I
Пожар, бешено полыхающий посреди вековых деревьев и пожирающий их языками красно-оранжевого пламени, постепенно затухал и превращался в костер, согревающий двоих своим ласковым, ненавязчивым теплом. Для того, чтобы не лишиться этого нужного и приятного обоим тепла, и он, и она старались стать хорошими костровыми. И каждый из них с радостью приносил сухие ветки, и сохранял огонь во время дождя, и дежурил около него ветреными ночами.***
— Вы для него единственный, родной человек
Опять эта ноющая тупая боль, как будто он не знал, что будет именно так. Мальчик Егор умер у него на руках. Мальчик, которому он чего-то обещал, заверял, что все будет хорошо, что шансы есть, что вокруг есть люди, которым небезразлично, что каждый сам за себя — это неправильно. А теперь мальчика нет, а он, он, как и прежде, сам за себя и сам по себе. И, наверное, это правильно. Или нет? Она молча обнимает его, потому что ему плохо. Совсем неважно, что они теперь только друзья, поэтому прав на «тело» у нее, вроде как и нет уже. Ему плохо. Ей тоже плохо — знакомый ребенок-сосед, могла бы, конечно, обратить внимание и раньше, но свои дела и проблемы — не до соседей с их бедами. «Плохо» можно молча разделить на двоих. Это ровным счетом ничего не изменит. Это изменит все. Потому что, когда тебя понимают, ноющая тупая боль на время уходит, уступая место усталости и осознанию, что все, что должно — было сделано. А дальше, дальше — c’est la vie. И ничего с этим не поделаешь. Когда больно и некому пожаловаться, нужно прийти домой, выпить бокал красного вина и спрятаться под одеяло. Нет, легче не будет, будет даже больнее, но, зато, согревшись и выплакавшись, получится уснуть и забыть обо всем приключившемся. И убедить себя, что это было не с ней, а с кем-то другим. А, может, и вообще такого постыдного и мерзкого эпизода никогда не было. Привиделось. Приснилось. Но она идет к нему. Потому что не привиделось и не приснилось. Потому что «ведь надобно же, чтобы всякому человеку хоть куда-нибудь можно было пойти, ибо бывает такое время, когда непременно надо хоть куда-нибудь да пойти!»* Потому что, несмотря ни на что ей… ей есть кому пожаловаться без ущерба для собственной гордости и самолюбия. И он даже, наверное, не будет задавать глупых вопросов, ему и так понятно, что взрослые бабы иногда ведут себя как идиотки. Случается с ними такое. Когда очень страшно и некому пожаловаться, и давит неизвестность, можно засесть в холостяцкой берлоге, не отвечать на телефонные звонки и пить холодный виски, запугивая себя еще больше просмотром витрэктомии какого-нибудь Иванова И. Но он идет к ней. Потому что вместе будет не так страшно, он это уже знает. Потому что только ей можно показать свою слабость, страх, растерянность, не опасаясь, что не поймут. Потому что только с ней можно не корчить из себя горохового шута и клоуна, чтобы не узнали, не догадались, не увидели настоящего. Он настоящий — слабый и уязвимый, она — это знает, а остальным — необязательно. Ей он доверяет целиком и полностью, а остальным — по ситуации. Он поздно вечером ждет заведующую у ее же, заведующей, подъезда. Прекрасно понимая, что разговор ничего не даст и смысла особого не имеет. Он ждет, потому что ее надо как-то защитить от сложившейся ситуации, а как защищать он толком и не знает. Защищать легко слабых и беспомощных, которые не понимают, почему все смеются, когда кто-то падает. Их достаточно обнять и заверить, что все будет хорошо. Можно еще праздника пообещать. Защищать сильных — сложно. Он не умеет пока, не научился. Но делать-то что-то все равно надо, не сидеть же сложа руки. После того, как за ним с треском захлопывается дверь, она зачем-то укоряет тех, кого он считал друзьями. Зачем? Ведь и так все понятно. Акела промахнулся, а стая промахов не прощает. Даже если это стая друзей. Она защищает его, как умеет. Поэтому стае обязательно должно быть что-то противопоставлено. Им просто нельзя дать его, ослабевшего и раненного, добить и сожрать равнодушием и безразличием. Так что пусть сидят и думают. А его она и без них обязательно вытянет. Она, в отличие от них, дружить умеет. Он ее просит остаться в отделении простым хирургом?! Издевается, наверное. И это после того, как об нее вытерли ноги все, включая хитрую заведующую, подставившую ее, как ребенка. Нет, она через себя переступить не сможет, как бы он не просил. Это смешно, это противно, это