Вечер весны

      Май, май, май! Анна, живи, не умирай! Вот бы кто-нибудь сказал мне это. Потому что всё становится хуже, и я не знаю, за что хвататься, и я не знаю, где искать утешения.       Мы всё ещё не общаемся с Рыбкой. Я так часто слышала о том, что, если перестать писать друзьям первым, то может оказаться, что у тебя их нет. Да, я слышала это, все это слышали, но я никогда не верила, а теперь…       Теперь я сижу в одиночестве на ступеньках, с которых видно ярко-зелёное поле и голубое бескрайнее небо. Прошлым летом мы с Рыбкой сидели там вдвоём, придумывали персонажей для моей новой истории и много смеялись. И я, если честно, пришла сюда с надеждой, что мы там случайно встретимся. Но, конечно же, из наш двоих только я помню, что это место особенное. Из нас двоих, только мне больно. Из нас двоих…       Мне не хватает слов. Моё дыхание сбивается. Мир скрыт за занавесом слёз, и я вижу перед собой размытого Плутония, не менее размытого Урана и размазанное пятно — это пятно мир. Я на этих ступеньках просидела где-то с час. Я думала.       Последнее время я всё чаще думаю о смерти. Я когда-то хотела себя убить. Я когда-то собиралась это сделать. Сейчас у меня уже не хватит духу, так что я снова и снова убиваю себя в мыслях. И, знаете, я ведь не так уж и долго представляю себе сцену самоубийства. Гораздо дольше, во всех подробностях и деталях, я представляю, что будет, когда найдут моё тело. Тогда уж Рыбка пожалеет, что не писала. Тогда всем резко станет интересно, что не так с моим настроением. Но тогда будет поздно. В этом и заключается вся ирония.       Может быть, ценность жизни исчисляется количеством сказанных тебе «спасибо». Я старалась быть хорошим человеком. Неужели я не заслуживаю смерти? Почему на меня не может упасть метеорит? Почему меня до сих пор не сбила машина? Почему все мне говорят, что я наверняка доживу до глубокой старости? За что мне это?       Я сижу на этих горячих ступеньках, слушаю шелест колёс проезжающих по мосту машин вперемешку с тяжёлым дыханием собак и ставлю себе диагноз — «биполярное расстройство». Я полярный биполярный медведь. Я полярная биполярная молекула. Я хочу умереть, но я помню, что совсем недавно чувствовала себя так, словно буду жить вечно. И я радовалась этому.       Почему Рыбка не пришла? Конечно, мы не договаривались о встрече, но в фильмах ведь всё получается. И в книгах тоже. Эта книга выйдет плохой. Жутко затянутой, неправильной, и слишком печальной. Может быть, я умру. Может быть, я решусь. Я, конечно, знаю, что мне станет легче. Но ещё я знаю, что печаль будет длиться вечно. Это были последние слова Ван Гога, а Ван Гог — мой тотемный художник. Как тотемное животное, только художник.       Вчера, в пятницу, я тогда ещё была в Минске, сидела на паре по английскому. Я тогда сказала, что мужчина на картинки учебника старый. Ему было лет сорок. И преподавательница посмотрела на меня, как на кого-то очень глупого.       — У человека в жизни только два счастливых периода. Первый — это после окончания университета, когда ещё нет семьи и можно делать, что хочешь. А второй, лет в сорок пять, когда дети выросли, а внуки ещё не появились.       Группа весело рассмеялась, а я буркнула: «Я так не думаю» и отвернулась к окну. Рыбка перед поступлением советовала мне не быть вот такой, не смотреть на всех волком, но я не могу. Я такая. Я много смеюсь и шутки у меня дурацкие. И я плачу редко, но тогда, когда никто этого не ждёт. Я живой человек. Я пока ещё живой человек. Я страдаю. Мне больно. И я буду раздражительной.       Всю прошедшую неделю я ложилась спать в семь вечера и соседки довольно громко обсуждали, что со мной не так и почему я перестала ложиться в десять, как делала весь учебный год. Я не отвечала им вслух, но про себя думала: «Когда жить не хочется так же сильно, как не хочется умирать, остаётся надеяться только на сон».       Но мне не спалось. И когда все ложились спать, когда в комнате гасили свет, и наступала тишина, я открывала глаза и смотрела в чёрный потолок. Когда Катя, шальной Рак, начинала храпеть, я всё ещё не спала. Да, то, чего я так боюсь, вернулось. Но ведь я уже однажды справилась. Значит, у меня всё получится и на этот раз. (Что за чушь! На самом деле, я думаю, что не доживу до лета.)       