Шторм

      Во время очередной поездки в Корею Ифань прикоснулся к тайне. Встречу назначили в небольшом тихом городке у моря, и работа больше походила на отдых, с партнёрами они быстро нашли общий язык, Хань грелся на солнышке, потягивая коктейли, а Ифань много фотографировал – времени на любимое хобби оставалось предостаточно.       Ифань фотографировал всё: от ракушек, причудливо лежащих под ногами, до чаек с рыбой во рту; от ребёнка, плещущегося в воде, до странного изгиба тени под деревом. Его влекло буквально всё, что только возможно, и Хань бухтел по поводу того, что Ифань является в номер лишь для того, чтобы насладиться его прекрасным телом, а потом опять бежит изменять ему с фотоаппаратом.       В один из свободных вечеров Ифань вновь отправился прогуляться по пляжу с камерой наперевес. Фотографий в его коллекции было много, но все тщательно отобранные из тысяч кадров. Он любил фотографировать в разное время суток и откровенно презирал фотографов одного дня, которые делали все фото в один день и при одинаковом освещении. «Никакой фантазии», – фыркал Ифань и таскал с собой огромную сумку с фильтрами и сменными объективами.       Но вот в отличие от многих, терпеть не мог треногу, хотя и любил делать фотографии с длительной выдержкой. Так и валялся дорогущий подарок Ханя в коробке. Пусть тренога и была из сверхлёгкого сплава и собиралась в небольшую сумочку, Ифань всегда её «забывал» и огребал от Ханя, который не мог определиться, его больше бесит, что Ифань фотографирует без треноги или то, что фотографирует вообще.       Погода стремительно ухудшалась, Ифань уже сделал приличное количество кадров яркого закатного неба и уже намерился возвращаться назад, когда увидел стоящего на пустынном берегу парня. Ифань поёжился от пронзительных порывов ветра, но украдкой сделал пару кадров. Было в незнакомце что-то необычное и сверхъестественное.       Фигура парня резко выделялась на фоне закатного солнца и казалась нереальной, за спиной хлопали полы лёгкой ветровки, будто крылья. Ифань переместился и сделал ещё кадр, забывая о прохладе, пробирающей до костей. Хань часто говорил, что ради кадра он в кратер вулкана прыгнет, Ифань отшучивался, но понимал, что всё возможно.       Всего пару часов море было синее и бескрайнее, спокойное и ласковое, но к закату налетел шквал, море взбунтовалось, и туристы разбежались. Море бушевало и оглушающе нетерпеливо шумело. Рокот волн, с лёгкостью перебирающих огромные валуны, словно гальку, заставлял втягивать голову в плечи. Пенистая вода, раскрашенная мириадами оттенков пламенеющего закатного солнца, отблескивала холодной сталью и дышала стылым холодом. Будто не весь день солнце прогревало прозрачную воду, в которой яркими поплавками плескались туристы.       Парень не убегал, не спешил укрыться от промозглых порывов ветра и висящей в воздухе солёной взвеси, похоже было, что он даже не думал укрыться в тепле жилища, закутаться в плед, отогревая замёрзшее тело, не хотел прижать холодные ладони к горячей чашке, чтобы ощутить покалывание в кончиках пальцев. Он сосредоточенно глядел вдаль, ожидая неизвестно чего. Спустя секунды Ифань понял – к ним с моря стремительно надвигался дождь.       Хоровод сорванных листьев, мелкой гальки и песка кружил вокруг ног парня, норовил сбить с ног и затанцевать до смерти. Но парень, уже практически слившийся с тёмным бушующим морем, лишь покачивался в унисон какой-то тайной музыке бури. Ифаню на нос упала первая капля, и он тут же спрятал фотоаппарат в сумку и накрыл её дождевиком. Тяжёлые капли забарабанили по нагретым за день камням, едва слышный стук идеально вплетался в звук рокочущих волн и первые оглушительные раскаты грома.       Ифань не знал, что делать, с одной стороны – он замёрз окончательно и уже стучал зубами под потоками небесной волы и ожесточённо бьющим наотмашь порывам ветра, с другой – он не мог оторвать взгляда от фигуры незнакомца, которому была нипочём буря и шторм. Волны уже достигали трёх метров, разбивались о берег и окатывали стоящего незнакомца с ног до головы. Сполохи молний позволяли увидеть, как одежда прилипла к телу, откровенно показывая изгибы тела и точёную шею, как прилипли к коже тёмные пряди, как ласково касаются длинные пальцы пенистых волн.       