Я вижу солнце

Первую тень он замечает периферийным зрением, когда убирает на кухне после завтрака. Просто пятно за плотной кремовой шторой. Секундное омрачение яркого дня. Но сердце, вопреки всем самовнушениям, сковывает липким льдом страха. Дерганным движением оглядывается вокруг, в доме спокойно: гудит телевизор, работает посудомойка, со второго этажа доносится тихое бренчание гитары и смех. Рука помимо воли тянется к занавеске, сжимает первый слой тяжелой ткани. Хочется отодвинуть ее, посмотреть на жуткий силуэт, но нельзя. Ларин волевым усилием разжимает руку и, вздохнув, уходит в огромную гостиную. Вяло тянется очередной день. Книги, которые он взял с собой, давно прочитаны. Новости по единственному каналу старого лампового телевизора скучные, однообразные и не вызывают ничего, кроме глухой тоски. Снимать что-то в сложившийся ситуации кажется абсурдом. Остается только ждать. Мог ли пару лет назад хоть кто-то подумать, что мир канет в пучину безумия так резко? Без предпосылок, без нашествий саранчи и геенны огненной… Ларин лениво ложится на диван, черная рубашка липнет к телу. Больше нет спешки, нет ничего. В этой изоляции безразлично даже какой день недели сейчас. Сто дней безумного, смертельного, опасного вечного лета. Голова тяжелая, словно набитая ватой. Скука и бездействие. Слишком ярко. Раздражает невозможность спрятаться от резкого света, яркое красное солнце днем и ночью неустанно следит за ними. Раздражают липкие ладони и постоянное ощущение грязи, которое не снимает быстрый горячий душ. Раздражает громкий смех, глупые шутки, невозможность спокойно побыть в одиночестве, ярковолосые дуры и их детские подкаты, напыщенный Соболев со своей вечно идеальной прической выпускника британского колледжа, шумная компания Хованского, необходимость пересекаться с бывшей и предателями. Раздражает ожидание неизвестности, необходимость плотно зашторивать окна, потеря контроля над собственной жизнью… Биомасса в санитарной зоне. Чертова дюжина блоггеров, запертая в загородном доме, в ожидании приговора. Но, похоже, никого, кроме Ларина, это особо не волнует. Раздражает их детская уверенность, что «плохо» случится с кем угодно, но никогда не с кем-то из них. Дмитрий в этом не уверен. Столько лжецов и продажных лицемеров в одном здании. Голодные до хайпа псы, готовые глотки друг другу перегрызть из-за очередного инфоповода. Лучшую цель для Санитаров и представить сложно. Ему кажется, что письмо, которое обязательно придёт со дня на день, просто будет списком всех присутствующих. Сам виноват. Не следил за прогнозами, повелся, как ребенок, на предложение интересного мероприятия для блогеров в лесном домике, не подготовился, не проверил… И попал прямо в заботливо раскинутый капкан. Иногда, в особо тоскливые и душные дни, прямо, как этот, ему кажется, что всё это мероприятие изначально и есть тщательно спланированной акцией новой инквизиции по очистке мира от видеоблоггерского мусора. Дом, конечно, оборудован всем необходимым: большой погреб с провизией, которой хватит на все лето и куда большему количеству людей, электричество, вода и даже крайне медленный интернет. Два этажа: огромная гостиная и кухня со столовой на первом и чреда двойных спален с уборными — на втором. Никогда еще ожидание казни не было таким комфортным. Тяжело вздохнув, Ларин поднимается к себе и падает на застеленную кровать. Тут бренчание гитары Черникова и хохот Чижовой с Реш слышны еще громче, чем внизу. Полдень пятьдесят первого дня. Спокойное ожидание закончилось. За шторами ярко и тихо. Палач острит свой топор. *** Он приехал сюда одним из последних. Стоя на пороге перед дверью, Ларин слышит знакомые до зубного скрежета голоса. Не то чтобы он не ожидал увидеть тут своих коллег по цеху, но втайне