Любовь умирает первой; ненависть — бессмертна.
***
Знаком ли вам диагноз «первая любовь»? Ну, та самая съехавшая дамочка, которая коварно поджидает вас на каждом, будь она неладна, жизненном шагу? Сука, которая любит ставить подножки на срыве, а после долго и надрывно плакать, будто упала она. Нежная и приветливая стерва в кожаных перчатках. С недокуренной сигарой в зубах. В сутках двадцать четыре часа, и она не упустит ни секунды, чтобы превратить тебя в фарш. Ты не услышишь похоронный марш. Извини. Запомни: кто бы как её ни величал, я зову её сводной сестрицей братца Смерти. Заслуженно. «Первая любовь». Звучит вроде бы вполне безобидно, но обидно всё же, когда она со словом «сюрприз» вырывает ваше несчастное сердечко из грудной клетки. «Тебе же не больно?», спрашивает, покуда не захлебнулся кровью. Согревать прохладными руками и остывшими чаями дыры собственных развалин — последняя отдушина. Надеюсь, ты не смущена, потому что мы продолжаем правдивое извержение сучьей правды. Правда в том, что после этого люди все ещё могут жить. В полутонах, в полусловах, в полуделах, но все ещё полудыша — существовать. В постоянных попытках повторить это крушение. Невмоготу, видать, им такая участь. «Первая любовь» — прислушайтесь. Вдумайтесь. Закройте глаза, выдохните. Окунитесь в ощущения. Помните? Как эти два слова вышибали воздух из лёгких. Как били по лицу наотмашь, и хоть бы раз промажь, но нет, всё в цель. Между глаз. Как аккуратно ставили на колени с цепями на шее, пригвоздив пятки ржавым металлом к земле. Не сразу получалось встать, да чего уж там, не сразу получалось заорать о помощи. Предстояло ещё из ступора выйти, помните? Тугой узел из материального и духовного тела. А ведь говорили, просили, глотки рвали, предупреждали. Сколько ещё надо? Повторять из строчки в строчку, из слова в слово, шёпотом и по буквам? «Не верь». Устанешь, девочка, собирать ножи. Вытаскивать лезвия из спины. Слёзы подтирать, губы кусать, рвать в клоки фотографии и глазами вгрызаться в потолок перед сном. И не вини, слышишь, дура, не вини никого — единственный, кто виновен, это ты. Руки в замок, ладонь к ладони и молитвы в никуда, Бога нет, всё ерунда. А потом на повторе искать свою утопию. Утопию. В которой утонешь. Первая любовь — неизлечимая болезнь. Она на клеточном уровне. Встроена в цепочку ДНК и синтезируется, каждый раз, сука, синтезируется. Передается следующему поколению в чужих именах, родинках или таких же блестящих зелёных, синих, карих глазах. В одинаковой манере читать или петь, или, может быть, улыбаться. Нет, прошу, только не улыбаться. Это не для меня. Это сильнее меня. А ведь и не успеваем попросить прощения за этот «дефект». Первая любовь — эдакая «медленная смерть». Ваших же глупых надежд и маленьких скрытых мирков. И не думайте, что если надёжно укрыли этот самый мирок розовой пеленой, то он скрыт. Нет, идиоты, не скрыт. Вот вообще ни капли. Он открыт для каждого прохожего. Большой дырой с кучей пёстрых указателей. Просто молитесь, зажмурив глаза, чтобы подле него никто не остановился. Не обратил внимание. Не плюнул. Случайно. Болезнь передается воздушно-душевным путём. Через столкновения в людных местах. Через внимательные взгляды, когда те самые глаза напротив, а ваши совсем не против этого. Через тёплое дыхание на скулах со вкусом ментола и мятной жвачки. Через крепкие объятия сильных рук и аромат тела. Через касания пальцев и губ. Особенно губ. Через разговоры по дурацким душам с ночи до утра. Через переписки и открытые плейлисты. (Не повторяйте чужих ошибок, глупцы). Через сны, в которых вы видите себя и эту болезнь счастливыми. Через совместные прогулки и встречи. Через привычки и словечки, наработанные со временем. Через шутки, которые после костью в горле. И не надейся её проглотить. Не получится. Я пробовала. Поперхнулась. Первая любовь медленно, но уверенно порабощает твой рассудок и устраивает там свою вечеринку. В гости приглашает подруг-сучек, прогоняя ваших миролюбивых таракашек. Она поселяется в ваших мыслях и громко диктует свои. Она лишает тебя покоя и баланса. Эволюционирует на твоих слабостях. Пробирается всё глубже и глубже к самому главному. К слабому, незащищённому сердечку. И таблеток от этой простуды нет. Не купишь в аптеке, не вырежешь скальпелем, процедурами не отвадишь. Просто приготовься, потому что… …резко становиться горячо. Не переживайте. Пристегнитесь и ожидайте, когда отпустит. Ваш самолет летит в тартарары и парит не от жары. Эй, нет, нет, нет, малышка. Не стоит паниковать — это просто горит твоя любовь в адском огне разочарования (всего-то). Да-да, та самая первая любовь достигла цели, смыкая длинные пальчики на вашем кровогонном моторчике. Прости, прощай, finita la commedia, «happy end» не предусмотрен, игра окончена, а ты пала очередной жертвой. Спускаемся вниз по горке. Кубарем. Ломая кости. И вот она, остановка. Лёжа на спине, вдавливаясь в влажную землю лопатками, ты хочешь ведь ими выкопать себе яму, но останавливает еле дышащий эгоизм и тихое «я смогу». Сможешь, милая, сможешь, как только всё срастётся. Обещаю. Теперь твоя мания становится никем. Нет, не постепенно, а сразу. Как сорванная восковая полоска или пластырь. Как нож из плоскости твоего тела (пока ещё целого, но это пока). Будь осторожна, ахтунг, дамочка, не стань решетом. А я всё о том, что твоя любовь становится чужой. Не важной более или не нужной. Отчуждённой. Третьей