ficuses

это кажется смешным до коли в рёбрах — треснутые пополам, они ли его убьют? спасать кого-то оказывается легче, если смириться с собственным поражением. шото не поступает в юэй, шото всё ещё маленький мальчик — на два с половиной месяца. срок немалый. шото всё ещё шестнадцать, он подбирает код отцовской карточки и снимает денег подчистую. ничего не будет — он н е н у ж е н, с его уродским шрамом и чернильными цифрами. берёт билет на первый поезд, пачку сигарет, фикус и газировки. сигареты — ну, попробовать. говорят, счастливые не курят, тодороки усердно вытягивает вторую-третью. вечно молодой. цветок засыхает на пятом билете, но от него отломан бурый листик на память. никто не ищет. сомневаться в своём выборе не приходится, япония на закатах так прекрасна, что щемит сердце, и от сакур лёгкие крутятся в фикусовые полосочки; шото будет ребёнком, всегда — вечно шестнадцать перманенткой на пыльном стекле. дети тыкают в него пальцами, мол, смотри, мамочка, что не так с этим мальчиком? у мальчика пустые глаза. и сердце. нараспашку. чтобы ветра с остановок забивались под рёбра и крутились. рак лёгких? мозга? души? серпентой в трахее. герои всегда остаются не спасёнными и вкованными в идеалы. наверное, хорошо, что время у него недлинное, не геройское и недетское, лечь и закрыть глаза. смотреть баблгамные сны про всемогущего и старателя. с серым-серым лицом. спирает дыхание. шото не хочет видеть кого-то — чтобы месяц с тремя неделями выкруглился. жалко деку. деку точно так же засох и скруглился, как предстоит тодороки, листик от деку выдран прядью волос любимой девушки и спрятан в наволочку подушки. как грызть пустырник всухую, только приятнее и роднее. туберкулёз? сошедший с рельс? шото не хочет встретиться. зачемзачем. у него хватает на жвачку и кислую газировку, на сладости, значит, жить можно — тринадцатый поезд, снова двери, люди. пластыри на рёбрах. целых. попытки, чтобы душа не болела и не разрасталась этой опухолью, ломая грудную, тщетные. рак не лечится. это знают все, этому учат маленьких перед кабинетом химиотерапии. морфий в теле — холодный ветер и поля, запертые в крестовине. перманенткой на стекле — «вечно 16», уже засыхает, что на буквы едва хватает. разве на корявые листочки и подпись. деку + шото = противный скрип мёртвого маркера. довольно иронично, что треснуто даже и до ломанной улыбки. часы, часы, они тоже надламываются, и становится вдруг так тепло, что пусто. на него смотрит пара зелёных-зелёных глаз. фикусовых. — ну, здравствуй. тодороки замолкает. он не хотел. у него теперь в парность колец скручен ровно один месяц. у изуку — сто лет. изуку страшно от этих пустеющих зрачков, он упорно тянет руки — поезд маленький и тесный, — касается чужой ладони, холодной, чёрной. шото отворачивается. всю дорогу не говорит ни слова и сходит на первой станции, когда мидория перехватывает его у локтя. голос у того готов звенеть от скрываемой радости и тысячи слов, перед глазами мелькают чужие цифры. — всё ясно? если ты думаешь, у нас могло бы что-то выйти, то ты сильно ошибался. пожалуйста, отпусти, мне пора. в кармане нет билета, сквозь в голосе прикрыта равнодушием. слова не даются и комкаются в горле, как табачный дым — он так и не смог выкурить больше пачки. хорошо верится в рак души. скребёт. он поддаётся порыву; в глазах загораются тысячи маленьких звёзд: — будь настоящим героем для меня. изуку даже меньше его, на плечи его валится груз из сотенники и единичная фраза. — хорошо. под крестом по параллели с полотном железа будто никого нет. он расписан маркером и присыпан табаком, рядом завязывается фикус. мидория приходит туда только раз — положить два билета и записку с одним да.