надеялся, что хотя бы кто-то адекватный будет. Ошибся. Толкает входную дверь и колокольчики над ней мелодично звенят. Высокие потолки, минимум перегородок, максимум света и пространства. Дерево, хром, всё в лучших традициях современного загородного отдыха. Шумная компания постепенно затихает и взгляды устремляются на него: Реш кривится, Чижова смущенно улыбается, Нармания пытается встать, чтобы поздороваться, но уверенная рука Соболева удерживает его за подол пиджака и возвращает на диван, Черников тасует колоду карт, Юлик салютует ему бокалом, а Кузьма игнорирует. В кухонной зоне пьяно смеются перед камерой Хоффман и Черкасов, размазывая по столу неприятного вида тесто. Пролитое вино стекает на белый пол. Ларин тяжело вздыхает и поднимается на второй этаж. Длинный коридор тонет в полумраке, единственный свет тут только от окна на дальней стене. Слышен шум воды. Дима занимает дальнюю комнату в надежде хоть немного дистанцироваться от тупой толпы. Первые два дня проходят спокойно. Компания загорает перед домом, играет в волейбол, пьет, громко орет и веселится всеми способами. Ларин мрачно смотрит на этот кутёж из окна своей комнаты, плотнее зашторивает окна и пытается читать, затыкая уши плеером. Утро третьего дня начинается с рева тревожной сирены. До рассвета еще час или два, по телевизору красной строкой бежит предупреждение срочно зашторить все окна, не выходить из дома и предупредить всех близких. Ловушка захлопнулась. Вечное лето началось. На третий день лета Ларину надоедает молчать и он делает колкое замечание Чижовой, которая разместилась в мягком кресле с влоговой камерой и несет абсолютный бред. И конечно же, Хованский, как верный рыцарь-защитник всех убогих, вынуждено не пьющий привычное количество пива уже несколько (слишком много) дней, порывается объяснить ему всю неправоту ударом в челюсть. Лицо Ларина спасет только быстрая реакция Кузьмы с Юликом. Окинув их презрительным взглядом (о помощи никого не просил, пусть бы ударил, что-угодно, только разворошить бы этот улей), Ларин поднимается к себе и защелкивает щеколду. На десятый день лета они устают перекидываться колкостями и в доме устанавливается шаткое перемирие. Ларин проглатывает язвительные замечания в сторону новых соседей, а они в свою очередь делают вид, что его не существует. Будто он мерзкий таракан… Стоит ему спустится на кухню, как резко отодвигаются стулья, присутствующие бросают всё, что делали, и поднимаются наверх. Ларин устал. Его всё устраивает. *** На семьдесят шестой день тени начинают сгущаться. Черные ладони касаются мутного стекла, жуткими силуэтами перетекая между окнами. В доме растет напряжение. Разговоры становятся тихими, шаги — мягкими, движения — нервными. Когда спустя неделю под дверь проскальзывает тонкий конверт яркого желтого цвета, вокруг воцаряется молчание. Они всегда лучше знают кого выбирать. И Ларин почти полностью готов увидеть свое имя на матовой бумаге. Паршивая овца, тринадцатый номер, мрачная, вечно недовольная белая ворона в этом царстве угара и веселья… Именно он смело поднимает с пола сообщение. Все глаза в комнате обращены к нему и почему-то, совсем не к месту, вспоминаются собственные провальные стендапы. Ларин открывает конверт и в шоке смотрит на написанное. Медлит, сглатывает и наконец-то хрипит: — Хованский… — слова колючей проволокой разрывают горло. — Юрий Михайлович. Черников хмыкает: — Смешная шутка, картавый, — и резко подходит, вырывая из рук сообщение. Ларин чувствует себя актером хреновой драмы. Даже пьяная Хоффман, в обьятьях Черкасова на диване, затихает и заинтересовано смотрит в их сторону. Листок на пол падает быстро, будто раскаленный воздух не создает сопротивления. И уже все могут удостовериться в написанном. Юра краснеет. Сжимает