Liberer Paris

      Двое на войне. В противовес целым враждующим государствам только эти двое и их общий мир. Кому-то от первой фразы придет на ум образ – мужчины, который защищает и женщины, которая его ждет. Кому-то – реже – образ неразлучных товарищей, готовых пожертвовать жизнью друг ради друга. А готов ли кто-то услышать, что все бывает несколько сложнее? Не успевший окончить семинарию юноша, принимая сан капеллана при десантной дивизии союзников Второй мировой не обладал излишней наивностью, чтобы заблуждаться, будто в его обязанности, кроме предсмертного отпущения грехов и отпеваний будет входить что-то еще. И все же, являясь этим юношей, я не поверил бы в возможность подобной связи между судьбами, не начнись она на моих глазах. Устав предполагал священнослужителю личного помощника-адъютанта – непозволительная роскошь однако было выделять для меня кого-то из офицерского состава. Поэтому в мое распоряжение привели Его. Войдя в штаб прыгающей походкой старательно и безуспешно подражающего военному ребенка, этот бледный нескладный тип среднего роста сперва потянулся отдать часть левой рукой, вовремя спохватившись и подняв к изрядно потрепанной фуражке рядового правую ладонь. Лишь после он сообразил снять головной убор и представиться: - Микеле! – необычное имя сопровождала открытая улыбка, - Микеле Локонте. Словом, появившись, в тот же момент он очаровал всех, очевидно – не впервые, потому как путь итальянца, сбежавшего из оккупированной Бельгии вместе с британскими пилотами в Мадрид и оттуда приплывшего к английским берегам, разум мой тогда отказывался признавать чудом Божьим, несмотря на всемогущество Господа нашего. Найти общий язык с Микеле, было не так легко, как проникнуться к нему симпатией – дела с английским у него обстояли достаточно печально, немногим богаче была его речь на французском. Тем не менее, мы быстро сошлись и в ожидании канадского судна провели несколько занимательных вечеров, дискутируя о христианском искусстве. Истинный уроженец Апеннин, если он принимался рассказывать о чем-то, собеседник мигом ощущал себя зрителем театра одного актера: рядовой превращался в Микеланджело, жестикулируя с таким блеском в глазах и интонациями, будто присутствовал при оформлении Сикстинской капеллы собственной персоной. Удивительно солнечный и эмоциональный помощник попался мне для предстоящих столь скорбных трудов, думал я. В ошибочности сего суждения пришлось убедиться тоже довольно скоро – когда нашей части наконец достигли союзники. Это случилось на закате, а уже утром их парашюты по плану должны были приземлиться на восточном фланге фронта. Микеле, по своему обыкновению, прогуливался перед сном, но вернулся в палатку позже, хмурый и молчаливый. - Что случилось, сын мой? – подавляя волнение и неудобство, в те времена еще мучившее меня при обращении к человеку старше по возрасту, поинтересовался я. Итальянец не отвечал долго, и, промолвив тихую фразу, наверное, решил, что я не могу уже его слышать: - Не хочу, чтобы Фло погибал… Понятия не имея, о ком он, мне ничего не оставалось сделать, кроме как попытаться утешить религиозной философией: - По милости Всевышнего мы лишены знания о смертном часе… мы можем молиться и тем самым надеяться на лучшее. Локонте только вздохнул. На заре мы узнали, что высадка войск перенесена из-за погодных условий. Это было туманное утро, с моря дул мощный ветер… Настроение моего помощника напротив, светилось всеми цветами радуги; он беспрестанно улыбался, то и дело куда-то исчезая. Перед обедом Микеле подвел ко мне молодого сержанта. - Флоран! – прежде чем тот открыл рот, выпалил итальянец. Брюнет с глазами орехового оттенка несколько застенчиво взглянул на меня, замешкавшись, протянуть ладонь для рукопожатия или поприветствовать капеллана в моем лице по-военному. - Он приехал из Канады, но он француз! – поведал Микеле, пока Флоран совершал этот трудный выбор. - И я тоже говорю по-английски, - плюнув на приветствие, вставил он наконец слово. При звуке голоса француза мой недо-адъютант еще больше оживился: - Флоран совершенно фантастически играет на гитаре! Вчера я бродил неподалеку от мест, где расположилась его рота, и вдруг… - средства выражения на неродном языке у Микеле закончились, и он не нашел ничего удачнее, чем напеть услышанную мелодию, - это было невероятно! Самое прекрасное, что я встречал в жизни! - Прекрати, - совсем смутился Флоран. - Вы не будете против, если я отлучусь.. до вечера? – умоляюще посмотрел помощник. Разве я мог возразить?.. Лишь глядя им, удаляющимся в сторону набережной, в спины, я заметил перекинутую на ремне за плечо ту самую гитару Фло. Неосознанный порыв заставил меня перекрестить их вслед. Они пробыли на пляже до темноты; ближе к вечеру проходя мимо, я застал их все еще там – туман неумолимо рассеивался, шторм стихал, но было прохладно, и каким-то неимоверно естественным жестом француз укрывал Локонте своей курткой. Будто не едва ли сутки, а много лет длилось их знакомство. До рассвета Микеле не вернулся. Меня разбудил негромкий звон дрогнувших струн. Первое, что я увидел, разомкнув веки и привыкнув к полумраку, была все та же гитара.