Цветущих вишен обманный рай – Воспоминаньям сказать «прощай» Я не сумел – скомкал слова Сердца усталый бег. "Романс Квентина Дорака" Канцлер Ги
***
– Мне плевать, - ухмыляется Джеймс, застегивая рубашку, сильно приподняв подбородок и почти не смотря на Майкла. – У меня дела, дорогой. Майкл же сидит на диване с дешевой обивкой, показательно высматривая что-то в своём телефоне, и лишь смеется, когда Макэвой опять начинает свою старую, уже поднадоевшую и ему самому, песнь. – Ты забываешься. – Доверительно говорит Майкл своим глубоким голосом, и Джеймс недовольно косится на него. – У меня дела. – Выдыхает тот, не желая сдавать позиций. – Я не собираюсь быть девочкой по вызову и бежать с конференции прямо к тебе домой. Часы тихо стучат, и кроме этого звука не слышно ничего. Джеймс вновь подходит к огромному зеркалу, стараясь завязать галстук. Глупо это и смешно, у него опыт актерства уже перевалил за двадцать лет, а галстуки всё ещё остаются самой большой занозой в его заднице; даже большей, чем сам Майкл Фассбендер, а это уже значительный показатель. Он говорит ему об этом словно невзначай, улыбаясь подвернувшемуся случаю поддеть любовника. – Но не волнуйся. - Говорит Джеймс четко поставленной интонацией; таким же голосом он отвечает на вопросы особо надоедливых фанатов. – Ты всё ещё являешься моей самой любимой занозой. И смеётся. Смеётся, оголяя ряд зубов, и одна часть Майкла уже готова ударить его по лицу и бить, пока руки не устанут. Вторая же его половина благосклонно молчит, и Фассбендер привык доверяться ей, поэтому в голове его сейчас зловещая пустота. – Чего ты добиваешься? – Ничего, если бы я чего-то хотел, то уже получил бы это. – Меня ты тоже хотел получить? Джеймс шумно выдыхает, подходя к Майклу и сжимая ладонями его руки. Пальцы Джеймса, сухие и израненные, – словно всю жизнь свою он провёл на каком-нибудь заводе – скользят по его запястьям, обхватывая их и царапая небольшими ногтями. Майкл поднимает стеклянный взгляд на любовника, силясь разглядеть в прозрачно-синих глазах Макэвоя что-то светлое. Не правду говорят все, обычные у этого мудака глаза, совсем не глубокие, лишь изредка в них мелькает искра чего-то светлого, да так же быстро и пропадает, словно яркий луч в огромном ночном небе. Майкл неуверенно сжимает его ладонь, стискивает руку, чувствует негромкий хруст под своими пальцами, и полностью выходит из оцепенения. Серые глаза за считанные секунды становятся холоднее, как тонкий лед на поверхности реки в декабре, в них мелькает капля жестокости, ярости, уныния и чего-то ещё, что Джеймс прочесть не может, да и желания искать это «что-то» совершенно нет. Майкл – это граната, он понял это ещё давно – на съёмках первого фильма про мутантов, и сейчас, восторженно наблюдая за ним, Джеймс догадывался, чем всё должно закончиться на этот раз, но проигрывать свою партию просто так он не собирался. Если Майкл граната, то Джеймс – чека, и только от него зависит, взорвётся ли Майкл снова. Он даже любил Майкла, своей собственной, не всегда понятной большинству любовью. Фассбендер – ирландец, ему предначертано пить виски, – Макэвой всё ещё придерживался мнения, что шотландский скотч являлся лучшей альтернативой качественной выпивки – сквернословить, и быть обычным мужиком, хоть и с полным навесным шкафом наград, которые Фассбендер время от времени пересчитывает, Джеймс был уверен в этом. Майкл – далеко не молодой парень, не дурак и не наивный. Майкл – суровый ирландский мужчина среднего возраста с четко поставленным ударом справа и тяжелой рукой, с тёмно-рыжей бородой и ухмылкой дьявола, и именно поэтому вынуждать его к действиям ещё интереснее и опаснее. Майкл всё ещё не отпускает руку Джеймса, не ослабляя стальной хватки. Он молчит, прекрасно осознавая, что