Номер не существует

Мне бы хотелось однажды увидеть тебя и неважно сонного ли ранним утром в полумраке кухни с кружкой крепкого кофе в руках или хмурого напротив стеклянных витрин в каком-нибудь магазинчике, потому что так сложно сделать выбор. Тебе ведь всегда хотелось всё и сразу, и плевать на то, что проблемы, загружен по самую макушку очередными проектами — ты никогда не ждал. Ненавидел это, потому и уходил раз за разом, оставляя после себя лишь жалкие фотографии или запах на подушке — ебучую мяту, что мне всегда казалось ядом. Она меня отравляла — меня отравлял ты. Каждый день своей улыбкой наигранно-сладкой и голосом с переливами, будто журчание горного ручья, приручал меня к себе, ломал день за днем, лишь бы сделать навечно своей игрушкой. Но у тебя не получалось — вместо того, чтобы носить тебя на руках, я отдалялся; вместо слов о любви шептал на ухо о том, как ненавижу, о том, что жить с тобой на одной планете в принципе не могу. Не способен. И каждый вздох с моей стороны был пропитан ложью, которую ты всегда видел, но почему-то не пытался ткнуть в неё носом — улыбался и говорил, что жить без меня не сможешь, если я вдруг когда-нибудь исчезну. Брошу тебя внезапно — бросил, но ты продолжаешь жить, отправляя меня своей мятой. Выжигаешь свое имя под черепной, чтоб навеки и маячишь перед глазами в любой точке города. Ебучий призрак, что стал моим ориентиром. Ты знал, что твой номер все еще помню наизусть, помню твои любимые места и книги, песни, страны, породу собак и как в детстве сломал руку, неудачно упав с горки? Представляешь, я о тебе помню больше, чем о себе самом, хотя обещал, что все непременно забуду, как только уйдешь. И знаешь что? Ни черта… Знаешь, ты — отрава, ты даже хуже, чем яд без противоядия. Мания, безумие, ненависть, крушащая мой мир на мельчайшие осколки острого стекла, чтобы я непременно порезался, чтобы прочувствовал всю силу твоей любви. Чтобы никогда не забывал о тебе! Демоне из Преисподней. А я и так не забывал. Ни на одно чёртово мгновение не отпускал тебя из своей головы, потому что оказалось жизненно необходимо вспоминать о тебе, тем самым доставляя себе боль. Я только этим и жил после твоего ухода. Я жил тобой! Мне нравилось, что ты рядом. Был. Мне нравилось, что в любой момент мог вспомнить о тебе и подумать о сладкой ненависти, пусть и понимал, что всего лишь обманываю самого себя. Но это не важно, ведь пока живешь ты — живу я. Закон подлости не иначе. А ведь я хочу стать независимым от тебя, хочу, наконец, жить своей жизнью, а не тем суррогатом, напрямую связанным с тобой. Когда закончилась весна седьмого года, что мы не вместе, до меня дошла новость о том, что ты попал в больницу, вроде серьезное ДТП, вроде сотрясение и многочисленные переломы, вроде ничего не угрожает твоей жизни, но точно никто не смог бы сказать. В тот день я пил на своей кухне паленую водку из магазинчика на углу и рассматривал совместные фотки на телефоне, не решаясь позвонить. О приехать и речи не шло, потому что невозможно заставить себя нажать на кнопку вызова и спустя годы услышать твой голос в помехах динамика. Когда вторая бутылка подошла к концу, понял, что разговаривать-то нам в принципе и не о чем, но так хочется, колется, жжет изнутри навязчивым желанием всего лишь узнать — не сдох ли еще? — убедиться в том, что все еще на одной планете. Что я еще могу все исправить и не важно, что это заранее проигранная попытка. Никто ведь не заставляет меня пытаться. Тем более ты мог быть уже мертв… Обошлось. Очередное известие о тебе прозвучало спустя еще три года — на благотворительном вечере ты что-то вещал со сцены в дизайнерском белоснежном костюме с чёрной повязкой на одном глазу, который больше не видит. Честно, не помню ни слова, потому что ничего не слышал — как я могу, видя тебя, не терять рассудок? Хотелось сорвать повязку, чтобы удостовериться, что все