же немой вопрос. Ремингтон молчит, собираясь с мыслями. Прижимает колени к груди, прячет лицо в ладонях. И сказать, вообще-то, совсем нечего. — Ялюблютебя, — скомкано. Тихо. Бессмысленно. Выдавливает из себя заветные слова, которые впитываются в воздух, словно художественные краски в лист бумаги. Инородным пятном маячат перед глазами. Пульсируют в мозгу. Дышать нечем. Совершенно. Кажется, что мир лишился всех звуков, потому что стало невероятно тихо. До звенящей в ушах пустоты. Не слышно ни лая собак с улицы, ни проезжающих под окнами машин, ни плача ребенка в соседней квартире. Ни-че-го. Потому что. В вакууме звука не существует. — Я не понимаю, — осторожно шепчет художник, оставив зажигалку и коснувшись кончиками пальцев локтя вокалиста в попытке привлечь его внимание. Черт. Он не скажет этого еще раз. Попросту не сможет. Нет. Нет, Лейт. Отрывает от лица руки. Запрокидывает голову, ударяясь затылком о стену. С трудом перебарывает болезненное желание разбить себе голову прямо сейчас. Жмурится. Так, что под веками расползаются цветные пятна. — Я люблю тебя. Не как брата, даже не как друга, — второй раз проще. Не так страшно. У Ремингтона низкий и немного хриплый голос, что придает ему еще больше очарования. И когда он говорит вот так: почти шепотом, и так медленно, что сказанные им в этот момент слова навсегда запечатляются в памяти, по телу проходит блаженная волна легкой судороги, от которой кожа покрывается мурашками, и дыхание сбивается до невозможного. — А как? — спрашивает немного испуганно. Так тихо, чтобы Рем не услышал, как на самом деле дрожит его голос. — Как парни девушек. Девушки парней. Боже, не заставляй меня объяснять, — заливается краской в ту же секунду, как осознание сказанного проникает в мозг, и бесконечно благодарен за то, что за окном уже слишком темно, а сегодня вечером у них нет света. Эмерсон неловко дотрагивается до его ладони, лежащей на колене. Тянет на себя и неудобно переплетает пальцы. Но это не важно. Ремингтон рвано выдыхает, но все так же неотрывно смотрит перед собой, боясь посмотреть в глаза младшему брату. — Фигово. Фигово, Эмерсон? Что еще ты можешь сказать? — Но мы ведь можем… — Не можем. «Мы» не можем ничего. Обрывает его на полуслове. Резко. Грубо. Без объяснений, потому что и так все понятно. Ничего не было, и быть не может. Но это «мы» начисто стирает все границы. — Почему? — Потому что это неправильно, — с трудом произносит Лейт, надеясь, что Барретт его не услышит, потому что неправильных вещей в его жизни стало слишком много и Эмерсон один из них, — ты не обязан ничего делать только потому, что я тебе признался. Ты можешь ненавидеть меня, ударить, все, что угодно, только… — Я не собираюсь этого делать. У Ремингтона перехватывает дыхание. Он сухо сглатывает и непроизвольно сжимает пальцы барабанщика в своих. И, наконец, смотрит ему в глаза. Такие темные и невинные одновременно. На самом деле, цвета чистого изумруда, крепкого зеленого чая. Цвета весны, что хранит в себе притяжение легкого волшебства. Сегодня — самое время, чтобы сойти с ума. — Эми? Можно я кое-что попробую? Эмерсон никому не позволяет так себя называть. Даже Себастьяну. Никому, кроме Ремингтона. Почему-то. Привычнее, что ли. Кивает. Согласен. Но все еще выглядит немного напуганным. Боится. Боится его. Ремингтон осторожно снимает с него шляпу. Длинные темные волосы рассыпаются по узким плечам. Рем завороженно обводит взглядом контуры его лица, выхваченные матовыми бликами при тусклом лунном свете. Ему кажется, что даже в этом полумраке он видит дрожащую искорку в глазах своего младшего брата. Ремингтон наклоняется чуть ближе, отмечая про себя, что Эмерсон вовсе не сопротивляется. Ремингтон целует его. И это все. Просто все. Пути назад не будет. Здесь начинается его сумасшествие. Точка невозврата. Он понимает, что сейчас собственноручно подписывает себе смертный приговор. С неприсущей ему нежностью. Трепетно. Осторожно. Касается губами его мягких и сухих губ. Замирает. Неосознанно кладет ему руку на щеку, чуть приподнимая его лицо так, чтобы обоим было удобнее. Пальцы скользят по напряженным желвакам и теплой от соприкосновения с его кожей ткани дурацкого шарфика. Ладонь ложится на обнаженное плечо барабанщика. Большой палец легко поглаживает открытую полоску светлой, белоснежной, словно фарфор кожи, обводя идеальный контур выступающих тонких ключиц и задевая многочисленные цепочки и бусы. Проводит руками по его телу, чтобы запомнить. Чтобы этот образ, эти линии, изгибы, навсегда запечатлелись в памяти. Больше он к нему так не прикоснется. Что-то произошло. Губы художника чуть приоткрылись и мягко обхватили его нижнюю, и у Лейта просто вышибает все мысли из головы вместе с кислородом из легких. В животе будто затягивается тугой узел, и сердце непроизвольно екает, ускоряясь. Поцелуй кажется Марианской впадиной, бездонным бушующим таким теплым океаном, куда оба нырнули с головой, не желая однажды нащупать стопами дна. Время будто останавливается в тот момент, когда Эмерсон нерешительно отстраняется, судорожно втягивая в себя воздух, чтобы унять дрожь в руках и отрезвить сознание. Ремингтон водит удивленным взглядом по его лицу, задерживаясь на потемневших радужках глаз с черными, туго пульсирующими зрачками. Не притворяйся, будто ты не понимаешь. Это неправильно. Неправильно, черт возьми. Этого больше не повторится. Больше никогда. И завтра они не будут сидеть так же близко и вот так испуганно смотреть друг другу в глаза, задыхаясь от этой желанной страсти. Держать друг друга за руки, когда мир вокруг начинает рушиться от осознания. Эмерсон кладет голову ему на плечо. Ремингтону окончательно сносит крышу. Нет дождя, который бы не закончился. Нет ночи, после которой не наступил бы рассвет. И это единственное, что спасает его от неизбежного саморазрушения. Единственное, за что можно было бы зацепиться… Если бы они были в порядке. Они бы смогли вовремя остановиться. Но они оба не в порядке.