Вечер весны

      У Фрейда я прочла про одну такую штуку, она называется «комплекс Электры». Вроде как, все девочки, когда вырастают, подсознательно ищут себе партнёра, напоминающего им отца. У парней, кстати, тоже самое, только, понятное дело, они ищут ту, которая напомнит им о матери. И называется это «Эзопов комплекс». Да, в книгах Фрейда такого полно. Познавательно, что уж тут скажешь.       Так вот, наверное, я действительно выберу себе кого-то, кто будет напоминать мне отца. Он отличный. Самый лучший. Легко так говорить, потому что когда выбираешь из одного единственного варианта он в любом случае окажется лучшим. Это, если закрыть глаза на те случаи, когда лучше отказаться от единственного возможного варианта и остаться не с чем. Не с чем, но в победителях. Ага, такое тоже бывает.       «Кого ты больше любишь: маму или папу?» — вам задавали такой вопрос? И вы чувствовали себя виноватым, когда называли кого-то конкретного, а не говорили про равенство и прочую чушь? Я вот чувствовала. Я не хочу врать даже для того, чтобы сберечь чьи-то чувства. Ненавижу ложь. Её так много, что от меня её не дождётесь. Ну, разве что, самую малость. Совсем чуть-чуть.       Я люблю папу, он единственный в семье с кем у меня по-настоящему крепкие и доверительные отношения. Ни Коля, который старше всего на два года и с которым я провела всё детство. Ни мама, к которой я побежала, когда заметила кровь там, где её быть не должно, и официально стала девушкой. И уж тем более ни Ваня, с которым меня почти ничего не связывает. Папа. В семье ближе всех мне папа.       Когда в университете наша преподавательница английского сказала, что чувствует себя старой, я немного перепугалась, ведь она была гораздо моложе моих родителей и не так уж старше меня. Максимум тридцать, а она говорит, что давно уже чувствует себя старой. И я спросила у папы про это. Мы ведь постоянно шутим, мол, он уже загнанная лошадка и давно пора на покой. Так вот: до сорока лет он чувствовал себя совсем молодым. Может, у меня ещё не всё потеряно. Может я смогу умереть молодой в старости. Наверное, не самый худший вариант. Во всяком случае, лучше, чем ничего.       Я обожаю его истории. Это лучше любых книг, честно. Когда он пошёл в армию, умер его отец, мой дедушка. А ему об этом написали только через месяц, дескать, не хотели мешать адаптироваться. И так ведь стресс. Он после этого письма подрался с кем-то из дедов просто так. Кто-то попался под горячую руку и всё тут. И мой папа победил. Правда, потом его здорово поколотили. А в итоге он с поколотившими его дедами стал друзьями: они вместе красили шинели в чае, курили травку и…       И его перевили в другую часть. Типа, секретное подразделение. А потом Германия. Польша. Покидало туда-сюда. Когда их на самолёте переправляли в Польшу, на стенке висела карта с красными точками, а в проигрыватели конечным пунктом назвали какой-то город с непроизносимым названием. Они думали, что их закинут в Афганистан. Все здорово тогда перетрусили. И, конечно же, я спросила, перетрусил ли он вместе со всеми. «Нет. Мне, если честно, тогда было фиолетово, что со мной будет», — и он сказал это таким знакомым мне тоном. Так я говорю с друзьями о своих проблемах. Ну, о личностных и экзистенциальных проблемах. Да вы поняли, зачем объяснять. Тут, что ни страница, то поиски себя. Так о чём я?       Обожаю слушать папины истории. Хочу узнать как можно больше. И это желание у меня было ещё в детстве. Помню, как маленькая я забиралась вечером к нему под бок, заставляла отвлечься от книги или телевизора и просила рассказать о нём, когда он был моего возраста. И он рассказывал про сугробы до крыши. Про прозрачный лёд и рыбу, которую можно было увидеть под ним, чтобы потом, ударом по льду, оглушить. Про лучшего друга, которого звали так же, как и его самого. (А? Знакомо, да?) Про то, как его папа таскал домой всякую живность, как у них жила ворона. А я лежала у него под боком, слушала очень внимательно, потом слушала просто внимательно, а потом уже вовсе не слушала и засыпала. А просыпалась уже на своей постели.       