лишней между эгоизмом и чувством самосохранения. Только… Только есть одна проблема: ты уже горишь. Уже умираешь. Тебя на кусочки рвёт незнакомое чувство — её называют мукой. Вид особой боли. Острой, как те новые лезвия, которые были у моего деда. И забавно то, что на его старых пачках писали: «будьте осторожны, не пораньтесь». А на людских лбах не пишут «осторожно девочка, я мудак». И никак не получается остановить пальцы, судорожно барабаня по клавишам. Останавливаться лишь для того, чтобы промочить горло. Сколько? Пятый час в одной позе и пульсирующая нижняя губа. Опять закусила зубами и забыла. Забыла, что обещала бросить эту привычку. И ещё кучку таких же. И не забывать моргать в процессе самозабвенном. Аккуратнее потрошить память на клоки. Благо, эти осколки больше не ранят, если только не сжимать их в кулак. Я не дура, а дурак, любящий это периодически практиковать. Однако не так легко распороть огрубевшие шрамы. Но даже если кровь из старых ссадин, то плевать, всегда было плевать. Не привыкать. Отец с пелёнок учил: себе не смог — хоть другим помоги. Да, пап, знал бы ты каково это, «помочь другим». Эти дурные душонки сами лезут в пекло под весёлым аккомпанементом, оставаясь совершенно равнодушными к советам. Знаешь, бать, легче выпустить бренд одежды с наклейками ярко-красными «беги» и раздавать почём зря каждому овцебыку с грешным блеском в зрачках, нежели донести правду-матку влюблённым идиоткам. Хмурюсь. Звонит мобильник. Ночью. В понедельник. И я машинально захлопываю ноутбук, на ватных ногах плетясь в залу. Вижу на дисплее «лживая падаль», и хочется отклонить вызов. Сразу. Но в висках всё ещё стучит тот её скулящий голос, разбудивший меня год назад, часов в пять утра, чтобы сообщить о смерти единственной, кому не смела посмотреть в глаза. Своей матери. Чтобы приехала, помогла, вывела из пьяного бреда и сумасшедших иллюзий. Чтобы запретила повторять это дурное «она жива, жива». Чтобы держала волосы в сортире, и расстегнула змейку платья. Чтобы уложила на кровать и выслушала звон удушливых слёз. Чтобы открыла окна настежь, выгоняя смуту. По старой дружбе. Вновь. Стиснув что есть мочи челюсти, я нажала кнопку «принять», пытаясь устоять на своих двух. Без резких выпадов и шумных выдохов. Налегке. Просто сказать «привет». Не надсадно. Не сквозь зубы. Попробовать как раньше, без потуги, без усилий над собой. Поздороваться. — Пр… — Самойлова, он вернулся! Остаться глухой к этому возбуждённому «он» и затолкнуть глоток кислорода обратно, чтобы не поперхнуться. — Вернулся! Закрыть глаза и широким шагом по собственному дому. Как будто кувалдой по вискам дали. Плевать на небесную иерархию, Люцифер живёт, живёт, сука, и радуется, потешаясь надо мной. Серьёзно, дружище? Скажи мне, ты серьёзно? Стоило вспомнить это дерьмо, как вот оно, валится на мою помытую голову. Тоннами. — Орлов в городе! Остановиться. — Орлов? Не веря. Орлов — раньше, почти вечность назад, где-то в другом мире, я бы отдала полжизни за право обладать этой фамилией. Статусом: быть рядом. За шанс владеть им. Держать его за руку. Целовать в щёку болезненными прикосновениями к трёхдневной щетине. Обнимать покатые плечи и зубами припадать к выпирающим ключицам, моим, слишком идеальным и мужественным. Чтобы засосов на шее не сосчитать. Читать его мысли и понять суть взгляда. Чтобы увидеть улыбку, вместо вездесущей ухмылки. Когда-то… Т-ц. Занятное слово. Смешное. Смешно мне. До колик. В горле. — Юл… Не попрощавшись, запустить сотовый в стену. Терять контроль не смею, но это жалостливое начало всегда бесило. Я его не заслужила. Я этого не заслужила. Нет. Больше не разрешу. Не допущу, чтобы гребанное отчаянье держало за ребра. Чтобы эта грустная песенка не знала конечного аккорда. Проходили, плавали, в омут с головой ныряли, спасибо, не понравилось. Захлёбываться слезами. Вернулся, значит. Вернулся. И что случилось? Что же, мать твою, случилось, мой взрослый мальчик? Приспичило? Орал ведь весьма убедительно, что не привлечёт тебя более периферия, что едешь покорять большие города. Москву. И не её одну. Что под дулом не заставят, что прайд первоклассных львиц сюда не заманит, что если предложат миллион, всё равно толку ноль. Ни рукой, ни ногой. Не мне одной ведь говорил. Разве нет? Что не так? Ты же справлялся со своим обещанием, не скучал, не вспоминал, не приезжал. Ты вселял железобетонную надежду. Веру, избитую сотнями ног, но всё же её. Подлинную. Истинную. Веру. Что не лжешь. И эта дрожь… Сука, что за дичь? Я же поверила! Поверила, как малое дитя, что не посмеешь. После стольких то лет, стольких слов, стольких бед. Больше не увижу твоей ухмылки. Она же как копье в меня. Не ощущу колкости мимолетных фраз и тяжести твоей пятерни на своей макушке. То как с силой ерошил волосы. Что не буду больше, ни за что не буду, молчать хотя звенят внутри все кости. Из-за тебя. Да я же как проклятая воздавала ежедневные похвалы Господу, что город остался мне, что не придётся делить его, менять дом на возможность просто не видеть твоей рожи. Господу, в которого не верую! До безумия. Фактически. Фанатически. И знаешь, что? Почти получалось не смотреть новости и не читать вездесущие статьи о тебе, молодой звезде всё той же Москвы. Избегать в лентах соцсетей и не слушать, изображая глухую, не признавать, будто слепая. Не застывать от случайных уличных постеров, где ты то хмурый в перчатках, то радостный в