это — правда, а не очередная уловка, но этого не потребовалось — в конце вечера ты сам снял ее и явил свету свою потерю. Я не знал, куда себя деть. Мне честно хотелось оказаться рядом, хотя бы просто положить руку на твоё худое плечо и слегка сжать его. Жест поддержки, который был необходим нам обоим в тот вечер. Но я даже не попытался, сделал вид, что меня здесь нет, и не было никогда, хотя знаю, что ты меня видел, возможно, хотел поговорить, но, как и я — не смог. Ни к чему. Знаешь, этот шрам тебя даже красит, и я правда хотел провести по нему пальцами, возможно, даже поцеловать в закрытое веко и снова напомнить о своей ненависти, вдохнуть чертову мяту и оттолкнуть теперь уже навсегда, ведь в тот же вечер бы собрал свои вещи в чемоданы и свалил из города насовсем. Хотя стоило бы с планеты. Меня все еще нереально кроет лишь от одного упоминания о тебе, особенно, когда твоё имя произносит кто-нибудь из наших знакомцев. Ещё хуже, когда оно вырывается из моих уст в разговоре с родственниками — тогда непременно наступает напряжённая тишина, в которой я ощущаю себя безумно чужим и ненужным под взглядами якобы близких людей, готовых в любой момент разразиться хохотом. Вспоминаю, как когда-то давно сидел вместе с тобой, смеялся с тобой, смотрел на тебя и всегда — всегда! — говорил о тебе. Ты был моим центром Вселенной, я крутился вокруг тебя, как планета вокруг Солнца и радовался каждому полужесту-полувзгляду в свою сторону. Сходил с ума, за то и ненавидел всей своей душой, потому что быть зависимым от кого-то пытка, настоящее испытание для гордости и самообладания. И я, к сожалению, это испытание не прошёл. Потому мы теперь по разные стороны баррикад, хотя всегда хотели быть по одну. Видимо, не судьба. Как ты сказал — не по пути, хотя дорога у нас одна… Когда мне стукнуло тридцать восемь, я вдруг с чёткостью осознал, что мне в жизни никто не нужен, разумеется, кроме тебя. После этого осознания долго не мог прийти в себя, не мог смотреть в зеркало, потому что в нём отражалось лицо уставшего от всего мужчины, тоскующего по ком-то. Я умирал изнутри — ты меня отравил своей любовью, подсадил на неё и теперь меня ломает. Я хочу снова быть с тобой, возможно, начать всё сначала. Но ведь это невозможно! Но я, правда, хочу, хотя, честно, никогда не хотел связать свою жизнь с тобой — мальчиком-повесой, по-настоящему не любящий никого вокруг. Кроме себя. Через неделю после моего дня рождения сорвался, набрал заученные одиннадцать цифр и с придыханием слушал гудки. Ты не взял ни на пятый, ни на девятый, лишь уставший голос на автоответчике попросил оставить сообщение, но я не смог, потому что слишком чётко осознал — ты изменился. Повзрослевший мужчина больше не был похож на мальчика из прошлого, и потеря одного из глаз тоже сыграла немаловажную роль. Ты вырос, возможно, успел обзавестись семьёй — любящей женой и парой красивых детишек с такими же, как и у тебя, голубыми глазами-озёрами. Но сам Бог видит, как мне хотелось, чтобы это не было правдой. Я хотел, чтобы ты был один. Ещё один звонок не принёс ничего нового, лишь снова уставший голос на автоответчике, который заставлял моё сердце сжиматься раз за разом. На пятый звонок с очередным автоответчиком я уверился в том, что ты всё ещё одинок и, может быть, ждёшь. Ждёшь меня, как и я тебя, все эти годы. Потом я вспомнил, что ты не отвечаешь на неизвестные номера и это больно кольнуло куда-то под рёбрами, ведь это означало, что ты удалил мой контакт. Стёр меня из своей жизни, чего я не смог сделать с тобой, хотя именно я цеплялся за чёртову ненависть. Всё разрушил. Одиннадцать лет следить за тобой, ни разу не попытавшись вернуть тебя обратно, просто потому что трус. Боюсь, встретившись с тобой взглядом, осознать, что ты больше меня не любишь, и даже не будешь пытаться лгать о своих чувствах — пройдёшь мимо, не сказав ни слова. Потерял