Высокие волны терзали берег, являя миру неблагосклонную людям стихию, безжалостную и неумолимую, опасную и необычайно красивую. Величие шторма вызывало трепет, и Ифань дрожал от переполняющего его душу беспокойства за незнакомца. Он хотел его окликнуть и вытянуть из водоворота бьющих о берег волн, что кружили уже вокруг колен, поднимаясь выше.       Ифань не чувствовал уже своего тела, но не мог уйти, будто прикованный взглядом к стоящему незнакомцу. Он подобрался и подошёл ещё ближе, надеясь, что шторм скроет следы его преступления. Ему было неловко и сердце бухало в груди, казалось, что он подсматривает за чем-то недозволенным, чем-то сродни подглядыванию за сексом пары в окно. Будто он стал свидетелем любви человека и стихии, а теперь боится быть застуканным.       Светило уже лизали жадные волны и тянули на дно, всего миг – и мир потерял краски, покрывало тёмных туч и чёрная простыня штормовой ночи обесцветили всё вокруг. Буря торопилась, тяжёлой поступью извещая о скором приходе. Рокот волн оглушал, казалось, всё внутри звенело натянутой струной, внутри что-то менялось, перекатываясь вместе с валунами и шуршащей в прибое галькой.       Незнакомец всё продолжал стоять и смотреть на море, что уже лизало его голые ступни и точёные щиколотки, окатывало мелкими камнями и норовило схватить и утащить на дно, как прежде это сделало с солнцем. Ифань поёжился, вытащил фотоаппарат и вновь продолжил щёлкать камерой, пытаясь поймать драгоценные крохи света, ставил длительную выдержку и не отрывался от видоискателя, обласкивая взглядом чужую фигуру.       Незнакомец стремительно повернулся и в очередной вспышке седой молнии Ифань встретился с ним глазами, парень улыбнулся и шагнул в шторм. Ифань вскрикнул и стиснул зубы, даже если он кинется вслед, он не спасёт его, ещё и сам может погибнуть. Ноги будто вросли в гальку, смешанную с песком, Ифань почувствовал себя Колоссом, вросшим ногами в землю, не смевшим сдвинуться с места.       Пенистые водовороты волн кружили, изредка являя сквозь пену свою тёмную суть, тонны воды перемещались, будто в огромном миксере, ветер и ливень хлестали по коже, и казалось, что даже оставляли кровавые отметины на коже. Ифань перестал дышать и вдохнул лишь тогда, когда в очередной вспышке молнии заметил вынырнувшего парня. Он скрывался под толщей воды, когда его накрывала волна, но он упорно выныривал, будто побеждая море и доказывая стихии, кто есть кто. Он словно слился с волнами, ветром и дождём, будто стал единым целым с морем. А когда он ступил на берег, буря пошла на убыль. Ливень прекратился, ветер поутих, и волны уже не так громко роптали.       Навстречу окаменевшему Ифаню из пены волн вышел парень, взял его за руку и потянул за собой. Ифань переставлял ноги, забывая как дышать, язык будто закостенел и не поворачивался даже чтоб задать элементарные вопросы, потому он просто шагал, оскальзываясь сначала на камнях, а потом и траве.       Тучи уходили, оставляя на небе отпечатки тысяч искристых звёзд и полной луны, умытых после ливня. На фоне стремительно светлеющего неба возвышался тёмный маяк, явно не работающий, но всё так же стремящийся в небеса. Старый, словно сложенный задолго до людей самими богами. В серебристом свете казалось, что всё строение высечено из цельной скалы, а не сложено из камней. Ифань провёл рукой, натыкаясь на мягкие мхи и шершавые лишайники, что будто вспыхивали от прикосновений.       Маяк серебрился в лунном свете и источал слабое сияние, мерцающее редкими всполохами. Одуряюще пахло чабрецом и тайной. Ветер ласкал тёмную шевелюру идущего чуть впереди парня, звёзды осыпали искристым сиянием, и всё происходящее казалось нереальным.       