Эксгумация

Прошли годы с тех пор, когда любой мог стать ближайшим другом, вялотекущий период Великой Депрессии кардинально исказил взгляды и умы механизированного поколения звериной агрессии. Раздражительным буруном золотой лихорадки захлестнуло штаты, люди рвали друг другу глотки и сцеплялись насмерть за 10 гран* песка. Ежедневные газеты пестрили заголовками «В Тринити** утоплен золотоискатель», «Впервые лихорадка хоронит людей», а фото посиневшего мертвеца с тусклыми, затянутыми пеленой глазами навыкате были разбросаны по первым страницам журналов, которые распродавал каждый киоск Нью-Джерси. В шесть лет Джерард лишился отца, бесчестно искавшего способ нажиться на чужом труде, за что был утоплен. Изо дня в день слушая молитвы матери за усопшего, мальчик выполнял всю грязную работу за нее и жаловался на свою долю подохшим у обочин опоссумам, за сбор и утилизацию которых ему отслюнявливал некоторую сумму сам мэр. В одиннадцать лет Джерард обокрал соседский дом, за что был избит до потери сознания, после чего взял в привычку расчленять трупы грызунов и закапывать их у себя во дворе, соблюдая при том весь должный порядок церемонии похорон. В четырнадцать лет он перестал интересоваться зоосадизмом, чему был несказанно рад Уэй-младший, которому Джерард насильно передавал свой опыт. После шестнадцати оба брата покинули старшую школу, руководствуясь мыслью о нужде в заработке и обеспечении жизни своей матери, которая с трудом могла оторвать выпивку от своего зловонного рта. Разумеется, Джерард ни черта не умел; все его занятия ограничивались мелким воровством и отстаиванием своего места на обоссанном тюфяке в притоне. Пламенные речи Майки в письмах к брату из недели в неделю пробуждали в Джерарде приступы обиды, злобы и невыносимой подавленности, ведь «он сумел, а я — нет». Что ж, мировоззрение Уэя облачило все сущее в очертания выгребной ямы только тогда, когда он поджигал письма брата в мусорном контейнере, а к нему, шатаясь, подошли четверо таких же бездомных. — Денег не найдется? — спросили они. — Не трогайте меня, — ответил Джерард. На следующее утро он бежал к шоссе и тряс в руках сбитых машинами опоссумов с размозженными беззубыми мордами, сперва рыдал, как дитя, давясь соплями и безжалостно всхлипывая, сдавливая пальцами облезлую шкуру трупа, бормоча про то, как сильно болят его кости, как его кишки переполнились чужим семенем, как он не желает больше оставаться в Саммите, а уж тем более в харчевне, которую он зовет домом. Сам Джерард, позже вспоминая о своем юношестве, отмечал, что такая жизнь научила его лгать лучше прочих, притворяться святым и, что самое главное, она привила ему жесткость, бурлящую, опасно граничащую с нежностью и спокойствием. — Я знаю, почему плакал Иуда, — хмурился Уэй. В восемнадцать лет, перебираясь с одного товарного поезда на другой, Джерард объехал весь север США, но предпочел возвратиться в Нью-Джерси, выбрав первый попавшийся город. В силу неимения почтового ящика, парень долгое время не получал письма с наваждениями и советами по устройству механизмов работы общественных порядков от своего младшего брата, чему был не рад, ведь ему все же нравилось поджигать их, ощущать какую-то власть. Что бы ни происходило в периоды ненастья и черноты, а Уэй тосковал по дому время от времени, думал о тех годах, когда он считал злейшими врагами тех, кто просто плел паутины, и когда скармливал свои объедки бездомным шавкам. На пороге двадцати одного года Джерард приглядел для себя рабочее место на кладбище, изрядно балуясь наркотиками, он задолжал крупную сумму, что только больше подстрекало его к, пожалуй, кульминации жизни распутника. Комплекс «вины выжившего» не давал ему покоя до самого начала действий, и Джерард чувствовал себя неправильно, будто что-то идет не так, но он все не мог понять, что именно. Он думал, что не сможет, поэтому заткнул уши ватой, когда вламывался в полуразвалившуюся халупу смотрителя кладбища, намереваясь утопить того, и что-то болтал себе под нос, пока волочил ссохшегося деда за шкирку к заросшему тиной пруду, потому что бубнение не позволяло изможденным воплям добраться до ушей парня. Он прикладывал много усилий, держа морду старика под водой, тот неслабо сопротивлялся, извивался всем телом, словно считал, что его жизнь еще что-то значит. Постепенно мужчина цепенел, но Джерард продолжал держать шею обеими руками. Уэй смотрел, как старик изредка дергает челюстью, но это было больше похоже на нечто остаточное, остывающее, заключительное. Джерард выругался, нетерпеливо спрашивая у самого себя, когда же этот дед откинется, и, запнувшись в словах, кратко засмеялся. Он прикрыл ладонями лицо, от пальцев воняло рыбой и плесенью, а штанины облепили водоросли вперемешку с размокшими шмотками мусора, и Джерард не понимал, отчего ему становится смешно. Глядя на проделанную работу, он припомнил физиономию своего утопленного отца на первых страницах всех журналов, чужие перешептывания, косые взгляды, вдрызг