объятиях какой-то блондиночки. Проходить мимо. Я гордилась собой, блять, гордилась своей выдержкой. А ты стал чемпионом в лёгком весе. Обещал и стал. Это был единственный раз, когда я стояла в центре бара, пьяная в стельку, смотрела на твою избитую, кровавую физиономию, на эту волевую (любимую) складку и хлопала до красноты, до синяков на ладонях, хлопала и орала «браво». Зная, что наутро проснусь хриплая и с воспалёнными глазами пойду в универ. Не запирая дверь. Потому что ёбанные мысли о тебе. Молятся. Просят. Лишь бы оставался там же. За сотни километров. За стенами времени. За спинами миллион людей. Чтобы без вопросов и ответов. Чтобы навсегда и без тебя. Блять, Стас, я же почти переборола эту чертову «первую любовь» в твоём идеальном лице, почти вошла в историю с этим нечеловеческим подвигом, и что? Что теперь? Прикажешь мне не поддаваться на провокации? Сидеть взаперти и запретить себе вылазку на поиски твоего тепла? Нет, дурак, я бы не смогла. Просто быть с тобой в одном городе, просто знать, что ты тут, дышишь моим воздухом. — Убирайся, пожалуйста. Уже не в небо, а непосредственно тебе. Услышь, мальчик, нет, давно не мальчик, мужчина (не мой). Просто садись в свою дорогую тачку, не забудь пристегнуть ремень безопасности, заткнись, не матерись, включи магнитолу на всю, проверни стартер, выжми газ и… уезжай. Далеко. Может, за горизонт. Чтобы на приборной панели больше километров, туда, где мы не пересечёмся. Где очнёмся без мыслей друг о друге. Где шансы встретиться равны нулю. И почему пробило на множественное число? Я. Я… Всё я. Из мыслей, будь добр, свали. Тебя никто не приглашал. Я сменила замки. Построила внушительные заборы. Удалила ссоры и оставила только мои подлатанные, подшитые нервишки. А озноб шагает по изгибам. Тело ноет. Тело горит и не собирается прекращать. Мой пожар вернулся с твоим именем на губах. Орлов, ради Всевышнего, не трожь мой прах. Боюсь закрыть глаза. Понимаешь? Паникую. Мелькают картинки пятилетней давности. Там нет твоего «прости», только холод брошенных фраз и то, как через раз пыталась не застонать, себя жалея. Там страшный фильм чёрно-белыми пятнами. Дотошно замаскированным каналом, который кто-то включил. Раскрыл. Раскодировал. Где ты и я. Где очень больно и кровоточит. Где первая встреча. Где отняло дар речи. Мы из банальных рассказов про соседских детишек. Где наши отцы громко смеются, чокаясь бутылками пива и жарят шашлыки. Где ты, весь странный для меня. Молчишь. Не смотришь. Юморной. Застенчивый мальчик, не чета мне, совершенно безрассудной и безбашенной пацанке. Так думалось мне. Наивно. Твоё громкое и гордое: «я старше» и моё обиженно-презренное фырканье. Я знаю. Не забываю. Выучила наизусть дату твоего рождения и разницу между моей. Почти шесть лет. Как оправдание. Как приговор. Как одна огромная бездна между нами. Только вырыл её ты. Своими руками. Фальшивыми выпадами и напоминанием о том, что мне не быть тебе ближе. Не быть тебе никем. Ты сам определил мне роль. Второго плана. Недомассовки. Так, лишь надоедливая девчонка за забором. Дочь тренера. Надоеда. Сорви голова. Непослушная. Вредная. Девочка, которая любит твою приставку. Девочка, которую ты никогда не назовёшь девушкой. Я как кактус, да, определённо, как кактус. Идиотский кактус в твоём роскошном розарии. Вроде тоже цветок, но слегка иголками не удалась. Где поддавки на ринге, где дуэль на спор, в которой я победила. Где душ из шланга на заднем дворе твоего дома, где уроки физики и зловыебанные законы Ньютона. Где твоё «запомни, глупая». Не глупая, до сих пор помню твои пальцы на моих плечах. И страх. Страх никогда не полюбить другого. Искать тебя. В других людях. Не смочь перенести то, что наверняка знал рассудок. Без шуток. Где моё шипящее: « Я… же. Тоже. Люблю тебя». Так прозаично. Честное признание. Выдрала его из горла. Искренне и без украшений. Кусками. С мясом. И держала крепко, чтобы не упустить. Чтобы не растоптать голыми ступнями. Чтобы не расквасить как стакан под ногами при виде твоей (моей) полуголой подруги в отражении своих полустрогих карих. «Я люблю тебя». Высокая нота. Вечно уверенная Юля. Ненавидящая громкие слова, оглушающие в рупор. Как граната в Первой да и Второй мировой. Между нами — Третья. И я капитулирую. Сдаюсь. Вот тебе моя демилитаризация. Забирай. Я всё та же ненавидящая «навсегда», «вместе», и вот это измятое «люблю». А сама? На коленях пред палачом. Накажи на горло словесным мечом. Мне, похоже, совершенно всё равно. Пятками в осколках хрусталя и со сломанными болевыми порогами. С забитым носом с отчаяньем и слезами позорными. «Я. Блять. Люблю. Тебя». Остановите время, перелистайте назад, я хочу сожрать эти слова. Чтобы не выблевать их с этим чувственным отвращением. Чтобы не… Не смотри на меня так. Что за цирк, что за мрак? Что за замешательство и непонимание в глубине твоих весёлых синих? Диких. Час от часу бушующий, словно океан. Что за чувство пустоты? Нет, не у тебя — у меня. Внутри. Там, кажется, передохли бабочки. Хотя какие бабочки? Там пали замертво мои волки. Они… знаешь, они были дороги. Мне. Взъерошенный. Растерянный. Сонный и… И ты забыл, что сегодня я ночевала у тебя. В твоей кровати. В то время, как ты развлекался в зале. Конечно, ты забыл, иначе как бы смог? Зная, что я всё слышу. Зная, что чувствую… Или смог бы? Так легко перечеркнуть нерождённых «нас». — Юля… О нет, нет, нет, не произноси. Не надо. — С