Red Touch

Итачи не трогает себя. Итачи никого не трогает. Во время боя он использует гендзюцу или ниндзюцу. Когда приходится прибегнуть к тайдзюцу (что маловероятно), он задействует ноги. Итачи не любит пачкать руки. Он орудовал клинком, когда проливал кровь своей семьи. Потому что прикосновения — это слишком личное. Только если это не Саске. Итачи сторонится удовольствия. Физическое наслаждение особенно под запретом. Когда ты убийца своих отца и матери с обагренными кровью, красными, красными, красными руками, ты не заслуживаешь удовольствия. Ещё один грех — и Итачи провалится прямиком в ад, если уже там не очутился. Но Итачи так молод. Он никогда не был с девчонкой и не то чтобы ждал этого. Он не уверен, что они нравятся ему. Их мягкие тела и цветочные ароматы — всё не так. Он этого не хочет. Он никогда не был с парнем и не то чтобы ждал этого. Он тем более не уверен, что они нравятся ему. Он не желает, чтобы чужой запах стоял у него в носу. Он этого не хочет. Одинокий, одинокий, одинокий. Холодная постель, холодный душ. Холодные лица повсюду. А то, что значится в зеркале, самое холодное из всех. Но ему нравится лицо в отражении. Итачи пристально смотрит на себя: эти угольно-чёрные глаза, что так волнуют его; волосы правильного цвета, хоть и слишком длинные и слишком тонкие. Но в глазах он готов потеряться. Он поднимает указательный палец и проводит им по щеке отражения. Под фиолетовой пластиной ногтя твердеет стекло. Итачи легко касается места под этим идеальным глазом. Это чувство более всего из тех, что он испытывал, походит на желание. Он отдёргивает руку от зеркала, словно обжигается. Когда Итачи бодрствует, он в безопасности. Ни у кого нет такого самоконтроля. Его мысли безобидны, когда он не спит и держит себя в руках. Ночи другие. Даже Итачи не способен контролировать свои сны. Он видит чёрные глаза — закрытые окна в чернеющую душу. Он видит руки, меньше его собственных, и колючие волосы, и ту самую линию подбородка, прямо как у него. Он видит, как страх перетекает в ненависть. Он чувствует запах пота, знакомый ему, как свой собственный, и лишь немного другой — идеальный. Тело, двигающееся над ним, светлее его собственного, мозолистые прикосновения холодные и жёсткие. Щипки, синяки, стоны. Больно, больно, так хорошо больно, потому что Итачи любит это, заслуживает это, и не останавливайся, вот так… Итачи просыпается на мокрой простыни и хочет умереть. Но всё ещё… Итачи не трогает себя. Саске трогает себя. Он думает об Итачи. О его мёртвом, холодном, окровавленном теле. И трогает себя. Иногда он думает о живом и улыбающемся — как раньше, до того, как всё стало красным, — Итачи. И по-прежнему трогает себя. Саске ничего не может с этим поделать. Он пробовал с девчонками, но они были слишком покорными. Он пробовал с парнями, но они были не тем, в чём он нуждался. Единственное, что ему помогает, — это собственные руки. Он смотрит на них, пока делает это. Саске изучает свои изогнутые пальцы и то, какие они длинные, бледные и тонкие, прямо как у него. Его руки всё ещё слишком маленькие, но с каждым годом они становятся более правильными. Всё ближе и ближе к тем рукам, которые ему нужны. Он представляет, что его ногти выкрашены в фиолетовый, и ничего не может с собой поделать; теряется в том, как его пальцы скручивает, а земля уходит из-под ног от вспышки блаженства. Саске они нужны. Это руки, которые однажды убьют его брата. Саске знает, что не сделает это с помощью гендзюцу или ниндзюцу. Он опустит свои руки, что сейчас гладят его, на горло Итачи. Он будет сжимать его до тех пор, пока не услышит последний хрип, пока красные глаза Итачи вновь не станут чёрными, прямо как у него. И тогда Итачи будет принадлежать Саске. Он потребует его собственными руками. Экстаз. Саске плачет, когда трогает себя.