Я всё исправлю...

      Сижу дома один. Скучаю.       Холодный ветер треплет полупрозрачные портьеры, принося с собой блестящие, как остриё заточенного ножа, снежинки. Одни растворяются здесь же, путаясь в плотной ткани, другие же медленно вальсируют и умирают уже на моих жилистых, с тонкими красными ниточками порезов, руках.       Маленькая, вечная трагедия. Усмехаюсь.       Некоторые из выживших даже успели попасть в бурный поток слёз, всё никак не перестающих стекать по щекам, будто так и было задумано Им. Как будто всё изначально так создано. Так, чтобы реки под кожей разливались и, придя в обычное русло, оставляли после себя кровавые, песчано-бурого цвета порезы. Так, чтобы едкий туман слёз застилал глаза. Так, чтобы родясь, ты только медленно разрушал мир вокруг себя.       Снова горько на душе.       Усмешка слетает с сухих, давно потрескавшихся от вечных покусываний, губ. «Я всё исправлю, починю и налажу»       Снежинки своими острыми краями напоминают Его последние фразы, так небрежно брошенные в мою сторону. Чёрт бы их побрал.       — Нас не поймут.       Тягостное молчание с моей стороны заставляет мужчину продолжить свою речь.       — Только не обижайся. Я не ожидал, что ты в меня втрескаешься, я думал, что мы — лучшие друзья. «Если снег новогодний на прошлогодние грабли не ляжет»       Всё ещё ни слова. Лезвие «Спутника» отдаёт дикой болью в руке, буквально слышу, как багровые капли падают на старый, потрескавшийся линолеум.       — Ну скажи ты хоть слово! Ругайся, кричи, буянь. Матом меня покрой, в конце концов! «Так что я не замечу до боли знакомых зубцов под подошвой»       Довольно улыбаюсь, губы трескаются, и тёплая капля крови медленно стекает по подбородку. Как там поётся? Ах да, вспомнил. Облизнувшись, бросаю тонкую железную пластинку, вытаскиваю из засаленной пачки «Мальборо» сигарету и, спустя мгновение, спасительный огонек озаряет тёмное помещение. Затянувшись, закашливаюсь и хриплым голосом напеваю давно забытую мелодию. «Если следующий год как всегда, снова вдруг не окажется прошлым»       Спустя пару мгновений завываю и снова пропускаю дым в свои лёгкие; светловолосый ангел, неподвижно стоящий напротив, садится на колени и пытается что-то разглядеть в моей чёрной, как ночь, душе. Снова удивляюсь своему ужасному акценту, долгие годы жизни в другой части мира просто так не растворятся.       Я всё изначально знал, но отказывался верить. Думал — со всеми, но не со мной. Мечтал и ненавидел свои собственные грёзы. Смотрел на манящие запястья сильных рук, на, кажется, искрящуюся тысячью звезд улыбку и понимал, что это полное поражение с моей стороны. Нокаут. До десяти не считайте, не тратьте слова попусту. Тут всё итак ясно. Ловил его задумчивый взгляд на себе и думал, — а не догадывается ли он? Ведь этот Бог во плоти места живого на мне не оставит, ежели узнает, что я, как здесь говорится, — «заднеприводный», «сломанный» или же, пуще того, — «голубой».       — Проваливай, — тихо обрываю мосты, шёпотом молю и проклинаю ледяную мечту напротив.       — Мне нужно кое-что спросить. Мы же не можем остаться друзьями, да? — И вот, предо мной стоит уже сам дьявол. Манит, чёрт возьми. Искушает.       Молчу. Смеюсь в душе, а плачу наяву. Да так, чтоб наверняка. Навзрыд.       — Размечтался, чёрт. С бывшей своей друзьями останься.       А он улыбнулся. Очень смешно. Слишком. До боли в костяшках.       — Знаешь, — встаёт на ноги и подходит впритык, нарушает личное пространство и остатки благоразумия во мне. — Знаешь, — отнимает сигарету, — нас ведь не поймут. Никто не поймёт, мы же в России.       В горле пересыхает от двусмысленности фразы. А он тушит сигарету, прямо об пол, не жалея. Отодвигает журнальный столик, который до этого оставался единственной преградой ему на пути и…       — Думал, так легко отделаешься от меня? — Толкает в грудь, попутно залезая на диван. — Думал, что я такой правильный, что в России все — правильные?       Что ты творишь, демон-искуситель? Не легче было прикончить меня так, сразу? Без прелюдий? Чувствую сильные руки на своём слабом, исполосованном чертовой железякой телом. Чувствую грубые губы, аккуратные лишь со мной. Чувствую. И не верю.       — Ошибался, — смотрю в его лицо, словно грубо вырубленное скульптором, у которого было мало времени на своё творение. Смотрю на орлиный нос, на суровые брови. Смотрю так, словно никогда до этого не видел.       — Да, ты определенно ошибался.       — Я это итак понял, не поверишь.       — Поверю.