шотландец поймёт его без лишнего слова. Уже понял. Голос ровный, стальной – им можно запросто разрезать пару молодых девственниц, и Джеймс уверен, что его сравнение глупо и не даст нужный эффект, но сейчас – это единственное, что приходит ему на ум, и он, молча, смотрит в серые глаза, а потом начинает смеяться. Резко и громко, с долей шотландской грубости. – С ума сошел? Окончательно ебанулся? – Майкл удивлен и взбешен одновременно, это видно по его мимике. – В любом случае, я жду тебя сегодня в два часа ночи в номере. И только попробуй опоздать... Удар приходит на левую скулу, совсем неожиданно, и Майкл откидывается назад, падая на спинку дивана. Глаза Джеймса – пустые, яростные, а сам он уже на грани, Майкл замечает его состояние с одного взгляда. Джеймс медленно опускает руку, осматривает кисть, вновь поднимает взгляд на Майкла, вроде бы хочет остановиться, а гнев уже распростер для него свои объятия и остаётся лишь продолжить. Майкл дотрагивается горячей ладонью до места удара, чувствует, как кровь стучит под тонким одеялом кожи, словно маленький ребёнок, которого насильно заставляют лечь в постель, и скалится, руками приподнимаясь на покореженном диване. Джеймс тяжело дышит, и ведь не из-за того, что устал. Это всё эмоции, чувства, которые он так яро скрывал от ирландца, играя в безразличие сам с собой, так и не дождавшись победных лавров. – Не смей даже говорить подобное при мне! Играй в крутых парней со своими бабами, но не со мной! – когда Джеймс разъярен, он перестает контролировать свой шотландский акцент, понять его в такие моменты почти нереально. – А разве ты не входишь в их число? – Майкл ухмыляется, следя за дальнейшей реакцией любовника. Сейчас он хочет увидеть бурю, шторм, катастрофу в лице Джеймса; что-то, доказывающее, что он не пластмассовая кукла из ближайшего магазина игрушек, что ему всё ещё не всё равно, что грязный шоу-бизнес не до конца снёс ему крышу своими бесконечными интервью и шоу. Джеймс подлетает к нему почти моментально, до ужаса тяжелой рукой ударяя того по ребрам; удар выходит смазанный, но Майкл всё-таки стонет от боли, и шотландец по-детски наслаждается этим. Юность и отрочество Джеймс провёл в грязном районе не менее грязного Глазго. Майкл знает, что приёмы, которые он отрабатывает и применяет сейчас, были выучены в далеких восьмидесятых. Также он знает, что подобные оскорбления для мужчины, которого вырастил суровый и безжалостный Драмчапел, сродни оскорблению его семьи, такой не многочисленной, такой запретной для подавляющего большинства людей, окружающих его. Всё это – запретная тема, поднимать которую опасно для здоровья. Майкл не боится, знает, что он может и должен сделать, и спокойно выдыхает, улыбаясь в лицо разъяренному Джеймсу, медленно поднимается со своего места и рывком хватает шотландца за запястья, не рискуя подходить к нему ещё ближе, чувствует хриплое дыхание и с трудом заглядывает в глаза любовника. Галстук Джеймса сбился, а руки напряжены до предела. Тяжело. – Кого ты из себя строишь? – Майкл умудряется говорить спокойно, с натянутой улыбкой и с всё такими же холодными глазами. – Если я прошу тебя о чём-то, значит, это действительно важно. – Если я говорю тебе о том, что больше не намерен бегать к тебе по первому зову, то так оно и есть. Оставь свои приёмы для фанаток. Джеймс со всей неожиданной резкой силой вырывается из хватки, вновь подходя к зеркалу и что-то недовольно бормоча. Бить его по лицу сейчас – нельзя. Он – личность публичная, а лишние вопросы не нужны им обоим. На Майкла с новой силой накатывает бессильная ярость и раздражение, он подходит к Джеймсу, который упорно не хочет его более видеть, бьёт в правый бок, видя, как тот падает на пол, чувствуя холодное удовлетворение. Если по лицу бить