Чтоб войти в низенькую дверь Ифань пригнулся, но слишком рано выпрямился, со всей силы ударился о каменную притолоку и зашипел. Но руку парня так и не выпустил, позволяя себя вести в полной темноте. Когда же тонкие пальцы выскользнули из его ладони, Ифань растерялся и замер, вслушиваясь во тьму. Вскоре вспыхнул огонь в камине, и Ифань, щурясь от внезапного, хоть и неяркого и не ослепляющего света, увидел приближающегося к нему парня.       Он медленно стягивал мокрую одежду и бросал прямо себе под ноги, не стесняясь наготы, прижался к Ифаню всем телом и огладил широкие плечи, прижался щекой к груди и прикрыл глаза. Ифань показался себе гигантом рядом с незнакомцем, щекочущим своим тёплым дыханием кожу под футболкой. Они стояли так долгие минуты, пока тело Ифаня не начало покалывать от тепла. Тогда парень помог Ифаню избавиться от липнущей к телу одежды и увлёк за собой. – Бэкхён. – Ифань.       Вот и всё, что было сказано до того, как губы отыскали друг друга в трепещущем свете камина, до того как тела слились воедино, и Ифань погрузился в пучину под именем Бэкхён. Перед глазами вспыхивали искры, и сладостное томление не отпускало, волнами накатывая и оставляя пенистый след эйфории.       Ему ещё никогда прежде не было так хорошо ни с кем. Ночь казалась бесконечной и в то же время нереально короткой. Он не наслушался тихих стонов и не напился чужим дыханием вдоволь, он не насладился каждым изгибом, он не надышался сладким запахом чабреца, исходившим от кожи Бэкхёна, не обласкал до предела, получая трепетный ответ. В утренних сумерках они уснули в объятиях друг друга под шитой тонкими узорами тканью.       Наутро Ифань проснулся от припекающего голову солнца. Потянулся, нежась, улыбнулся и повернулся на бок, чтобы притянуть Бэкхёна к себе. Но никого рядом не было. Как не было и маяка. Ифань лежал на мягкой траве, прикрытый тонким покрывалом, остро пахнущим солью и Бэкхёном.       Ифань резко сел и огляделся. Он был на берегу тихого моря, на границе где песок с галькой сменяли ароматные травы, рядом лежали все его вещи. Можно было бы поверить, что всё происходящее ночью – сон, если бы не расшитое покрывало и не тонкий вьющийся пенной волной браслет на запястье.       Солнце уже вовсю припекало, острый запах соли пробирался до самого донышка лёгких, намереваясь вытеснить пряный запах чабреца, исходивший от Бэкхёна. Ифань зажмурился и стиснул зубы. Он никогда не верил в мистику, но сейчас был уверен, что заглянул под чарующий полог волшебной тайны.       Он полез в сумку за фотоаппаратом, надеясь, что хоть где-то осталось свидетельство того, что Бэкхён был реален, и всё не привиделось и не пригрезилось от какого-нибудь сотрясения или солнечного удара. Но не успел достать фотоаппарат, как телефон громко пискнул, и Ифань полез за ним, зная, что сейчас последует. – Ифаааааань!! Твою мать, ты где пропал?! Я тебя убью, веришь?! Убью тебя, скотина! Если загулял, хоть бы сказал! Ночью такой штормина был, я думал ты пропал, что тебя стихия сожрала, что найду твой хладный труп в одном из моргов. Или всплывёшь на следующей неделе распухший и объеденный рыбами. – Хань, не шуми. Всё нормально. – Нормально ему. Убью!!! Ты где? Я вышлю спецотряд наёмников, чтоб четвертовали тебя, сожгли и раскидали пепел по всем закоулочкам, чтоб ты покоя не ведал, козлина. – Хань, я тоже тебя люблю, – сказал Ифань и повесил трубку.       Хань был коллегой и любовником, которому Ифань прощал буквально всё, даже взрывной характер и колкие словечки, сказанные в сердцах. Потому что Хань действительно волновался, и это грело душу. Очередную взбучку пережить не сложно, но вот как теперь смотреть в огромные глаза Ханя, когда он провёл ночь с Бэкхёном? Пусть они с Ханем были странной парой, спокойно принимали случайных партнёров друг друга, каждый раз возвращаясь в общую квартиру, где им было хорошо вместе. Но сегодняшняя ночь что-то изменила в Ифане. Он написал Ханю сообщение, что будет к вечеру, и отключил телефон.       