ней. Закрыть рот, чтобы вдохнуть. Успокоиться. Ударить себя громко по лбу, а потом опять, опять, чтобы выбить этот бардак из черепной коробки. Чтобы совладать с собой. Чтобы попытаться заговорить. Тщетно настраивать тон на безразличие, если из глаз водопад Виктория разливается. Щёки щиплет. Мать твою, я же впервые в жизни реву. Какая, блять, честь. Каков триумф. Дебютирую в образе плаксы Миртл, и похуям мне, что ты ненавидишь Гарри Поттера. — С ней… тебе плевать на шесть лет? — Это не я. Не я давлюсь желчной улыбкой. Не я плююсь ядовитым сарказмом. Не я подхожу к нему, чтобы удостовериться в том, что это тот самый парень, который… Нет. Не я. Рассматриваю его лицо, чтобы понять логику поступков или хотя бы попытаться. Попытаться не сойти с ума от этой херни, которая жужжит в теле. Которая разливается по венам. Которая точит нервы, разрывая канаты, чтобы остановить пульс. Чтобы остановить этот импульс сокрушения. Болит голова, она словно чугунная, едва ли унесу на плечах. Как будто вместо воды я накачалась коксом. Моя голова… Легче разбить её о дверной косяк. Заработать амнезию и забыть к херам собачьим всё это человеческое дерьмо. — Серьёзно, Стас? Как в дебильном зарубежном фильме? Жалкая пародия, второсортный плагиат, дружище, я думала, ты поумнее. Или хотя бы понаходчивее. Скажи, как мне это назвать? Как мне это оправдать для себя? Почему Емельянова, ответь мне, Орлов, почему моя лучшая подруга? Почему не кто-то другой. Почему ты забираешь всё и сразу? Дрожу, будто во мне прогрессирует лихорадка. И врезать бы, сучьему отребью, с кулака… да руки поднять сложно. Да и мараться не хочется. Не улыбается синяки замазывать. После объясняться перед отцом. Лупить Стаса сродни молотить каменную стену — себе дороже. Впрочем, себя мне никогда не было жалко. Это молчание, наверное, для меня больной спасительное. Хоть и задала вопросы, выслушивать оправдания до спазмов не желается. Пусть звучит отвратно, но… тишина обеспечит мне путь к отступлению. Для вариантов, чтобы отбелить эту картину, найти нелепые доводы, невероятно убедительные аргументы, чтобы… Чтобы… сохранить надежду. Надежду, которая сдохнет первой. — А ведь мог по-нормальному всё объяснить, не дура ведь, поняла бы. Клянусь, Орлов, я бы оценила порядочность поступка, развела бы на денёк другой сырость и смирилась бы. Мы бы смогли сохранить хоть уважение между нами. Хотя бы гордость или что там у тебя? Ебучее эго размером в небоскрёб? Я бы пережила это, честное слово. Пришла бы с бутылкой колы и чипсами, в «фифу» бы погоняли или фильмец бы посмотрели. Я бы даже не мешала тебе комментировать самые эпичные моменты. За кого же ты меня держишь? Давно же не дети. Ну, а ты тут ясли устроил. Трахаешься за моей спиной со всякими, как собака подзаборная. Считала у нас более, ну, знаешь, доверительные отношения, а ты вот обычным кобелем оказался. Даже обидно как-то. Шмыгать носом и подтирать рукой сопли-слюни. Мычать и кивать своим словам. Мыслям, которые чешут затылок. Кивать слева направо затравленно, уворачиваться от твоих пальцев и взгляда. Не обращать внимание на твоё «Самойлова». Ненавижу этот твой виновато-невиноватый тон, ненавижу, что всё ещё можешь (так) выговаривать мою фамилию, произносить её, будто она твоя, будто она что-то для тебя значит, ненавижу тебя и то, что признаёшь всю эту вакханалию, что не пытаешься как-то объяснить, ударить меня, вдруг это сон. Пожалуйста разбудите меня, а то сюжет не по вкусу. Пересоленный. По-любому, какая-то влюблённая баба солила. — Кстати, о кобелях. Как там ты любил говорить: «пока сука не захочет, кобель не вскочит»? Так вот, сука, за что ты так со мной? Что я тебе сделала, моя милая Анастасия? Обидела чем? Фиговая из меня подруга, что ли? Или, быть может, ты не знала, что я чувствую к этому человеку? Что мне будет хреново, что мне будет больно, что мне будет невыносимо? Хотя кому я пизжу? Всё ты знала. А эти риторические вопросы — это так, для драматизма ситуации, хочу добавить себе пафоса. Теперь у меня нет ни друга, ни подруги, ни гордости, ни желания вас слушать, так что пусть останутся хотя бы дерзость и пафос. Похлопайте мне, что ли… — Юля! — с примесью рычания и этим твоим умением заткнуть человека, не повышая интонации. Пригвоздить хребтом к стене без физических усилий. Придушить своим хмурым, держать за шею взглядом, не даром отец говорил, что ты боец. Это зрелище стоит слов родителя. Признаю. Хороший приём, плохо, однако, что не мой. — Что «Юля»? — пятиться от него, как от прокажённого чумой, делать широкие шаги к двери, подальше от цепкой руки. Как-то резко, с хрустом дергаться там, где он почти достал. Себя ломая. — Лапы убери, не трогай меня, мудак! С размаху заехать по скуле поставленным хуком. Ничего ведь не изменилась. Я всё та же, мой дорогой, та же дочь тренера с горьким характером. Та же сорвиголова, та же вредная, не понятая тобой девочка по-соседству. Та слабая девушка, которая просто хотела опереться на твоё сильное плечо и насытиться теплом. Облом, дружище, ты — мой огромный неоправданный облом. Системы. — Аллахом клянусь, Орлов, если прикоснёшься ко мне, я заблюю тебе весь хренов дом. Тошно, понимаешь? Не по-детски воротит от вас. Разойдёмся так. Без телесных контактов. Без обиняков и пояснений. Никто никому ничего не должен. Просто не звони мне, не заходи в гости, не интересуйся, не пиши, оставь меня в роли маленькой девочки, которая недостойна твоего