зубы так, что на скулах выступают жилы и молча поднимается к себе. Кажется, дом содрогается от громкого хлопка двери. Гостиная взрывается гулом… Никто не понимает почему выбор пал именно на него. У каждого на секунду проскакивает крамольная мысль: «Это должен был быть я». Ларин пытается вдохнуть, но сладкий горячий воздух душит. Он тонет… Последний ужин проходит в молчании, сегодня они все вместе за большим столом. Аппетита нет ни у кого. Хованский не поднимает потухших глаз от тарелки. Ларин поднимается со своего места и сам не понимая, что руководит его действиями, подходит к Юре, кладет руку на его плечо и легко сжимает. Он прячется в темноте подвала, ожидая пока все угомонятся и разойдутся по комнатам. Поднимается к себе далеко за полночь, на улице все так же светло, но кажется, что температура вокруг упала на десяток градусов, его знобит. С комнат раздаются тихие разговоры. Ни музыки, ни смеха. Ларин открывает дверь своей комнаты и сразу же замечает спину обтянутую клетчатой рубашкой. Сказать нечего. Он осторожно опускается на соседнюю кровать, стараясь не производить шума. Но Юра, не меняя позы, протягивает руку за спину и еле шевелит пальцами. Деревянное тело плохо слушается и Ларин немного неловко опускается сзади, обхватывает горячие пальцы, обнимает Юру, прижимаясь животом к его горячей спине. В ушах стучит кровь. Хованский пахнет пряным потом, но желания отодвинутся нет. Дима зарывается носом в отросшие кудряшки и чувствует, как дрожит его личный, самый заклятый враг. Сказать нечего, но он облизывает пересохшие губы и шепчет на грани слышимости: — Не бойся. Я пойду с тобой. Хованский-до-письма наверняка бы кинулся переубеждать его, что ничего он не боится. Возможно, обозвал бы пафосным идиотом или чушкой. Хованский-после-письма лишь медленно оборачивается к Диме. Ларину кажется, что он хочет что-то сказать, но Юра смотрит на него грустно, пронзительно, а потом закрывает покрасневшие глаза, отворачивается обратно и крепче сжимает руку Ларина на своем животе. *** Ощущение реальности происходящего ускользает. Четыре утра. Бессонная ночь путает мысли. Они сидят на кровати, жаркий воздух пропитан дымом припрятанных сигарет. Извне начинают доносится робкие голоса первых птиц. Хованский дергается и морщится, словно от боли. Началось. Он поднимается на ноги и нехотя делает первые шаги. Это невозможно контролировать. Эта древняя и темная сила сильнее любого из людей. Ларин, ведомый иррациональной потребностью быть рядом, следует за ним. Утро чистое и впервые за долгие дни свежее. Легкий ветер доносит запахи хвои и горечь соленой воды. Горизонт алеет, полоска света медленно, но уверенно приближается к их ногам. Ларин крепко сжимает влажную ладонь безразличного Хованского и переминается с ноги на ногу, хрустя пожухлой травой. Ближе и ближе. Ларин закрывает глаза, руку обжигает секундной болью, пронзительный крик и тяжесть чужой ладони исчезает. Вот и все. Дима открывает глаза. Рядом на свои дрожащие, покрытые пеплом руки уставился шокированный Юра. Мягкие лучи рассвета ласкают кожу. Хованский слабо, словно не веря в происходящее, приподнимает уголок губ и смотрит прямо в глаза. Дмитрий впервые за эти долгие дни ожидания, жары, страха и напряжения, может вдохнуть полной грудью. Это вечное лето закончилось. Он обессиленно садится прямо на потрескавшуюся, жаждущую землю и протягивает ладонь Хованскому, тот уверенно сжимает ее. За их спинами пустой дом с зияющими черными провалами выбитых стекол. В воздухе кружатся хлопья пепла, лес вокруг кишит тенями. Усилившийся ветер сносит первые, несмелые холодные капли дождя. — Вот оно как, — шепчет Юра, оглядываясь. Ларин лишь молча пожимает плечами и неуверенным касанием стирает пепел со щеки Хованского. Они продолжают жить.