окончательно то, что всегда было дороже всего на свете — это, пожалуй, самый страшный приговор для меня. Потому и не пытался, потом и тешу себя надеждами на то, что ты ждёшь, что всё ещё одинок. Что ты мой и всегда им будешь. Двадцать пятого августа прозвучал в тишине квартиры звонок от тебя, который я не смог принять, просто потому что был в стельку пьян и дотянуться до мобильного, трезвонящего где-то на полу в ворохе одежды, оказалось невыполнимой задачей. Второй, третий и долгожданная тишина — я не знал, что звонил ты, не знал, зачем и почему именно в тот день — день твоего рождения, что я и отметил тогда, напиваясь на кухне привычно палёной водкой. А если бы знал, если бы только мог — без раздумий бы принял вызов, чтобы услышать твой голос, чтобы осознать, что ты меня, чёрт возьми, ждал и, не дождавшись, решил попрощаться. Я бы сорвался к тебе тем вечером, я бы сделал всё, лишь бы не дать тебе сделать непоправимое. Но я не знал, потому ничего не мог сделать. Твоё тело, покачивающееся на люстре в зале, обнаружила соседка напротив, которая не могла пройти мимо открытой соседской двери. Она же вызвала полицию и скорую, а потом позвонила мне, когда я уже оклемавшийся курил на балконе, привычно стряхивая пепел прямо с окна — ты всегда ругал меня за эту привычку. Она сказала, что мой номер был последним в списке исходящих, но так и не принятых, сказала, что я, наверное, был ему дорог, раз он последние минуты своей жизни хотел посвятить разговору со мной, а я в ступоре стоял посреди вдруг ставшей холодной кухни, сжимая мобильный в руке. Мне казалось, что время остановилось, казалось, что весь мир сжался до размеров этого куска пластика в моей руке, от которого зависело слишком многое — твоя жизнь, напрямую связанная с моей. Кажется, в трубке звучали слова поддержки, всяческие соболезнования, но я ничего из этого не услышал, лишь набор неясных звуков, ведь только одно набатом гремело в моей голове — ты мёртв. Ты, чёрт возьми, мёртв! Не помню, что говорил ей, не помню, что делал после, потому что очнулся уже возле твоего подъезда на старой детской площадке, глядя на твои окна. Там больше не горел свет — он никогда больше не будет включен, там не мелькнёт твой силуэт, оттуда не будет слышна музыка, жутко раздражающая соседей. Маленький мальчик-повеса больше не высунется из окна поздней летней ночью, и не будет кричать на весь двор о том, что я весь его мир, о том, что мы с ним одно целое, неделимое. О том, что я самое лучшее, что с ним только могло случиться — я стоял и беззвучно ронял солёные слёзы, даже не пытаясь стереть влагу со щёк, спрятать лицо в ладонях. Я внутри умирал, горел, страдал и не пытался воспрепятствовать этому апокалипсису. Знаешь, мой маленький мальчик, тогда я сожалел, что не сумел тебя остановить, а теперь жалею о том, что не ушёл следом, потому что жизнь без тебя — не жизнь. Она скучна, сера и пуста. Мне холодно без тебя! Мне холодно и не согреться. Никто не смог тебя заменить, наполнить жизнь смыслом, который у меня был, пока ты жил со мной на одной планете. Никто не мог улыбаться, как ты, смеяться, говорить обо всём на свете, двигаться и любить меня. Все они безликая масса, а у тебя была жила, у тебя было лицо, сумевшее меня зацепить своей откровенностью. Искренностью. У тебя было всё, столь необходимое для меня, которое ты отобрал. Но я не имею права злиться на тебя за это, даже не смею больше приходить под твои окна (но торчу сутками под козырьком твоего подъезда), чтобы вспомнить, увидеть и больше не повторять подобных ошибок. Чтобы больше никогда не ненавидеть кого-то так же. В твоей квартире поселился парень — шебутной, улыбчивый, такой странный и завораживающий. Он напоминал мне тебя в годы юности, когда ты был таким же мальчишкой, когда я тебе лгал и думал, что всё делаю правильно. Каждый раз, когда я стоял под козырьком и курил, облокотившись на