Помощник, забыв, что находился не один, сидел возле нее, уставившись в пустоту, и шептал по кругу, старался выучить наизусть, как я понял позже, сказанное ему на прощание: - On va libérer Paris. Quand iln'aura plus du Vichy, nous nous retrouverons, le square pres de la tour Saint-Jacques, chaque samedi l'apres-midi j’yserai. On va libérer Paris... (Мы освободим Париж. Когда не будет больше Виши, мы встретимся, сквер возле башни Св.Жака, каждую субботу вечером я буду там. Мы освободим Париж…). Флоран после дня Д твердо собирался идти дальше, оставив музыкальный инструмент, который стало невозможно носить с собой, итальянцу на добрую память. В свою очередь Микеле собирался не найти его среди убитых, однако переоценил себя.       Слишком много смерти, слишком много боли. Десятки и сотни трупов, день за днем, на моей совести навсегда то, что я не сумел объяснить этой светлой душе, почему Бог не остановит войны. Он полностью потерял веру, и в том есть моя вина. Мы расстались за неделю до завершения Нормандской операции – будущая победа союзников на севере Франции была ясна, и место Локонте возле меня занял толстокожий американский прапорщик. Микеле отправился добровольцем в армию французского Сопротивления. Он продолжал писать мне - и ждать каждого моего письма в страхе, что в моем ответе окажется заветное имя. Однажды мне действительно выпал случай, но я… не решился этого сделать. Нет, Флоран не был среди мертвецов – я увидел его среди выживших в госпитале, куда свозили раненных в проигранном сражении за Трен. То, что вынес он в преддверии «Фалезского мешка» лишило его даже имени, восстановленного по документам – сам Фло не помнил ничего, вдобавок, подхватив лихорадку. Что я мог?... Признаться честно, сидя у его постели, я не знал, что говорить и делать, кроме как смиренно молиться. Француз никак не реагировал на мое присутствие. Перед моими же глазами всплывали картины-воспоминания прижимавшего к груди гитару Микеле, его же, отчаянно наблюдавшего за небом и газетными некрологами, и с губ сорвалось само собой: - On va libérer Paris.. Мне показалось, или Флоран замер на мгновение? Неизбежно коверкая произношение, я повторил ему его собственное обещание: - On va libérer Paris. Quand iln'aura plus du Vichy, nous nous retrouverons, le square pres de la tour Saint-Jacques, chaque samedi l'apres-midi j’y serai. …и умолчал о встрече в следующем письме Локонте. Я не верил и не подозревал, до чего это может быть важно. До чего для двоих – по сути, чужих людей - надежда еще раз обнять друг друга наполняет смыслом и силами бороться дни, месяцы, порой и годы. Наша переписка с Микеле прервалась на какое-то время. Я поздравил его со снятием фашистской оккупации, а следующее послание получил от итальянца уже в мае 1945-го. Локонте рассказывал, что, слава Деве Марии, остался цел и невредим. Затаившись на какой-то мелкой должности в жандармерии, этот везунчик с удовольствием участвовал в восстановлении города и с невыразимой печалью ходил кругами у башни Св.Жака субботними вечерами, тратя увольнительные безрезультатно. Фло не появлялся. Так шло вплоть до минувшей субботы, когда Микеле померещился сквозь цветущие вистерии знакомый силуэт.На оклик он обернулся не сразу, но, все-таки повернувшись, сперва взглянул на Локонте холодно-безразличными глазами, чтобы затем, когда тот догнал Флорана, пуститься в извинения. Из них-то итальянец и понял, что Фло и рад бы его узнать, но не может вспомнить ни имени, ни лица, ни главное даже зачем он в этом сквере, словно кто-то внушил ему, что он должен всякую субботу свободного Парижа проводить вечера здесь. Возможно, с кем-то ему назначена встреча, и, если они с Микеле дружили, тот будет любезен подсказать – с кем? Локонте в ответ только и смог, что сжать его плечи, расцеловать в обе щеки и поклясться – он не потеряет Флорана, больше никогда. Больше никогда… как часто эту фразу произносят в отношении Второй мировой. Сколько разлученных и вновь обретенных пар вкладывают в нее ни с чем несравнимую силу, что, когда-нибудь быть может, все это вместе сработает и нам не понадобятся больше молитвы за мир?..