нельзя, то по всему остальному – можно. Майкл хватает его за запястья, с глухим ударом опуская их на деревянную поверхность пола, удерживая Джеймса от столь ненужного сейчас сопротивления. Впрочем, Джеймс и не вырывается, по-видимому, считая, что бороться против ирландца – бесполезно и глупо. Синие глаза похожи сейчас на льды Антарктиды, такие же безразличные и безмолвные. Майкл ведь знает, – знает, черт возьми – что Джеймс любит его, догадывается об истинной природе этих чувств, но благополучно молчит. А чего говорить? Слова здесь уже не помогут, да и будет ли воспринимать их шотландец как что-то важное? Только не Джеймс, всю жизнь полагающийся на свои силы, не познавший чувство полной отдачи к кому-либо. Не умеет, не научили. Майкл со всей силы замахивается и попадает в деревянное покрытие, находящееся в паре сантиметров от любовника. Тот вновь смеётся. До ужаса противно. Знает ведь, что всё это – напускное, сам ведь актёр, но знать и терпеть – всё-таки разные вещи. Терпением Майкл никогда не отличался. – Ладно. – Чуть рычащим голосом произносит ирландец в конечном итоге, качает головой, словно дикое животное, но большего себе не позволяет. – Делай, что хочешь. Но чтобы рядом с собой я тебя не видел, иначе точно убью. – Ты ещё расплачься, зайка. – После долгого молчания говорит Джеймс, но в голосе его скорее разочарование, нежели насмешка. И ведь Майкл сам не знает, почему вспылил. Подобное Макэвой вытворял много раз, так что же изменилось? Устал. Встает, поправляет помятые брюки, выходит, даже не стараясь закрыть дверь. Джеймс лежит в том же положении, в котором тот его оставил, ещё пару минут, а потом тоже поднимается на ноги. И вновь проклятое зеркало, а ведь ему сегодня нужно быть на конференции…***
Джеймс не приходит уже третью неделю, и Майкл благодарен ему за это. Да, он скучает, но знает, что сдаваться так легко нельзя, знает, что шотландцу сейчас едва ли лучше – Майкл ушёл оттуда с нетронутой гордостью, Джеймсу выпала самая обидная часть всего произошедшего, и ведь не докажешь теперь, что сам хотел уйти, – первым – но не получилось, так всё теперь и останется. И не потому Майкл всё это время проводит в том же номере старого отеля, что Джеймс может прийти в любой момент, а выгнать его нужно по-особенному, с долей гордости и высокомерия. Посмотри на меня, не так сильно ты мне и нужен, самовлюбленный засранец! Майкл не признается в этом ему, не стоит всё это частицы его гордости; игра не стоит свеч – свечей уже давно у него самого не осталось.***
Забыть Майкла оказывается на удивление просто. Пару бутылок дешевого пойла и закрытые полностью окна – сначала мысли крутились только вокруг Майкла, а потом резко перестали. Пару раз – раз? – телефон срывался на громкие звонки. Кажется, это был его агент. Ждать первых шагов от ирландца не стоило – сам ведь виноват, вынудил. Впрочем, даже если бы Джеймс увидел входящий от него – отключил бы телефон к чертям. Сам ведь обещал – не приближаться, а дед учил – обещания важнее всего, хоть умри, но выполни. Энн-Мари не звонит уже второй месяц, с момента начала пресс-тура его нового фильма. Сначала Джеймс звонил ей поздно ночью, ругался, что он имеет право видеть и слышать своего сына, но потом перестал. Бесполезные вещи делал. Перегорело. На удивление, рядом с ним всё это время был Майкл, и это удивляло куда сильнее, нежели льстило. Он схватил со стола новую бутылку. – Запомни, Джим. – Говорила ему жена, когда сам он находился в подавленном состоянии. – Не позволяй себе пить и не позволяй другим себя спаивать, чтобы не произошло в твоей жизни. Всё проходит, а вот здоровье ты когда-нибудь точно угробишь, жалеть будешь. Жалел ли он об этом сейчас? Всего лишь каплю, наверное. Важно ли было его здоровье, когда его жизнь прямо перед