величества. Тебе же так удобно? Скажи, что виной всему эти шесть лет, или придумай что-то. Видишь, ты же профессиональный сказочник. А я попытаюсь поступить, как учил старик Фрейд: если простил человеку всё, значит с ним покончено. Отпускаю все твои грехи. Высекаешь? Прощаю. Пока. Пока. Босыми ногами из дома, по газону, минуя ворота в свой двор и хлопая входной. Сразу в ванную, на второй этаж, чтобы под душ, запереться и не будить своим завыванием спящий квартал. Никто не узнает, что со мной. Никто не узнает, что со мной, теперь нет меня. Биться горячей башкой о холодный кафель и начхать, что ледяная вода бьёт ключом между лопаток. Истерика. Самая настоящая, всепоглощающая истерика. От пальцев до кончиков волос. Размазанная по лицу, исцарапанная в предплечьях и искусанная до металлического привкуса во рту. Сбитая на костяшках до исступления. Босая, ляпая ламинат. До кровати. Надо отключиться. Надо просто поспать. Просто переспать этот жёсткий пиздец. Не помню, как уснула. Помню, как стало тесно в собственном теле. Помню, как гудела. Помню, как холодные объятия отца выдернули из кровати, как твёрдо кричал и красноречиво матерился, не жалея эпитетов, вызывая скорую. Помню, как кто-то сказал, что градусник показывает сорок по Цельсию, помню, как белеет лицо папы и как застывает страх отвратной гримасой. Помню, меня уже везут на грёбанной стерильной машине в обнимку с негодующим выговором: пневмония. Два месяца тишины. Два месяца забвения. Два месяца спокойствия перед неминуемой бурей. Которая добьет меня одним выстрелом, одной пулей. Станислав. Каждая буква в твоём благородном имени меня до мурашек. Так же, как и тех глупышек, которые ходят на твои тренировки. Станислав. Если бы ты пожелал, захотел, попросил, я была бы всем. Другом, советником, соперником, врагом и любимой. Готовила бы твои белковые коктейли из йогурта и свежих ягод, разбавляя молоком. Выжимала бы апельсиновый сок и приносила в постель со льдом. Бросила бы кусать губы и царапать колени. Читала бы стихи, громко, пока ты в душе. Не мешала бы чинить кран, который, конечно же, сломается. Я бы стала всем тем, кем бы ты мог стать для меня. Взаимно. Но почему так всё заезженно, прозаично наивно? Почему ты сделал это с нами. С несостоявшимися нами. Ты стоишь, прижавшись плечом к косяку. В охапке кожаная дорожная сумка, а в переднем кармане паспорт и билет. Косуха, которую я купила. Бейсболка задом наперёд, на козырьке мой автограф чёрным фломастером. Браслет на левом запястье, связанный мной, когда-то скрепленный степлером. На шее висят наушники от плеера, который ты у меня отжал. Всё на тебе с моим участием. Всё в тебе — немного от меня. Делаешь три шага. Три шага к моей кровати и три шага молчания. Глупо ожидать в глазах раскаянья, а за что? Спустя шестьдесят дней я не нахожу ответа. За что? Ты мне ничего не должен. Не должен извиняться. Не должен объяснять. Не должен быть таким, каким я хочу. Не должен отвечать на мои грёбанные, больные чувства. — Я… — твой голос… — Извини… — вырывается со вздохом. — … уезжаю, — ломает мои кости. — Не должна была так поступать — это твоя жизнь, и ты вправе делать всё, что захочешь. — В Москву, — как пятка на горле. — Мне предложили контракт в молодежном клубе. — Давит и давит и давит. — Послушай. — Я не переставала, всё ждала этого начала. Начала конца. Этого твоего «послушай» или «давай поговорим», в этом финале нет места «останемся друзьями». Останемся никем. — Ты… Ты отличная, Юля, ты прекрасная, правда. Сильная, честная, умная, красивая, и ты обязательно станешь самой лучшей девушкой, невестой, женой для кого-то, но… Не продолжай, пожалуйста. Не надо этих падких «но». — Но я не люблю тебя. Понимаешь? Это так сложно объяснить, Самойлова, я ночь не спал, думая, как растолковать тебе свои чувства. Чёрт. Меня бесит, что ты смотришь доверительно, что не смущаешься и держишь оборону, когда я веду себя словно дерьмо. Бесит, что терпишь. Я ненавижу, что ты можешь торчать в моём доме, совершенно равнодушна к тому, что ко мне приходят бабы. Выворачивает наизнанку от того, что ты ориентируешься в моей комнате лучше, чем сам я. Что подаёшь полотенце в душе и знаешь, какой завтрак я предпочитаю. Потому что, потому что меня не интересует, что нравится тебе. Я не знал, что твой любимый фильм — это «Дневник памяти», не знал, что ты ненавидишь сладкий чай, а поутру пьёшь натощак чёрный, горький кофе. Не знал, что принимаешь контрастную ванну и открываешь окна ночью. Я не знаю, какой твой любимый цвет, какие цветы тебе дарить, что за вещи в твоём гардеробе и какой размер твоей ноги. Мне плевать на то, как прошел твой день. Когда я трахал Настю, я отчётливо понимал, что ты могла бы быть на её месте, с одной лишь разницей: Емельянова понимает, что разовый секс ничего не значит. А ты… Ты бы напридумывала себе. Нет, я тебя уважаю, конечно же мы знакомы хренову тучу времени, но это лишь уважение и… потребительское отношение. Знаешь? У нас с тобой нет мам, а ты будто заменяла. Заполняла это пространство. Юль… Помните, как разбивается дорогая хрустальная ваза или ваша невероятно красивая фарфоровая статуэтка? Задержанное дыхание и выпученные глаза, веки, которые подрагивают, но не опускаются, пока кукла летит на пол. Замедленные кадры великого крушения. А потом кто-то размораживает время, и всё, что остаётся, это вздёрнутые кверху ладони и этот гнусный звук, режущий слух и серпом