Осадочная

Новый день стреляет в спину холостыми. В руках — непочатая бутылка какой-то дряни, ещё от Джахи оставшаяся. За толстым стеклом — звёздные разводы и умирающая в огне Земля. И Кларк. У него белеют костяшки, кожа натягивается и рвётся почти, бумажная — Рейвен просила не портить аппаратуру и обшивку корабля. Беллами правда старается. А Кларк умирает одна, потому что он её не дождался. Потому что между ней и спасением гребанного человечества снова выбрал не то. Почему ты решила, что не достойна быть спасенной? А он уже знал, что не вернётся, когда смотрел ей вслед, и её голова в нелепом шлеме терялась за сугробами пепельного снега. А он уже знал, и всё равно отпустил. И шел до тех пор, пока сам не перестал верить в то, что поступает правильно. И было уже слишком поздно. И все слова, что сотни раз грозились вырваться наружу, вдруг рассыпались пылью. Те слова, что всегда звучали в каждом касании и взгляде, но никогда не произносились вслух. Я люблю тебя. Ты единственная можешь держать меня на плаву. Без тебя я не справлюсь. Ты сказал ей это? Ты не смог. И слов больше не осталось. — Может, нам не нужно было бы прощаться в другой жизни, а? Может, тогда бы не было столько ошибок, что за три века не оправдаться? А ему бы вернуться и хоть самую малость исправить. Вернуться туда, где Кларк говорит, что у него большое сердце. А ему усмехнуться хочется и ответить — ты так и не поняла, что всегда была его большей частью? Вернуться туда, где Кларк ловит его сердцебиение кончиками пальцев, и у него внутри пол мира рушится. И она слышит этот бешеный стук, и сказать что не знает — просто стоит, молчит и понимает, верно, что убив себя — его убьет тоже. Простая истина, в которую она до последнего отказывалась верить, а осознав — всё равно струсила и угробила их обоих. Так в твоём духе, Кларк. Винить во всём её оказывается даже проще. Беллами хочется ненавидеть и презирать себя за это, но не выходит. Не выходит. Ведь это она ушла, забрав его сердце с собой. Это она решила умереть и заставить его жить, каждый чертов день представляя, что всё могло быть по другому. А теперь между ними — невесомость, от которой сосёт где-то под ложечкой. Между ними — космос, тонны радиоактивной пыли и выжженная до основания земля. Между ними — смерть, как неопровержимый факт. И ничего с этим теперь не сделать. И после того разговора, что кончился на горьковатом «всегда», Рейвен даже не спрашивает, как он двигается дальше. Потому что — никак. Он просто живёт каждый день. Он позволяет Харпер остричь его волосы. Распивает на пару с Мерфи ту самую бутылку. Собирает бурые водоросли вместе с Эмори. Помогает Монти залатать дыры в скафандрах. Показывает Эко созвездия из окна в рубке управления и даже смеётся. Срывает с губ Рейвен поцелуй, болезненно-пресный, её руки против его груди — неправильно, незнакомо, и от того Беллами жмёт её к себе только крепче. Она, с вероятностью в девяносто девять и девять, думает о Финне. А в его голове русоволосая девчонка выбивает босыми ногами искры из тлеющих углей, срывает корку со старых ссадин. А собственные слова — мы сделаем всё, потому что она погибла не напрасно — бьются эхом и тонут в дыхании Рейвен. Новый день уже не отличается от сотен прежних. Разлаженное радио барахлит и кроме помех ничего не ловит. И голоса не слышно уже целую бесконечность. Беллами повторяет её имя только для того, наверное, чтобы не забывать. Может, мы ещё встретимся. Может, тебя вообще нигде больше нет. Может-может-может и никакой уверенности, что в конечном счёте Кларк не станет тишиной среди его собственных мыслей. Беллами не знает, как протянет пять лет на одной лишь надежде.