CuSO4

      У капитана Стива Тревора голубые глаза;       они кажутся неземными, неспособными принадлежать простому смертному.       Изабель вспоминает о гидроксидах меди, когда разглядывает пронзительно-лазурную радужку; он же смотрит в ответ бесстрашно, кривит разбитые губы, покрытые засохшей кровавой коркой, в едва уловимой усмешке, будто не его заставляют стоять на коленях, тыча дулом винтовки между лопаток. Доктор Мару оставляет его себе: для экспериментов, конечно же, но капитан Стив Тревор понимающе склоняет голову набок и даже не моргает, высверливает дыры в ее черепе — будто разъеденной химикатами скулы ей мало — и совершенно точно знает больше, чем она готова рассказать самой себе.       Взгляд Стива Тревора — пудра сульфата меди, и она давно уже вдохнула куда больше острой токсической дозы; того и глядишь начнется бронхоспазм.       Его приковывают к металлическому кольцу в специальной изолированной комнате со стеклянными стенами, в которой она обычно тестирует свои яды, и цепи звенят пронзительно, но ей кажется, что это не идет ни в какое сравнение с тем, как пронзителен его взгляд: от одного ощущения на коже начинается «литейная» лихорадка.       Доктору Мару впору начинать лить на него кислоту или заставить задыхаться в оранжевых парах недавно изобретенного газа, но она отчего-то лишь скользит пальцами по горлышку мензурки, на дне которой кристаллизируется медный купорос.       — И что дальше, доктор? Будете травить меня горчичным ядом? — Стив Тревор храбрится, дует на спадающую на глаза челку, а когда не получается ее убрать, встряхивает головой; Изабель ссыпает голубые кристаллы себе в ладонь.       — Для вас у меня приготовлено кое-что особенное, капитан, — у нее голос хрипит больше обычного, как ей кажется, когда она растирает сульфат меди в своих руках в лазурную пыль и подходит к нему. Он смотрит на нее с интересом, хоть и пытается спрятать вспышкой мелькнувший на дне зрачков страх.       — Я сочту это за комплимент, — Тревор не может остановить свою браваду; поднимает голову, все еще стоящий на коленях — длина цепи не позволяет встать на ноги — и смотрит снизу-вверх, а шея вытягивается, заставляя кожу натягиваться на выступающем кадыке. Это выглядит соблазнительно, и с этим чувством бороться сложнее, чем ей казалось ранее. — Это ведь значит, что я особенный, — словно бы поясняет он. Изабель даже не собирается спорить.       — Не будете спрашивать, что вас ждет? Или молить о пощаде? — она держит в своих ладонях его погибель — несколько десятков грамм медного купороса, а он даже не пытается освободиться.       — Может, лучше поговорим о вас, доктор Мару? — Тревор ведет плечами и морщится — мышцы ноют от неудобного положения. — Немцы не ценят вас так, как должны, равно как и ваши таланты. Они лишь используют вас, чтобы добиться победы, но совершенно не интересуются чем-то более изящным и смертоносным, нежели какой-то яд. Вы способны на гораздо большее, доктор Мару, и, если вы согласитесь выслушать предложение моего правительства, быть может, решите покинуть этого своего генерала Людендорфа, ставящего вас на одну ступень со своей любимой собакой.       — Хорошая попытка, капитан, — сипит она и не выдерживает: отводит непослушную прядь с его лица, чуть касаясь светлой кожи, оставляя на ней крупицы лазурного порошка, что сжимает в кулаке, — но я не так наивна, чтобы повестись на эту байку или на ваши голубые глаза, — ее пальцы продолжают скользить по виску, вниз на скулу, смазано вбок по губам. Изабель рассматривает пыль на своей ладони. — А ведь цвет и правда похож.       — Вам виднее, — Тревор пожимает плечами. Она подходит вплотную, и можно почувствовать едкий запах химикатов, что, кажется, впитался в ее кожу; она сыпет голубой порошок на его лицо, заставляет вдыхать пыль со своих рук. Он пытается вырываться, но купорос везде: забивается в поры, в легкие, припорашивает губы, хрустит на зубах.       Он закашливается, глаза начинают слезиться; она расстегивает его кандалы.       Стив опирается ладонями о пол, а во рту разливается сладковатый металлический привкус и жжется, легкие сжимаются, и он давится кашлем, пока доктор Мару отходит, чтобы смыть частицы порошка с себя.       — Каждое лекарство может быть ядом, если превысить допустимую дозировку, но значит ли это, что яд может быть лекарством, если употреблять его в ограниченных дозах? — она совершенно не выказывает страха, когда подходит к нему, тщетно пытающимся выплюнуть легкие на выщербленный бетонный пол. Тревор поднимает голову, его тело бьет дрожь, а в уголках рта скапливается слюна слабо выраженного голубого цвета.       — Это вы мне скажите. Я в химии плохо разбираюсь, — он пытается улыбнуться, но снова начинает кашлять до того, как у него получается выдавить из себя хотя бы ухмылку. Доктор Мару наклоняется к нему и рассматривает, как лопаются капилляры вокруг пронзительно-голубой радужки, отчего-то кажущейся еще более яркой.       — Вы умрете через несколько часов, капитан. Есть что сказать напоследок? — Стив тянется к ее лицу, царапает пальцами по лицевой накладке, подцепляя только с третьего раза. Фарфоровое лицо падает на пол и разбивается; Изабель чувствует себя будто голой, выставленной напоказ с просвечивающими сквозь отверстие в щеке зубами. Она пытается прикрыться руками, но Тревор останавливает ее.       — Незачем стесняться своей сути, доктор. Все равно внутри вы куда безобразнее, чем снаружи, — его пальцы скользят по грубым рубцам возле нижней губы.       — Но я все еще могу вас спасти, капитан. Если вы меня попросите, — она перехватывает его руку спонтанно, порывисто, всматривается в лазурь радужки, выискивая ответ, который жаждет получить. Стив улыбается широко, и в уголках век появляется множество морщинок, а лицо начинает сиять, будто ласкаемое внезапно выглянувшим солнцем.       — Я все же понял. Яд лекарством быть не может, — у него слезятся глаза, к горлу подступает тошнота, сопровождающаяся острой болью в желудке. Он падает на спину и смотрит на нее, распластанный на бетоне под блекло-желтым светом ламп накаливания.       У капитана Стива Тревора голубые глаза;       они остаются открытыми, когда он умирает.