отдающий в трахее каким-то эхом. Я сдаюсь. Руки к потолку. — Уезжай. (Я больше не хочу тебя видеть). Здесь и сейчас, прошу, дай слово никогда не возвращаться в этот город. (Я переживу голод, недостаток твоего тепла в моём организме). Хочешь, я буду оплачивать твоему отцу билеты в столицу? Могу даже заграницу, не важно, туда, где будешь ты. Главное, подальше. (Замолчи, дура, замолчи). Считай это делёжкой, как при разводе. Весь мир тебе, а мне — мой дом, в котором я родилась, выросла и хочу помереть. Это будет честно. И ты вздрагиваешь, как от пощёчины, хотела бы, но не стану. Просто не встану. Не найду сил. — Хорошо, если тебе будет от этого легче, то клянусь. — Мне не будет легче. Будет проще знать, что ты не сможешь пробраться ко мне хотя бы в силу своей клятвы. — Это всё? — спрашиваешь. Дурак. — Нет, ещё, хочу чтобы ты знал: я влюбилась в Орлова Станислава Андреевича — самого большого мудака на всём белом свете. — И нет в сказанном ни капли сарказма, видит Бог, всё это правда. Нет помощи в сжатых кулаках. Скрипящих зубах. Как и нет стали и желательной силы в голосе. Знойности и дерзости. Иронических нот, хлёстких фраз. Он дрогнул и сломался в щепки. Сломался, как нечто важное, то, что я так бережно вынашивала. Или, может, это нервы, которые ни к чёрту. Тебя к чёрту и гордость холёную в жопу. Устала. Устала выдумывать и верить, устала принимать и стараться. Устала подстраиваться. Устала быть рядом с тобой. Я не поднимаю головы, приказывая строгим «дура, не реви». Жду твоих лёгких пружинистых шагов и того, как отдаляется широкая спина. Жду, чтобы остаться одна. На этот раз навсегда. И ты уходишь, уходишь, но сперва добиваешь своим целомудренным поцелуем в лоб. Без слов. Просто одно прикосновение. Первое и последнее. Без «удачи» и улыбки. Как-то по-мужски скупо. Всхлипнуть и оттаять в центре собственного зала, в парализующем тумане, сидя на холодном паркете. Подышать бы в пакетик, чтобы перестало мутить, но глаза на машинальном рефлексе отыскали настенные часы. Тридцать минут утерянной жизни. (Вырезать из судьбы). Достижение. Уже не месяц, не день и даже не час, всего лишь минута. Вскоре не станет и её, вскоре, как только ты снова проскочишь старую пыльную табличку с наименованием нашего города. Моего города. Телевизор орёт о чём-то, о ком-то, о как всегда ненужном и чуждом мне на атомном уровне. И заткнуть бы одним движением эту ненужную коробку, выкинуть её к чертям собачьим, но в сидячем положении жить чуточку легче. Пятками в пол, локтями в колени и холодными пальцами в запутанных волосах, а я запрещала его даже во снах, во всех запрещённых и разрешённых смыслах. Лишь бы не вспоминать. «Ломать не строить» — давняя истина. Вздрагивать от громкой трели дверного звонка из окна порыв летнего ветра. И я морщусь не от сквозняка, а от смутного осознания, будто я лишняя. Будто бы это не мой дом, и я здесь не живу. Будто не знала его раньше. Будто всё нереально, и я кукла в этом спектакле. Заставить себя вставать, полупыхтя, и шаркать ногами, походя на девяностолетнюю бабу Нину в конце квартала, не найдя в себе силы поднимать ноги. Будто вместо лодыжки корни. Звук давит на барабанные перепонки, рвёт шаткое терпение на куски, вызывая желание впустить и сломать ему злоебучий палец, которым он зажал кнопку. И остановку бы таким мыслям, побольше рациональности или хотя бы осторожности, но, нет… Нет, Самойлова, нахуй тебе эта осторожность глубокой ночью, когда стрелки перевалили за полночь? Ты же бэтмен, блять. Супермен в домашних шортах и тапочках-собачках. Халк весом в пятьдесят килограмм. Ты можешь деактивировать человека одним внушительным зырком или манипуляцией мизинца. Зачем тебе этот глупый глазок? Кто им вообще пользуется? Все, как ты, брезгует им, предпочитая с неразборчивым шипением цеплять ключи, проворачивая что есть мочи и толкать бедром от себя дверь, деля невнятные маты со стервозным рычанием, чтобы запихнуть их в ту же минуту обратно. — Вау, Самойлова? Как будто усадили на электрический стул, подсоединив провода к сердцу. Как будто вывели на плаху, голую, без страху. Как будто заставили перед казнью лицезреть ржавую гильотину. Мне, наверное, срывает плотину. Глубокий хрипловатый баритон впитывается в мою кожу неизвестным вирусом, вызывая крупные мурашки. Глаза сами вгрызаются в лицо того, кого я, казалось, вижу впервые. Мысли дурные лезут в голову. Мою простуженную голову. — Какого… Это «вау» как пощёчина, а правильнее сказать, как отработанный правый короткий удар. Как всегда блестящий. До хруста. Это «вау» мне не льстит, оно болит и щиплет. Оно застывает в уголках губ, на кончике языка, каким-то невероятно не девичьим словцом. Это «вау» — удар в пах, тычок в бок, острой иглой под ногти. В этом «вау» нет и капли восторга. — Может, впустишь, Самойлова? Орлов. Не груз на плечах, не заноза в заднице, не пятно в судьбе, а чёртова пороховая бочка на моей протекающей автозаправке. Изменившийся. Повзрослевший. С мимическими морщинами у глаз и рта, с новыми шрамами, и расчесана скула. С зачёсанными назад волосами и дорогим едва уловимым ароматом. В чёрной классической рубашке, которая наверняка стоит, как пол моего гардероба, по именным запонками вижу. Золотые. Джинсы потёртые и эти кроссовки, от твоего излюбленного «Адидас». Слишком, Станислав, слишком идеал. Меня почти воротит, разрывает, знаешь ли, от хотения запечатлеть тебя вот такого и вломить ногой по наглой