Неприрученное пламя в груди

Корсак, конечно, замечает эту узкую полосу на шее друга: Саша ее и не прячет, продолжая носить рубашки без воротничка, в которых нет никакой возможности скрыть горло от взглядов. Алёша порывается спросить «откуда?», а потом догадывается, что это все проклятое Сашино падение с лошади от выстрела чертового француза. Ему неожиданно странно от своей реакции — в конце концов, бывало всякое, да и важнее, что Белов жив, чем какой-то там след — но смотреть на эту полосу сил у Корсака нет. Хочется провести по ней пальцами, скрыть за прикосновениями, убрать Сашин (он не говорит, но Алёша понимает без слов) и собственный страх перед смертью (не признаться никому и никогда, но Алёшино сердце остановилось на мгновение от увиденного выстрела и падения, от ужасной мысли). Саша непривычно тихий, отшучивается от любых вопросов, нервно, невинно и почти извиняясь, улыбается на все обеспокоенные взгляды Лёшки и Никиты. И если юный князь не придаёт значения такому поведению друга (или хорошо делает вид, что не придает), то Корсак так не умеет. Его актерская, вспыльчивая, влюбленная душа не дает покоя ни на минуту и Алёша, внимательный и взволнованный, подмечает в Белове все непривычное, неправильное и неродное. Сперва это отрешенность, которая списывается на мысли о Ягужинской, после — попытки напиться до беспамятства, пальцы, тянущиеся к шее, когда Саша задумывается, и быстро отдергиваемые, если кто-то есть рядом (однажды Корсак случайно подглядел, как друг кружит пальцами по следу удушения), и кашель. Ужасный, сухой кашель, которым Сашку пробирает при любом долгом разговоре, при порывах ветра, при занятиях, а иногда и просто так. Пару дней, промучившись от мыслей о неправильности этого кашля, что измучивает его несчастного Сашку, Лёша не выдерживает, подсовывая другу дорогие (половина сбережений, но другу не жаль!) французские конфеты, и тот давится удушающими хрипами чуть реже. Но этого мало, Корсак знает, что это успокоит его желание помочь и спасти лишь ненадолго, а проклятую мысль гладить, зацеловывать обветренными губами тёмный след только подпитает. Алёша мысленно казнит сам себя: все не так, все болезненные мороки, все влечет в бездну, но ему известно, что значит это желание, это теплящееся в груди щемящее чувство, этот порыв защищать Белова, который сам защитит кого хочешь. И, рассчитывая, что друг простит его и не выдаст его больных надежд, Корсак садится на подлокотник кресла, где с книгой расположился Сашка, и, когда тот в очередной раз заходится кашлем, кладет ладонь на чужую шею. Проводит мягко, отводя в сторону ворот, оголяя, почти лаская пальцами беззащитное горло. И Саша позволяет. Молчит, переставая, кажется, даже дышать, но позволяет. Алёше самому дышать сложно: пальцы дрожат, обводя тёмный след, касаясь с такой нежностью, что она дрожит со звоном в воздухе, когда Сашка, наконец, выдыхает и сглатывает слюну. Под кончиками пальцев Корсака тёплая кожа, движение кадыка и ощущение боязни. Он придвигается ближе, почти вплотную, шепчет «Саша, Сашенька» сбивающимся голосом, прижимает пальцы к бьющейся вене, а потом, сходя с ума окончательно, склоняет голову и касается темнеющей полосы губами. Белов судорожно сжимает подлокотник, не замечая, что книга валяется на полу, и запрокидывает голову, не думая, позволяя, что угодно. Лёша шепчет между быстрыми прикосновениями шершавых губ о своём страхе потерять Сашку, о безумии, о том, как не мог смотреть на мучающегося кашлем и памятью друга. Он не замечает, когда чужие пальцы перемещаются с кресла на его рубашку, цепляются за ткань, тянут ближе и отталкивают одновременно. Алёша чувствует, как летит в пропасть, тонет в своём любимом море, держась только за стук пульса под ладонью и дрожание горла под губами. Саша беззвучно стонет, когда губы проходятся по кадыку, царапают тонкую кожу шершавостью, колют сердце болезненно-неправильной нежностью. Корсак сползает совсем на колени к Сашке (тяжёлый, но сейчас неважно, незаметно) и, прижимаясь носом к шее, выдыхает ртом куда-то в ключицу: «я только… Сашенька…». Белов открывает глаза, с испугом, со всей неуверенностью, с желанием оставить все как есть, и произносит хриплым, вмиг севшим голосом: — Я живой, Лёшка, живой. И никуда от тебя. Им обоим разомкнуть бы объятия, разойтись, забыть, сделать вид, что забыли эти минуты, успокоить стучащие как при горячке сердца и больше никогда не позволять таких вещей ни себе, ни друг другу. Но Алёша продолжает дышать в чужую шею, а Саша держать, ласкать ладонью спину, неосознанно прижимать к себе. Корсак снова шепчет имя друга, будто этим, как молитвой, изгоняет из сердца все страхи, всю боль, которая теплилась там, поднимая змеиную голову от каждого взгляда на Сашку. От каждого услышанного кашля, который, кажется, не пройдет никогда, но теперь меньше пугает обоих. Белов неожиданно смеется, пальцами скользит по чужим волосам, позволяет любить себя, касаться нежностью и отвечает ей, платит теплом, благодарностью и робким, только проклевывающимся счастьем. Никита, вернувшись в квартиру, застает их так — обнявшихся, неразделимых, счастливо-трепетных (как-то по-глупому чудесно) даже на вид — и делает вид, что не видел, что не ощущал, не заметил ни самой сцены, ни последующих взглядов, ни спокойствия. Через несколько недель Саша перестает кашлять, а Алеша смотреть на него украдкой и подсовывать конфеты. Юный князь улыбается: его друзья в порядке и они все по-прежнему вместе.