унизительно, наконец, и ни в какие ворота не лезет. Поэтому… она останется исключительно ради него. Только ради него можно попробовать перешагнуть через «унизительно», «противно» и собственные амбиции. Да и, пожалуй, в главном он прав — надо делом заниматься, а не бумажки перекладывать. Если б еще не заведующая, вообще бы проблем не было. Неужели заведующая предлагает ему стать заместителем?! Ну какой из него заместитель, если он толком не ознакомился до сих пор со стандартами оказания медицинской помощи на этот год. И амбиций у него никаких нет — резать и кромсать дают и замечательно. А здесь — графики, бумаги, отчетность, третий квартал, расход, приход… Пока разберешься — чокнешься. Поэтому… он согласится и соберется исключительно ради нее, чтобы доказать, что «он на что-то способен» и вернуть стремительно сбежавшую жену обратно. Ему без нее так плохо и тоскливо, что плевать уже и на графики, и на третий квартал. Она сама себе однажды не поверит. Он не прав, она точно знает, что не прав, но… Он не прав, а она… с ним, потому что в этом и есть смысл. Он не прав, а она не будет требовать от него, как когда-то, чтобы прежде чем куда-то влезать подумал о ней. И не будет ставить ему условий: «если, то». Потому что он не функция в математическом редакторе. Теперь-то она поняла (и, с трудом, правда, приняла), что любит его таким как есть и не пытается переделать. Хотя, по его же словам, в нем много чего можно переделать. Но опять некому. Остается надеяться, что он со временем «переделается» сам. Или не переделается. Теперь это для нее никакого значения не имеет. Она его понимает, она ему доверяет, она будет иногда переступать через себя ради него, она его всегда будет защищать. Потому что она — единственный для него родной человек. А он… А он ее любит.II
Костер, согревающий двоих своим ласковым, ненавязчивым теплом постепенно угасал. И Он, и Она зябко кутались в одежду, но согреться от костра как раньше не получалось. Им обоим очень не хватало того нежного тепла, которое прежде дарил их костер. Но каждый из них теперь нехотя нес сухие ветки, и долго препирался с другим, кто будет сохранять огонь во время дождя, и дежурить около него ветреными ночами. Местами, там, где раньше было радостное, живое, веселое оранжево-желтое пламя, тлели серо-черные угли.***
— Ты родной, близкий мне человек — Все правильно, родной, но не любимый
Двадцать лет пролетели так быстро, она даже и оглянуться не успела. И сын вырос и вылетел из семейного гнезда, едва оперившись. Сейчас она оставит мужу подарок с дежурной запиской на столе и побежит на работу. На работе как всегда проблемы — перерасход медикаментов, отсутствие руководства, ехидный коллега, решающий за чужой счет свои личные проблемы. У него на работе — тоже проблемы. Большие. Раньше, когда у него были пробемы, он всегда с ней делился. А она с интересом слушала и даже давала какие-то советы. Не то, чтоб слишком полезные, но ему было интересно и важно посмотреть на проблему со стороны. И куда это все девалось? — Посиди со мной, пожалуйста, — попросил он ее лет пять или шесть назад, когда на работе ему отчего-то не поверили и затеяли служебное расследование. Унизительное и мерзкое, потому что он, прошедший и огонь, и воду, уж никак не мог брать взятки. Впрочем, это ему было очевидно, а руководству, недавно сменившемуся, совсем даже нет. — Слушай, я не могу, правда, — виновато опустила глаза она, — У меня плановая холецистолитотомия, медсестра заболела и главный вызывал к десяти, — чмокнув его в нос, доложилась по всей форме, — Давай вечером, хорошо? — она почему-то была искренне уверена, что он справится сам. Всегда же справлялся. Значит, и острой необходимости в ней сейчас нет, а на работе ее ждут Иванова с расходящимися все время швами и Петрова с повышенным давлением. — Хорошо, — мрачно согласился он. Не говорить же, что ему так плохо и больно, что нужно, чтобы она была рядом сейчас, а не вечером. Вечером специально остался на дежурство вместо некстати (или кстати?) заболевшего коллеги и напился с другим коллегой-приятелем, поведав обо всех своих злоключениях. Пьяный сотрудник на рабочем месте в рабочее время не вызвал сочувствия и понимания у вновь назначенного руководства. Она не заметила, что все реже и реже они сидят и просто разговаривают ни о чем. Делиться с ним своими проблемами и успехами она тоже со временем перестала: проблемы она могла решить