роже. — Дома не попутал, Орлов? Больше не удивлённо, больше не шокированно, по-сучьи гордо, возвышенно, напыщенно. Абсолютно непростительно наигранно. Даже не сквозь зубы, а как-то мягко, плавно без обрывков и вздохов, без ударений. Без тебя в словах. — Дома, города, обещания? Без намеков, с расстановкой акцентов. И я не жмурюсь, услышав твой еле слышный, тихий, сексуальный смех. Не кусаю губы, не кусаю щёки клыками до крови, когда в твоих светло-синих греховные блики. — А ты, смотрю, не изменилась… — Не надо этого цепкого взгляда, не надо этой весомой паузы, не надо задерживать внимание на вырезе моей майки. Выплюнуть тихое «так глаза протри», а в ответ — отрезающий «хмык» на один миг, только на миг, показалось, что ты ошарашен. Будь бесстрашен, со мной по другому нельзя. — …Почти. Я сделаю вид, что ничего не заметила, не услышала и не придала значения тому, как к дуэту тягучего бархата вперемешку с хрипотцой присоединились нотки рычания. В тебе прибавилось сильной мужской страсти, во мне — слабого женского отчаянья. — Ты же ждала меня, Юль? Знаю, что ждала. Мой черёд смеяться. Смеяться так, как умею, без фальшивых пируэтов. Смеяться, удушливо, душно, до колик в лёгких. Пока не закончится дыхание. Пока не зашиплю от нехватки кислорода. «Ждала» — сколько уверенности, сколько лоска, сколько твоей гордыни. Ждала. Возможно, первый год? Первые триста шестьдесят дней. Первые сотни ночей. А потом свихнулась, сошла с ума, спустилась в ад. У меня там кореша, у меня там блат. — Конечно, Орлов, где-то между готовкой завтрака и походом в душ, между тем, как заканчивала школу, сдавала экзамены и поступала в университет, между развлекательными походами и похоронном отца — ждала тебя. Спать не могла, не ела и не пила, всё ждала, когда явишься. Знакомилась исключительно с теми, кто мало мальски похож на тебя, только с обладателями имени Станислав, только со спортсменами блондинистыми, трахалась только с мудаками, напоминающими тебя великого. Веришь? Вот так вот я тебя ждала, со счёту чуть не сбилась. Каждый день новый Стас, новое приключение. И ты наступаешь мне на ноги, невидимо толкая, заставляя пятиться, отступая, давя ростом и выпяченной грудиной, величественной, разницей наших тел, оттесняя в дом. Хлопая дверью, не своей, блять, дверью так, что заскулили петли. Не разутый делаешь шаг, ради всех известных благ, держи грёбанную дистанцию. Опираешься в своей излюбленной манере спиной к стене, сложив руки на груди, изогнув густую бровь в издевательском жесте. Тебя, видимо, столица сделала жёстче. Воспитала по новым законам, скинув оковы с твоих зверей. С твоих демонов. Демонов, которые любят играть с моими чертями. Нет, нет, не смей так усмехаться. Только не так дерзко, не так нагло, будто это уже твоя завоёванная территория. Это ложь. Не верь. Я не твоя. Не дура. Эти грабли больше не тронут моего лба. — Маленькая Самойлова выросла, бросая такие фразочки большим дядям в лицо? Понабралась едкости и сарказма у подружек? Тех, которые у меня учились? Молчать они, вижу, не научили. Гордишься? Довольна? Трахаешься? Трахаешься, Юля? Разве взрослой женщине, знающей толк в этом деле, не известно, что трахаются мужики, а баб — трахают? Не отводи своих карих, глупая, смотри на меня или разучилась? Хотелось бы «разучиться». Разлучиться с этой частью себя. — Разучилась? — развернуться и пройти по коридору обратно в комнату. Тебя не приглашая, но ведь и не нужно, ты сам следуешь за мной, сам себе всё разрешая. — Пять лет прошло, Станислав, пять лет с тех пор, как ты покинул ту шестнадцатилетку в больничной палате. — Упасть в любимое кресло, задрав ноги на стол, так, чтобы было удобно мне и тебе, дорогой, лицезреть то, кем я стала за это время. — Моё каре отросло, кончиками доставая поясницы, ноги стали длиннее, кожа лучше, бедра круглее, грудь сочнее, — делать паузу, чтобы облизать губы, невзначай, ведя пальцами по всему перечисленному. — Характер — твёрже. — Мазнуть взглядом по тому, как вальяжно ты садишься на диван. — Разве ты как настоящий мужчина, знающий толк в этом деле, не знал, что есть женщины-овцы и женщины-львицы? Барану никогда не быть с львицей, однако овцы любят вешаться на львов. Ты улыбаешься, достойно оценив мои слова. Снова молчание. Наше взаимное. — Ты моя. Моя дама, я — твой король. Это причина того, что я вернулся, причина того, что я нарушил данное мною слово. Сердце стучит. Стучит в висках. Стучит пропуская удар. Будто бы самый ненавистный кошмар наяву. И не нашлось ничего лучше, чем плеснуть в ладошки. Хлопать захотелось. Громко в тишине. Ритмично и со вкусом. Чтобы бледные до красноты. До синяков. — Убивать одного человека дважды — это уже кощунство, Орлов. Уже перегнул. Переусердствовал. Посмотри на нас, кто мы друг другу? Друзья? Враги? Знакомые? Встречные? Кто? Ты же клялся, уверял, что никто, что я — лишь дополнение к тренерскому-тире-соседскому приложению. А сейчас что изменилось? Чёрт, Стас, ты же вырвался, стал чемпионом, победителем, ты стал мужчиной, чего тебе ещё надо? Живи в кайф, займись делом и, ради всего святого, оставь прошлое в покое. Оставь меня в покое. Оставь мою душу. Оставь моё сердце. С тобой говорить глупости у самой пропасти — привычка нешуточная, губительная. — Королю всегда нужна королева, что, если она — это ты? Что, если я понял, кто ты мне, спустя это время? Что, если я врал? Что, если не осознавал твою важность в своей