За порог

Жизнь волшебника — не легкая. Люси понимала это еще с раннего детства, но надеялась, что никогда не узнает, насколько не легкая и сама жизнь. Таков быв уговор: она не черная, не белая, не черно-белая. Она — белая в черный горошек, как улица после дождя, обрисованная лужами. И тут все чертовски просто: идешь себе спокойно, вдруг наступил в одну из них, и пошел дальше, не терпя ощущения мокрых ног, — неприятно, но вскоре проходит. Здесь, главное, чтобы ботинок был целым, новым, не изношенным, ухоженным. А тогда уж, может, получится и «выйти сухим из воды». Именно в кавычках (попросит не путать). Такой философии она научилась в Хвосте Феи. Там же ей привили жертвенность, миролюбие, отреченность, и в то же время — гордость. Там научили отличать добро от зла, даже подсказали, как проводить время от времени искусную чистку души от плохих эмоций-вредителей. Защищать гильдию любой ценой было необходимо не потому, что это твой дом, ведь его можно еще как-то отстроить, собрать по крупицам, а потому что гильдия — это ты сам. Она — храм твоих мыслей, идеалов, взглядов на жизнь и сама жизнь, она — переплетение судеб, огромная паутина, которую люди плетут всю жизнь, и сами же в ней застревают. «Бывает всякое», — вот, как она называла эти незапланированные шаги в лужи и мокрые ноги. Мигом сменяя обувь, а, бывало, одежду, она шагала дальше. И таким образом не готовилась к беде, игнорировала плохие предчувствия, просто зная, что с легкостью с ними справится. Очередной шаг не отозвался своеобразным «хлюп». В поисках опоры Люси принялась махать руками, цепляясь за пустоту, но было уже слишком поздно: и вот, она летит куда-то вниз, в бесконечную пропасть, и поможет, казалось, лишь чудо. Будучи заклинателем духов, она иногда задумывалась: а не могла бы и она стать рано или поздно такой же, как и её подопечные? Не получилось бы проводить мириады часов за кулисами жизни этого мира, вне его радостей и печалей, вне обычного течения времени? На самом деле, в жизни она даже не решалась спрашивать кого-нибудь об этом: как будто иначе бы посягнула на что-то недоступное, запретное, чужое, за что бы ей навеки закрыли туда путь. Но сейчас эта мысль казалась единственной подходящей. Ведь если она будет жить вечно — вечно будет жить и Хвост Феи. Потому что все они в гильдии чем-то между собой похожи. Право, в худшие, темнейшие моменты жизни или во время её конца высовывает голову эгоизм. И вот, ты уже не имеешь сил, — выкрикивая в небо родное, вшитое в плоть и кости, вырезанное на затворках души и твоего мира имя, — чтобы убеждать себя в мысли, что все это исключительно ради гильдии, ради всего Хвоста Феи. Кто-то неуловимо резал сердце на кусочки, и сшивать его по лоскутам уже не получалось, как будто у неё попросту не было необходимой для этого иглы. Хоть бы чертовски тупой, толстой, которая прокалывала бы больно и оставляла шрамы, но иглы. И имя этой игле — Нацу Драгнил. Глядя на свою напарницу, Грей больше хотел плакать из-за той боли, которая поглотила абсолютно полностью её, но уж никак не его. Даже его «ледяное» сердце пронизывало сквозное отчаяние, когда она лупила кулаками по земле, истошно рыдала, разрывая небо своей мольбой вернуть Нацу, а ледяной маг стоял и чувствовал, что ничего не может с этим поделать. Как друг она была безгранично ему дорога, и хотелось утешить, сказать слова (что ей, что Хеппи), что еще не конец, и Нацу наверняка жив, но в это с трудом верилось и самому. Поэтому он лишь стоял, пусто смотря в темноту посреди неба, расколотого надвое, и надеялся, что совсем скоро из их сердец сотрутся и любые воспоминания о человеке по имени Нацу Драгнил. Загляни в его мысли Люси, она стала бы рыдать еще сильнее, рвать себе горло криками, пошла бы на него с кулаками. Как бы ни болело ей, ни хотелось умереть, оборвать свою жизнь, Ключница с последних сил цеплялась за воспоминания о своем напарнике, друге, возлюбленном, себе. Словно в жизни она любила только его, и не имели значения, как бы неправильно это не было, ни Хеппи, ни Грей, ни Эльза, ни её духи. Никто другой из всего мира не заменил бы ей Нацу, его улыбку, теплые объятия, смех, хоть бы глупые шутки. Для окружающих, кто привык любую положительную привязанность называть любовью, это выглядело как необозримая тоска по лучшему другу, в то время как на самом деле ей казалось, что вместе с ним исчезла и она — и вот, вокруг одна только тьма, летит куда-то вниз, вне мира, вне времени… Спину обдает приятным теплом, тело томится, и на шее, как будто чужое дыхание, бегают мурашки. Кажется, что он обнимает её со спины, и вот что Нацу, что Люси, оба счастливо лежат в кровати после всей этой бессмысленной войны, отсыпаются который день, даже не выходят из дома. Люси отлично знает, что никакой кровати и дома нет, а объятия лишь плод её сошедшего с ума воображения, но она все хватается, сжимает покрепче эту мечту. Если бы Нацу мог сейчас заглянуть в её мысли, посмотреть на мир так же, то узнал бы в Люси себя. Разве не так же больно было ему, когда он отчаянно думал, что девушка лежит в каком-то подземелье мертва, с изуродованными глазами, бездыханная, бледная, такая противно холодная? Миру вот-вот придет конец, но мысли об этом попросту растворяются, как капля белой краски в воде. Погрузившись в себя, намереваясь разбить на части вместе со своим сердцем и небо над её головой, Люси издали осознает это, но про себя надеется, что это будет уже совсем скоро. «Может, мы встретимся по ту сторону» «Может, хоть тогда все сложится иначе» И даже призрачная мысль, что он бы этого не одобрил, не согласился с таким решением, не глушит назойливое желание рассыпаться и исчезнуть. Какая разница, чего он хотел? Нацу — уже целую вечность мертв, и он — её слепящий свет в конце тоннеля.