ржавые перила, он выбегал из подъезда, обдавая меня запахом пирогов с вишней, которые ты поглощал десятками. Он всегда был до забавного растрёпан — рыжие лохмы торчали в разные стороны, а глаза лихорадочно блестели, делая его настолько похожим на тебя, что становилось тошно. Я явно сходил с ума, раз видел тебя в другом человеке, раз в сумерках мне мерещился ты, а не чужие зелёные глаза и озорная улыбка. Но когда одним туманным утром он вышел подавленный под козырёк и впервые посмотрел на меня снизу вверх — я окончательно потерял голову. — Не поделишься? — кивком головы указывая на тлеющую сигарету в моей руке, вдруг произнёс он, и я без раздумий протянул ему собственную, почти докуренную, что вызвало у него лёгкую усмешку, а у меня, кажется, приступ астмы — воздуха катастрофически не хватало. Потом я спешно вытаскивал новую сигарету, протягивал ему явно дрожащей рукой и подкуривал подаренной тобой зажигалкой, которую он оценил, как классную. Мы стояли и курили, думая каждый о своём — я думал о том, что он не ты, точнее, пытался себе это доказать. А вот о чём думал он, мне было не известно. — Ты на каком этаже живёшь? — Я не здесь живу, — затушив бычок о перила и бросив его куда-то в кусты, ответил на его вопрос и почему-то почувствовал, как стремительно краснеют щёки. — А-а… Значит, приходишь сюда покурить? — мельком глянув на меня, снова поинтересовался мальчишка, и я заметил, что он выглядит старше, чем показался мне вначале. Теперь он больше походил на тебя, когда мы начали жить вместе, когда до меня, наконец, дошло, что лгать больше нет смысла, но продолжал это делать по привычке. — Ага, — усмехнулся я, ведь действительно подобное действие со стороны выглядело слишком странным, но парень ничего не сказал, будто бы пропустил мой ответ мимо ушей. Курил и смотрел куда-то вперёд в муть тумана и крепко сжимал свободной рукой перила, словно боялся упасть. Мне безумно хотелось поговорить с ним по поводу твоей квартиры, спросить знает ли он о том, что там повесился бывший владелец, знает ли, кем он был. Знает ли хоть что-нибудь о тебе. Но что-то останавливало: то ли задумчивый профиль парня, то ли собственная нерешительность и бессмысленность каждого из вопросов. — Как тебя зовут? — Алексей, — спустя несколько мгновений, произнёс я и неуверенно взглянул на парня, который неотрывно смотрел на меня. — Паша, — горькая усмешка, боль, истерический смех, его перепуганный взгляд на мою странную, даже пугающую реакцию. Но я не мог остановиться, не мог, видя твою копию с таким же именем держать себя в руках. Ты призрак, не оставляющий меня ни днём, ни ночью или я всё же сошёл с ума. — Что случилось?! Ты в порядке? — тревога в его голосе несколько остужает, притупляет ноющие под рёбрами чувства. — Нет, я не в порядке. Ты похож на одного дорогого для меня человека, которого звали так же, и живёшь в его квартире. Чем ли не причина, чтобы почувствовать себя сумасшедшим, ну или чуточку больным? — Ты любил его? — Я его ненавидел. Я не мог жить, пока он был жив, пока отравлял меня своим существованием, пока он ещё мог говорить о том, что любит и я ему дорог. Ненавидел того, кого любил всем своим существом, а теперь, после его смерти, не могу жить. Не хочу, — парень задумчив и в какой-то степени растерян. Он не знает как нужно реагировать на мои слова, как вообще реагировать на то, что кто-то называет тебя чужой копией, которую тот человек любил? — Прости, я погорячился. — Всё в порядке. Тебя можно понять, я бы тоже на твоём месте подумал о том, что схожу с ума… — Но ты не на моём месте. — Да. Тут и не поспоришь. — И не нужно. Просто уйди, пока меня окончательно не накрыло, — вцепившись в перила железной хваткой, пробормотал я, надеясь, что парень сразу же уйдёт и больше не потревожит меня. Побоится подходить к такому неуравновешенному типу, как я. — Не уйду… И, чёрт возьми, спасибо тебе за это.