Когда я уже лежала в своей кровати, в комнату пришёл мастер, он должен был починить холодильник. Дядя Вова, собственно, и сдал нам этот холодильник в аренду. И пробыл он у нас два часа, и все эти два часа травил байки. Я тихо лежала под одеялом и слушала. И, мне кажется, я была единственной в комнате, кто понял, что именно он хотел донести.       — Правда, она как жопа, — бесцеремонно говорил он, — у каждого она своя. Но вот посередине есть дырка у всех, и эта дырка — истина.       Он говорил:       — Хочешь победить своего врага — воспитай его детей. Нашу страну уже давно победили! Нам подменили понятия. Водят за нос. Вот я смотрю на бутылку водки у вас на столе, на пачку сигарет у тебя, Надюха, и думаю: «Куда катится этот мир?» Вот слова, они же все что-то значат. Вот «радуга». Ра — бог солнца, а дуга, ну, это понятно. И всё становится ясно. А в школе всё попортили. Бесстрашный — это «без» и «страх». Но нет, теперь это сделали страшным бесом. А колбаса? Поменяем две буквы и получится кал беса! Что ешь? Кал беса! — они смеялись, а я тонула в одеяле и своей тоске. — А ветчина? Это же раньше была мертвечина. Вы ведь, бабаньки, и не знаете, что еда есть живая и мёртвая…       И так продолжалось весь вечер. Прошло два часа, с холодильником разобрались, дядя Вова ушёл. После полуночи все легли спать. Я сбросила с себя одеяло: было жарко. Мне казалось, что я растворяюсь в темноте, и утром кровать, на которой мне предстоит уснуть, окажется пустой. Ведь исчезнуть мы успеваем раньше, чем умереть. Просто растворимся в своей грусти. Я перестала говорить, когда мне есть что сказать. Я перестала встречаться с людьми, которых мне хочется увидеть. Я забываю есть иногда. И мне не хочется ходить в душ и следить за собой. Я много времени провожу в кровати, много сплю. И так постепенно я перестаю жить. Так вот, друзья мои, люди и умирают.       Я спустилась со ступенек, когда поняла, что Рыбка не появится. И вместо того, чтобы пойти домой, я пошла прямиком в поле. Меня охватило море зелёной травы, собаки бежали за мной, а ветер трепал мои волосы, так что я не выдержала и вместо обычной походки, стала идти, припрыгивая. И я даже улыбалась: счастливое лицо, надетое на печального человека.       Со стороны могло показаться, будто я счастлива, но это было не так. Я всё ещё думала о смерти, я всё ещё размышляла о грусти. Я думала о том, что за годы жизни, надоесть успеет всё, но только не печаль, ведь она всегда разная. В прошлом году она была тёмно-красная, как сворачивающаяся кровь на порезе, она была тяжестью в животе от компульсивного переедания, она звучала, как «Сплин» и «My Chemical Romance», она пахла потом и немытыми волосами. Сейчас всё иначе. Сегодня моя печаль ярко-зелёного цвета первой травы, она прячется за ликом усталости и недосыпа, хотя я сплю и отдыхаю вдоволь, она звучит как Prince Royce, под которого не с кем потанцевать, она пахнет собачьей шерстью и весной.       Мы с Плутонием и Ураном пересекли поле и пошли по прокатанной машинами дороге вдоль леса. Я всё ещё думала о Рыбке и о том, почему она мне не пишет. Наверное, она не чувствует то, что чувствую я. Если дружба — это разновидность любви, то я безответно влюблена.       До чего же больно. И до чего же красиво. Я и не заметила, как меня с трёх сторон окружило поле, а спину мне прикрывал лес. В таком месте хотелось кричать, кричать, пока голос не сядет и пока мне не станет легче. Я присела на разорванный матрас, валяющийся у дороги, мне на колени запрыгнул Плуто, и я закрыла глаза, прислушиваясь к шипению проводов, натянутых между столбами.       Потом раздался звук движущегося поезда, и я открыла глаза. В тот момент я, как никогда раньше, чётко осознала, что человек способен на невероятные вещи. Чьи-то руки проложили железную дорогу вдоль и поперёк нашей страны. Чьи-то руки создали Эйфелеву башню, египетские пирамиды, Золотые Ворота Сан-Франциска и дом, в котором я живу. Люди, жизни которых кажутся мне сейчас никчёмными и бессмысленными, могут создать то, чем будут восхищаться веками.       Ну, а мои руки только и могут, что писать дрянную историю о дрянном периоде жизни печально-скучной девушки. Такие руки не жалко отрубить. Такие руки заслуживают всех шрамов, которые они носят. Такие руки однажды не напишут больше ни строчки. Однажды.