его носом разлеталась на тысячи мелких осколков? И не соберешь ведь теперь, хоть Господа проси, а всё равно не получится. Струящийся звон наливающейся выпивки отвлекал, впрочем, сейчас его навряд ли могло увлечь хоть что-нибудь. Три недели. Всего три. Уже три. Он мог прийти к Майклу ещё давно, – да на следующий день – попросить прощения, назвать себя высокомерным ублюдком, чтобы тот успокоился, и вновь ждать повода для повтора. Что-то изменилось с ним за пару месяцев? Наверное, он не был уверен ни в чём. Устал, наверное. Надоело, что всё ему спускают на тормозах. Хочется встряски – жесткой, беспощадной. Такое всегда умела Энн, а сейчас её нет. И вот он сидит в какой-то темной маленькой комнатке мотеля, разрушая свою сущность и чувствуя себя при этом превосходно, куда лучше, чем в прошлые разы. Делает то, что другие не в силах. Бутылка с громким гулом покатилась по полу, Джеймс невольно поднялся за ней и лишь потом прошипел пару ругательств – он был не настолько трезв, чтобы вставать так резко. Телефон вновь зазвенел, и Джеймс с явным усилием смог ответить на вызов. Его агент. Он был виноват перед ней больше всего. – Где ты? – голос злой, но взволнованный. Бьет сильнее, чем острый нож. – Джеймс! Где ты, черт возьми? – Я... Я устал и решил поехать к себе домой. – Он постарался сделать максимально бодрый голос, на который был способен на тот момент. – Прости, что не предупредил. Забегался. – Я звонила к тебе домой, пару раз набирала Энн и в Шотландию. Тебя нет нигде. Так, где ты? – Рут... – он, правда, не знает чего говорить, в голове его мелькают беспорядочные мысли, но ни одна из них не хочет быть чем-то единым. – Просто... Позволь мне отлежаться неделю. Скажи им всем что-нибудь, пусть успокоятся, если так сильно переживают. – Отлежаться где? В гробу? Где? Скажи мне, где ты находишься, иначе я звоню в полицию! – тишина на том конце. – Джеймс! Не смей молчать! – Я не знаю, - голос тихий и раскаивающийся, почти не слышный за громкими помехами. – Какой-то мотель на северо-западе Лондона. – Почему именно на северо-западе? – знает ведь, что он ей ответит. Знает и пользуется этим. – Мы с Майклом… повздорили. Я поселился неподалеку от него. – Вновь тишина. – Я не знаю! Я не помню, Рут! Я был слишком пьян тогда! – Ровно неделя. Не больше, Джеймс. Сказать «спасибо» он не успевает, трубку кладут раньше. Наплевать.***
Майкл улыбается какой-то женщине, поправляя галстук. Музыка нестерпимо бьет по ушам, затылок пронизывает тупая боль. Вспышки, громкий смех, выпивка. Это его обязанность – быть гостем на подобных мероприятиях. Будь у него возможность, вечер бы он провел по-другому. Наверное, он заказал бы себе ящик пива и завалился пересматривать третью часть «Крестного отца». Но сейчас он здесь, мимо пробегает пара журналистов, поглядывая на него искоса, давая понять, что скоро они вернутся и за ним. Майкл, чем хорош ваш фильм? Это должны сказать нам вы, говорит он, обнажая ряд белых зубов. Как вам работалось со звёздами такого масштаба? Чувствовалась конкуренция? Все они – чудесные люди, работать с которыми одно удовольствие. Вы уже работали с Маккуином ранее. Были рады присоединиться к нему и сейчас? Конечно, я люблю работать со Стивом, он настоящий профессионал своего дела. Спасибо, что уделили пару минут своего времени на наш разговор. Удачи с фильмом. Вспышка ослепила его на пару мгновений. Открыв глаза, он увидел перед собой улыбающуюся ему женщину с оскалом хищника. Вздохнул. Всё ещё только началось. Очнулся лишь полпервого ночи, схватил в руки телефон, увидел пару пропущенных и одно сообщение от Рут, прочитал, потер усталые глаза и едва ли не застонал. «Если угробишь мне Джима – я угроблю тебя, Майкл.» Опять все за него. Словно сговорились. Не будет он ему звонить, захотел