За день он обошёл всех стариков округи, расспрашивая о Бэкхёне и старом маяке. Многие хмыкали и крутили пальцем у виска, говоря, что все маяки на местах, а о таком они и не слышали никогда. Но одна старушка рассказала, что слыхала от своей бабки о древнем маяке, что построили сжалившиеся над людьми боги. Что никто не знает места, где он окажется в лунную ночь, и уж точно никто не поведает, когда юный смотритель маяка явится, сотканный из звёздного света.       Что якобы он является раз в сто лет, чтобы встретить неистовую дрожь моря, окунуться в омут, заигрывая с судьбой и каждый раз побеждая в неистовой схватке со стихией. Изредка он может показаться человеку и посеять в нём вечное стремление к шторму и тоску по морю. Он не любит прятаться и сидеть в уютном кресле под пледом, он не сворачивается калачиком, ничего не делая. Юный смотритель любит шторм, он гладит море, и море ласкает в ответ.       Старушка говорила с таким упоением и азартом, что Ифань не удержался и вернулся к ней с полной корзиной покупок, благодаря за сказку. Сердце ёкало и тревожно билось в груди, даже пальцы подрагивали, хотя прежде такого никогда не случалось. Внутри боролись какие-то чувства, которым Ифань не мог найти названия и не мог описать. Он будто превратился в ту самую волну, что неистово бьётся о камни и откатывается назад, чтобы попробовать снова.       Ифань вернулся к морю и уселся на песке, безотрывно смотрел на море и кусал губы. Потом вспомнил о фотоаппарате и с предельной осторожностью извлёк его из сумки, почему-то казалось, что встряхнёт – и фото исчезнут. Но фото не пропали, на фоне закатного неба и бушующего моря стоял Бэкхён. Обманчиво хрупкий и до дрожи прекрасный. Ифань не помнил, чтобы Бэкхён смотрел в объектив и улыбался, но фотография была, и от неё веяло таким теплом и тайной, что сводило судорогой тело. Ифань долго смотрел на фотографию и осторожно гладил экран, с трепетом обводя контуры губ, касался родинки над губой, очерчивал овал лица и никак не мог насмотреться.       Он дышал полной грудью и всё надеялся увидеть очертания Бэкхёна или таинственного маяка, но ничего так и не появилось, ни в предзакатных сумерках, ни в ночи. Ифань сидел, замотавшись в тонкое покрывало, но с наступлением ночи сложил его в сумку и впотьмах излазил всю траву, собирая чабрец и набивая им карманы. Он как одержимый втягивал тёплый, сладкий маслянисто-пряный запах чабреца и вспоминал Бэкхёна.       Ифань вернулся к полуночи необычно молчаливый и будто прибитый произошедшим, что даже Хань не стал ворчать, а лишь набрал ванную воды, заказал ужин и молча улёгся под боком. С тех пор Ифань при любой возможности приезжал на море, пил чай с чабрецом и крепко прижимал к себе Ханя по ночам. Всё в мире казалось ненастоящим, и лишь море, чабрец и отзывчивость Ханя давали почувствовать себя по-настоящему живым. До Бэкхёна Ханю было далеко, но Ифань и не сравнивал, наслаждаясь тем, что у него есть.       Ведь именно шторм давал почувствовать, что на самом деле тебе нужно, именно буря на море показывала, как хорошо и благостно в затишье. И Ифань пользовался преподнесённым уроком, но всё равно в шторма грустил по той ночи и благодарил богов за такую возможность. Он сам себе напоминал утлое судёнышко, что стихия играючи бросала из стороны в сторону. Так и он: то жаждал шторма, то наслаждался штилем.       Бэкхён так по-настоящему любил шторм, когда на немыслимых контрастах раскрывался неистовый характер моря, его величие, необозримая глубина, скрытая доселе энергия. Он любил море во всех его проявлениях, в тихую погоду, когда волны ласкали, в бурю, когда любое неверное движение могло стоить жизни. Это всё Ифань узнал в ту ночь, когда любил Бэкхёна в заброшенном маяке. В каждом прикосновении и каждом стоне таилась любовь к морю, каждый вдох наполнял лёгкие ароматом чабреца с примесью соли.       Так же полюбить море, как Бэкхён, Ифань не мог, он любил его по-своему, с толикой затаённой грусти, с тихим сожалением о том, что та ночь больше никогда не повторится, и немыслимым обожанием. Ифань подставлялся под бушующие порывы ветра, под хлещущие тело волны, думал о Бэкхёне и улыбался сквозь слёзы.