сама, а успехи… видно было, что ему совершенно неинтересно и даже в тягость слушать, как ей блестяще удалось прооперировать почти что безнадежного пенсионера. Ему не было абсолютно никакого дела до чужих, неизвестных, больных пенсионеров, которые постоянно: и утром, и ночью отнимали у него жену. И она бежала по первому звонку старшей медсестры, невзирая на время суток, время года и метеорологические условия. А он ничего не мог с этим поделать и молча злился. Или предпринимал заведомо бесполезные и бессмысленные попытки уговорить ее уйти с работы. Она смеялась, отмахивалась и предлагала разогреть тефтели с картошкой. Его капризы ее веселили: у него была точно такая же работа, поэтому уж кто-кто, а он-то точно должен ее понимать. Он понимал, конечно, но… Старшая медсестра тоже все понимала. Поэтому, со временем, все свои беды и проблемы он стал нести в другой дом. Там тоже были котлеты и тефтели. И там его готовы были не просто выслушать, но услышать. Поучаствовать. Посочувствовать. Двойная жизнь и обман, поначалу, давались тяжело, а потом… потом он привык и перестал задумываться, что поступает как-то не так… неправильно и нечестно. — Мне кажется, мы с тобой совсем друг друга не слышим! — грустно сказала однажды его жена, когда он снова завел речь о том, что неплохо бы ей было уволиться, а у нее закончились все разумные доводы и аргументы, почему ей обязательно нужно остаться. — Чтобы услышать, нужно хотя бы прислушаться! — равнодушно пожал плечами он, решив для себя, что завтра все ей расскажет и уйдет к той, которая хотя бы делает вид, что пытается его понять. Она будет судорожно искать его взглядом на улице, когда узнает, что мальчишка — сын старшей медсестры невольно и сильно подставил его своими играми во взрослые игрушки. Откуда-то появится эта, казалось бы, навсегда утраченная потребность поддерживать, и защищать, и прикрывать собой, когда ему больно и плохо. Даже несмотря на то, что он ее обманывал столько лет. И предал так легко и просто. А она долго и мучительно залечивала раны, убеждая себя в том, что каждый может ошибиться. Вот и он оступился. Бывает. У него будут трястись руки, когда он узнает, что она попала в заложники к какому-то придурку-пациенту. А он, дурак, проморгал, потому что трепался со старшей медсестрой. Теперь уже и не вспомнишь, о какой именно ерунде трепался-то. Она там одна, а он ничем не может ей помочь. И собственные беспомощность и бессилие будут злить и заставят нервничать. Так, что этого не получится скрыть ни от ее нынешнего молоденького любовника, ни от своей не слишком уже молоденькой любовницы. Он за нее… боится. Хотя это и непрофессионально. И когда в заложниках оказываются незнакомые ему люди, он просто отключает эмоции и делает свою работу. По инструкции. Без паники. А здесь, здесь так не получается. Отчего-то. Она постарается забыть о его предательстве и остаться ему другом. И другой, а не он, будет ее утешать и веселить, и будить в пять утра, и дарить розы, и водить на концерты, и решать совместные рабочие проблемы. Он постарается сделать счастливой другую, не ее. И будет планировать свадьбу, считать приглашенных гостей и выбирать, что лучше заказывать в кафе: оливье в тарталетках или крабов в авокадо. И будет мечтать об отпуске: то ли на жарком юге, с шумом ласкового моря, то ли в средней полосе, у реки — с удочками и комарами. Но приедет сын, их сын, взрослый, самостоятельный ребенок и невольно напомнит, что была и свадьба, и розы, и удочки, и море, и комары, и ее бессонные, полные тревог и страха ночи, когда он уезжал в командировки, откуда не все и не всегда возвращались, и его бессонные ночи, когда у нее не было никаких сил встать и успокоить недавно родившегося ребенка, подхватившего в первый же месяц ОРЗ из-за их неопытности и недосмотра. И все это было у них только на двоих. А не на четверых, как теперь. — Но забыть одну жизнь… — горько усмехнется он, глядя на спящую любовницу, уткнувшуюся носом в его плечо. — … человеку нужна, как минимум, еще одна жизнь,** — рассеяно слушая любовника заключит для себя она. И пусть она теперь его больше не понимает, и больше ему не доверяет, и не будет она больше никогда переступать через себя для него, как когда-то. Но она его все равно будет всегда защищать. Потому что у них общий сын и общее прошлое. И она, может быть, и не единственный уже, но родной для него человек. А он… А он ее любит.