судьбе? Что, если признаю, насколько оплошал? Сглупил? Что, если без юмора скажу, что искал тебя в копиях, в других лицах и изгибах? В других телах? Что, если пять лет назад мне было больнее твоего, Самойлова? Что если ты нанесла мне шрам вдоль хребта? Что, если так? Что, если я любил тебя? Скажи мне, что тогда? М? Твои книги на моих полках, твои подарки, ни одного не выкинул, что, если твои слова и привычки остались внутри меня? Я тебе не поверю, Орлов. — Уходи и возвращайся с букетом жёлтых роз. Желтые розы на прощание. — Юля… — с толикой угрозы, со слепой угрозой, с резким выпадом, с шагом в мою сторону. С каким-то непонятным усталым выдохом. С тенью, которая залегла в глубине синих. Тебе надоело говорить? Тебе надоело ждать? Ладонь находит моё предплечье, ставя на носочки. Лбом удариться о шершавый подбородок и вышвырнуть всю жесть из головы, вышвырнуть её в слова. — Ты не король, Стас, ты — мудак. И если твоим поступкам оправдание — это страх, то мне не нужен такой мужчина. Мне не нужен тот, кто будет мне делать больно из-за неуверенности в собственной груди. Мне не нужен тот, кто может так легко растоптать меня, унизить, уничтожить, бросить, в конце концов. Не нужен тот, кто решетит меня тупыми ножами, слышишь? Ты мн… Кто сказал, что лучший способ заткнуть женщину, это её поцеловать? Лучший способ наказать любящую женщину — заткнуть её поцелуем, который она рисовала до мелочей в своём сознании. До мании. До одержимости. И всё, знаешь, не так. В твоём поцелуе нет волшебства — в нём лишь вымученное раскаянье. С привкусом ментола и моей души. Твои поцелуи, как прикосновения к пламени, опекают. Поднимают во мне бури отчаянья. И отталкивать, бить кулаками по груди, ногтями впиваться в плечи, твои губы калечат, а ты не понимаешь. Сминаешь, дерёшь зубами, ласкаешь языком, напираешь, лишаешь права выбора. Сильная рука в волосах, натягивает, не вырваться, вторая вверх по рёбрам скомкав два запястья в одной хватке. Нехватка кислорода и вход пошли ноги. — Отвали, отвали! Будут синяки, эти пинки, совершенно не отвлекающие тебя, ослабляющие меня. Мутнеет в глазах, всё плывет, всё становится неважным, все сужается до центра. Влажным. До пульсации. До забытого дыхания. До тебя. До тебя, который рывком содрал с меня майку. Тебя, которой лифчик через голову. Тебя, мои шорты на полу. До тебя, который толкнул на диван, до тебя, который зубами впился в загривок, тебя, тебя, тебя, губами на шее и ладонью на бедре. Тебя, пальцами внутри меня. Тебя, с протяжным, утробным, чувственно-животным стоном, ведь я мокрая. Непонятная. Ненавидящая головой и любящая телом. Горящая. Тебя, круговыми движениями у клитора. Тебя, шёпотом в мои лёгкие, самые вожделенные слова, всё, что я хотела услышать, всё, о чём грезила, всё, что было в мечтах. Тебя, с рычащим «моя», тебя, в кулаке моя рука, тебя, с влагой на щеках. Тебя, на коленях. Тебя, вплоть до спущенных штанов. Тебя, надо мной. Тебя, глаза в глаза и ногтями вдоль по спине. Тебя, с глубоким толчком и лбом на моей груди. Тебя, большого и пульсирующего, целующего колко мои соски. Тебя. — О Господи, — совсем не то, что говорят атеисты. — Пожалуйста, Стас, — тесно в собственном теле. Хочется вырвать и раскидать в разные уголки всё, что хотелось защитить. Чтобы не увидел, чтобы не заметил, чтобы не заразил собой. Ты, до хрипоты и жёстких движений, ты, который берёт меня штурмом и безапелляционно, как-то дико и немыслимо. От тебя внутри горит, от тебя внутри болит, но сладко. Я мазохистка до остатка, до последнего, до гроба, гвозди в который забьёшь ты. — Пожалуйста, — как-то едва-едва, как просят утопающие, как просят единожды, как просят в последний раз. Пожалуйста, отпусти меня. — Отпусти. Меня. Пять пальцев смыкаются на горле, придушивая, я чувствую, как средний и указательный давят на сонную артерию, как отпечатки запечатляются в коже алеющим следом. Ты останавливаешься на самом пике, содрогаясь всем телом, сквозь сжатые зубы сдерживаясь, но не мигая. Смотря потемневшим голубым в мои карие, поплывшие наверняка. Смотришь, как не смотрел никогда и ни за что, по-свойски, серьёзно, решительно, по-орловски категорически. — Хочешь, зови меня тварью, хочешь, сукой, хочешь, мудаком, но ты — моя дама. Слышишь? Ты либо со мной, либо ни с кем. В любом смысле, Самойлова. Только я буду трахать это тело, этот рот, этот сучий характер и твой сексуальный мозг — только я. Поняла? Моя. Женщина. Мать. Моих. Детей. Или никто. Мёртвая. Ясно, Юля? Рука перекрывает кислород. Хрипеть: «ты урод», и целовать до крови желанные губы. Моему льву не понравилось играть с овцами и он вернулся к своей дуре? Дуре, которая всё простит, всё разрешит, которая будет любить, себя ломая. Оргазм бьёт по пульсу, крышу срывая. — Думать забудь, Орлов, я давно не та, ничего не будет по-твоему. Сначала тебе надо будет отработать своим «ротиком» моё прощение, а после подумаем над «дамой и мудаком». И ты не роняешь фраз, молча поднимая меня и таща на второй этаж, предусмотрительно закинув на плечо и смачно шлёпнув по левому полупопию. — Мы куда? — Как куда? Отрабатывать прощение. Первая любовь — это сука, которая скидывает тебя с горы без страховки, проорав в свободном полете «давай, ползи». Первая любовь — неизлечимая болезнь, от неё нет колёс и капель, однажды попав к вам, она навеки остаётся в организме. Первая любовь — я почти победила её, но… Но кому нужна эта конченная жизнь без любви?