поиграть – пусть разгребает последствия. Майкл закурил, сел на кресло, прикрыл глаза. Не думалось совсем. Четыре недели с их последней встречи, месяц полного одиночества. Ну не умер же он там... кто угодно, но не Макэвой. Такой ещё всех их переживёт, на могиле каждого попрыгает, разрисует надгробия в разные цвета, напишет: «Майкл Фассбендер был полным мудаком». Достал телефон, не слушающимися пальцами натыкал нужное сообщение, громко вздохнул и тут же пожалел о содеянном. «Он не ребёнок, и его игры меня не интересуют. Не переживай, пару дней поплачет в подушку и выйдет. Я его знаю. Удачи и всего хорошего.» Снял осточертевший галстук, намотал на руку, отбросил в сторону. С улицы раздавалась какая-то надоедливая музыка, и Майкл прикрыл окно. На третьей полке сверху находится замечательная бутылка виски, пять лет выдержки. Майкл устало поднимается, хватает стакан и со звоном наливает себе треть. Он не думал о Макэвое едва ли больше месяца, не доводилось удобного случая – оно и к лучшему. Но теперь, когда на него вышла вторая мать Джеймса – его агент – забыть о нём уже не получалось. Громкий всплеск выпивки чуть отрезвляет, тёмно-коричневая жидкость имеет красивый янтарный цвет при свете ламп. Твёрдой рукой Майкл хватает стакан, поднимает его, смотрит на плескающееся золотое море, объятое в стекло, и в одно мгновение выпивает всё содержимое. Ему ведь даже не хотелось пить, думал бросить. Где-то там его ждёт Алисия со своим цепляющим взглядом, полными губами и теплыми руками; милая Алисия, постоянно кутающаяся в ватные одеяла, смотрящая на него с весёлой насмешкой – смотри, Майкл, я всё знаю о тебе, от меня ничего не скроешь, дорогой – и нежно перебирающая пальцами мелкие многочисленные пуговицы его рубашки. Чудесная Алисия, которую он никогда не любил. Мысли опять возвращаются к запретному, и Майкл находит что-то ироничное в том, что любую тему он запросто может перевести на Джеймса. Любил ли он хоть кого-нибудь? Конечно, любил. Всю свою жизнь он испытывал нежную любовь к своей семье. В моменты ночных гуляний, будучи тогда ещё совсем молодым парнем, он влюблялся в почти каждую девушку, проявляющую к нему внимание. И Алисию он полюбил, полюбил совсем чистой, невинной любовью; той, которой любят самых близких друзей; той, которой не любят того, с кем хотят провести дальнейшую жизнь. Шотландец всегда замыкал его список, как объект одновременного восхищения и ненависти. Любовь к нему являлась чем-то разрушительным, в моменты полного отчаяния казавшаяся совсем ненужной и отвратительной. Майкл с тихим стоном садится на диван, ждёт. Чего ждёт – непонятно. Ждать Джеймса – идея самая глупая, он бы не дошёл до такого. Ждать больше нечего, всю свою жизнь он всегда ждал лишь его, словно верный пёс, отдающий жизнь на службу своему хозяину, а сейчас вот ничего – пустота в голове, пустота где-то в груди. Вязкое ощущение того, что что-то должно произойти именно сейчас, не отпускает его, опускает с головой в ледяную пучину, силясь разбудить в нём хоть что-то из разряда эмоций. Не получается. Майкл ложится на тонкую подушку, ногой сбрасывает скомканное одеяло, вновь берёт телефон, проверяет почту, кидает аппарат на столик рядом с собой и под жалобный звук старой мебели ложится спать.***