Он готовит лучшие в мире макароны, добавляет туда всё, что есть дома, и получается вкуснее, чем могут подать в дорогом ресторане. Мы всё детство вместе ловили рыбу, пока это занятие не стало противоречить моим принципам гуманности. Чтобы лучше запомнить, я пересказывала ему всё, что учила, начиная от детсадовских стишков и кончая университетскими билетами к экзаменам. Мы вместе смотрели мультики, начав с «Короля льва» и добравшись до «Американского папаши» и «Южного парка». На открытии фонтана в нашем городе, он держал меня на плечах, чтобы я всё видела, хотя я уже была в средней школе и, наверное, стала чуть тяжелее младшелкашки. Он никогда мне не врал: рассказывал, что его жизнь кончилась с появлением детей, ведь с этого момента перестаёшь жить для себя и начинаешь жить для кого-то другого. В молодости он был шальным, совсем, как Ваня. Хотя, конечно, Ваня давно уткнул его за пояс. Но это не делает чести ни брату, ни папе.       И он любит меня. Очень любит. Всегда на моей стороне. Помню, мы с Аней договорились сходить на салют в День города, а моя мама вечером воспротивилась. Видите ли, уже темно, а на улице столько подозрительных людей ходит! Она ведь в своих сериалах всё видела. Наш с Аней план под угрозой. А нарушенные обещания и планы — причина моих печалей номер один. И я вся в слезах.       Беру себя в руки, дышу ровно и звоню папе. Объясняю ситуацию. И уже через пятнадцать минут он возвращается с рыбалки, круто тормозит у калитки, и я выбегаю из дома, хлопая дверью.       — Спасибо, — я пристёгиваю ремень безопасности, устраиваясь на переднем сидении. — Мне, правда, очень жаль. Прости.       — Ты чего?       — Мама тебя за это убьёт. Будет орать. Ну, ты, конечно, уже привык, но теперь это ведь моя вина.       — Забей.       Я удивлённо смотрю на него, а он говорит, не отвлекаясь от дороги:       — Тебя она тоже отругает, как только вернёшься. Так что мы вдвоём. А вдвоём уже не страшно.       — Это точно, — отвечаю я, включаю радио и ложусь головой на руку, просунутую сквозь открытое окно.       Ветер развивает волосы, в груди отдаёт бас из колонок, я жутко счастлива. Жду салюта и думаю про то, как буду рассказывать Ане, какой крутой у меня папа. И ещё чувствую боком такую опору, такую любовь и заботу, что улыбаюсь, даже не отдавая себе в этом отчёта.       А теперь я рассказываю это вам. (Кстати, чтобы уладить всё с мамой, её достаточно было обнять и поцеловать в щёку. Чтобы управлять папой, нужно пустить слезу. Возможно, это работает со всеми родителями, и когда-нибудь пригодится вам тоже.)       Вся ирония в том, что я почти никогда не говорю папе, как сильно его люблю. А он почти никогда не звонит, узнать, как у меня дела. Но когда он приезжает забрать меня домой с вокзала, когда мы обнимаемся впервые за моё полуторамесячное отсутствие, тогда всё несказанное беззвучно доходит до нашего сознания.       Потому что всё это есть в том, как я прошу у него ещё одну тарелку макарон, навернув перед этим две с половинкой. И в том, как он смотрит со мной клипы моих любимых музыкальных групп, хотя его такая музыка ни капли не привлекает. Это есть в том, как я продолжаю ходить с ним на рыбалку, хотя и перестала ловить рыбу. И в том, как он приносит домой дорожные знаки, оленьи рога и прочий хлам, которому я чертовски обрадуюсь или даже повешу на стену своей комнаты.       «Я так тебя люблю», — это можно показать, а не сказать. И, если честно, так выйдет даже лучше.