Джеймс приходит к нему через три дня: совсем холодный, промокший, с жалобным взглядом побитого щенка и насмешливой улыбкой поджатых губ. На улице дождь уже разыгрывает свою мелодию. Майкл с любопытством оглядывает его с ног до головы, поправляет свою футболку, опирается о дверной косяк, молчит, надеясь, что шотландец сам начнёт разговор. Не начинает. Лишь стоит, с видом наглого гордеца разглядывая обстановку квартиры за спиной Фассбендера. – Я пришёл попросить прощения. – Всё-таки сдаётся Джеймс, спустя пару минут молчаливого разглядывания ирландца. – Не думай, что мне хочется это делать, просто… – он облизывает сухие губы. – Просто так будет правильнее. И не привыкай, часто я такое проделывать не буду. Майкл усмехается. – Можешь начинать. – Говорит он. Джеймс смотрит на него со злостью, смешанной с отчаянием. Его волосы грязные, одежда насквозь промокла, а сам он чуть бледнее обычного; его кулаки крепко сжаты от напряжения, а в голосе уже слышатся хриплые ноты. – Прости. – Говорит он, смотря в глаза Фассбендеру. – Хоть я и не считаю, что я действительно виноват хоть в чём-то, но если я тебя чем-то обидел, то да, я прошу у тебя прощения. Но с другой стороны, ты и не баба, чтобы обижаться на всякую… Майкл уже не слушает, молча разглядывает ярко-красные губы, так отчётливо выделяющиеся на фоне бледной кожи, голубые глаза, отливающие серебром, взлохмаченные тёмные волосы; с одежды Джеймса крупными каплями падает вода, при падении смешиваясь с грязью от ботинок, его любимых и столь ненавистных самому ирландцу. Шарфа, в котором приходил к нему Макэвой в последний раз, уже не было. Крупная вена на его почти белой шее бьётся с постоянным ритмом. – Ты заболеешь, - говорит Майкл с невозмутимым видом. – Сляжешь в постель, а Рут опять свалит всё на меня. Как долго она собирается обвинять меня во всём, что связано с тобой? – Она звонила тебе? – выпрямляется шотландец. – Майкл?.. – Звонила. – Мне жаль. – Мгновенно отвечает он. – Я потребую, чтобы она удалила твой номер при мне же. И я уйду, Майкл, – с резким шотландским акцентом вновь начинает Джеймс. – Только позволь мне... Вопрос остаётся несказанным. Джеймс пересекает расстояние между ними, хватая Майкла за тонкую ткань хлопковой футболки, моментально пачкая её своими руками, притягивает его к себе ближе так, что ирландец чувствует учащенное биение его сердца и жуткий холод от кожи и одежды. Поцелуй выходит чуть неуверенным, но Джеймс тут же исправляется, проникает языком в рот Фассбендера, нагло исследует его, зубами кусает его нижнюю губу, стараясь причинить боль, сделать так, чтобы его запомнили надолго, потому что уходить от Майкла не хочется, но всё-таки нужно. Ловить на себе грустный и усталый взгляд серых глаз и понимать, что когда-то в них искрами пробегало счастье, невыносимо. Если Майклу лучше с девушкой, – с Алисией – то он не будет мешать. Любовь, какой бы дикой она не была и насколько извращенной не казалась в его понимании, всегда заключается в двух людях, а сам Джеймс не способен на другую интерпретацию этого чувства. Любовь в его понимании – что-то хаотичное, неуправляемое; любить по-другому он не может, а Майкл уже устал от этого. Если Майкл устал, то Джеймс не будет мучить его ещё больше. Его любви вполне хватит на них обоих, пусть один из них и будет где-то далеко. Джеймс шумно выдыхает, отрываясь от тёплого тела. Майкл вздрагивает, отпуская его плечи. – Я пойду, прости за это. – Выдавливает из себя шотландец. – Позвони Рут, скажи, что с тобой всё в порядке. Она волнуется. – Рут? – удивлённо переспрашивает Джеймс. – А, Рут. Она знает. Она хороший человек и всё понимает. Майкл непроизвольно улыбается, когда видит улыбку на лице шотландца. Джеймс отходит от него, поправляя куртку, отряхивая оставшиеся дождевые капли на ткани, неловко махает рукой в знак прощания, проходит пару метров и с грустью в глазах оборачивается к ирландцу, чтобы резко повернуть голову обратно. – Приходи завтра в шесть. – Тихо просит Майкл, провожая взглядом знакомую фигуру. Джеймс быстрее положенного проходит коридор и скрывается за углом, не сказав не слова. Майкл сдержанно смеётся, закрывая дверь. Потому что знает, что Джеймс его услышал. Потому что знает, что тот обязательно придёт. Потому что не может по-другому. Оба не могут.