пьяную мать, визжащего брата в младенчестве, к которому Донна даже не приближалась, вонь от скота, молитвы каждую пятницу: за упокой отца, за здравие, за тех, за этих, за соседских детей, за плевки вперемешку с мокротой, за тяжелые удары битой по черепу, за ржавый гвоздь в голенище, за столбняк, за опоссумов, господи. Лужайка поплыла в сторону, Джерард думал, что все нормально, пока не поцеловался с землей и не отключился. Позже, все чаще имея дело с трупами, он свыкся с цветом их кожных покровов и запрелой гнилой вонью. Едва уловимое амбре, разумеется, но когда он раскапывал недавно захороненных, от них несло более явно. Джерард не желал иметь дел с убийствами и всем тем дерьмом, которым обычно занимаются на войне или, черт, в тюремных колониях? Он лишь выкапывал, распарывал, изучал, забирал понравившееся и хоронил обратно. К тому же, безнаказанность только давала толчок для новых экспериментов. Уэй считал своим долгом вырывать зубы и оставлять их в банках в сарае, со временем дело дошло до голов, но они начинали неистово, просто, мать его, жутко смердеть, поэтому Джерард находил возможным войти в свой сарай только хорошенько надышавшись хлороформом с марли. После таких умопомрачительных вечеров он просыпался где-то у могил, затылком лежа в размытой после дождя грязи. Сюрреалистично-нереальный психодел, прибывавший все еще слегка под кайфом, а на его видавшее виды тело ниспадали палящие солнечные лучи, вылетавшие из глазниц самого Господа, который словно показывал контраст, проводя границу между светлым, добрым миром и погрязшим в пороках и нищете телом Джерарда. Увидь кто Уэя, валявшегося в луже, он бы тут же завопил: «Поглядите, это тот самый антихрист, который развешивает части трупаков по стенам, тупой падший ангел, хватайте его!» Но на Джерарда никто не орал, тыча пальцем, поэтому он поднимался, сушился, вытирал старой тряпочкой, которая больше марала, чем чистила, все обелиски, проверял ценники на них и плюхался пить кофе. По выходным Уэй напяливал свой сворованный врачебный халат, ошивался в больнице под видом персонала и утаскивал домой банки хлороформа. Иногда он торговал лошадиными транквилизаторами, которые толкали всем местным истерикам, переживающим шок после травм или аварий. «Они дадут тебе две белые капсулы, — по слогам повторял Джерард новоприбывшему, — ты засунь их под язык, но не рассасывай, а потом принеси мне, и я вколю тебе глюкозы». И он искренне радовался обслюнявленным таблеткам в своей ладошке, прятал их по карманам халата и забывал распродать. Как бы то ни было, никто не стал бы их брать в любом случае. К вечеру город поутих, Джерард размеренным шагом обходил сумрачные кварталы, думая о том, стоит ли ему купить сигарет или же пора завязать, сэкономить на этой неделе и покрыть долги вековой давности. «Не сегодня, Мэри, — Уэй слал духовные открытки захороненной позавчера женщине, — может, завтра, может-может, Мэри, ты все равно никуда не торопишься». Он задумал прогуляться, проветрить страшно замшелые пакли волос и вытрясти мусор из прохудившегося полупальто. Впрочем, погода располагала, и будто сама судьба наставляла Джерарда на путь бесповоротный и верный. Откуда-то издалека раздавались рваные, по-настоящему дрянные мелодии «Her Disease» в исполнении Bondage Fairies. Джерард уродливо пританцовывал, выбирая себе лавочку в сквере и закуривая злополучную сигарету. Он подпевал и стучал кончиками ботинок по разъехавшемуся трещинами асфальту. Уэй смотрелся замкнутым в сизом отливе фонарей, но пьяным — идиотский оксюморон субботнего вечера. Джерард суженным взглядом следил за трясущимся от грохочущей музыки домом, потому что возле него возникала крупная шумиха из толпы малолеток. Будь то драка, фатум обеспечил бы Уэя занимательным зрелищем, так что парень не подавлял в себе желания подойти и одним глазком урвать кусочек нетрезвого мордобоя. Но ему даже не пришлось отрывать задницу от скамьи: за забор участка, на территорию между тротуаром и проезжей частью вылетел полуголый подросток, зажатый и явно пьяный в доску. Джерард однобоко улыбнулся, представляя, что сейчас будет, потому что парень двигался ровно в сторону Уэя, не обращая внимания на редко проезжающие автомобили. Стоило тому преодолеть половину дороги, как улица задрожала от скрежетания шин и пронзительного автомобильного сигнала. «Надо же», — успел подумать Джерард за долю секунды до столкновения и внимательно проследил за вялым и размокшим телом, рухнувшим на асфальт и проскользившим около метра из-за отдачи. «Интересно, он встанет?» — Уэй подался вперед, глядя на груду костей. Парень приподнялся на вытянутых руках, заметно дрожа, но машина рывком двинулась сперва назад, а затем вперед, подминая подростка под капот и волоча телом по асфальтированной дороге. Автомобиль еще разок дернулся в разные стороны и объехал юношу, пребывавшего в предобморочном состоянии. Водитель скрылся за поворотом, и Джерард не выдержал протяжного скулежа от валявшейся в пыли туши. Подойдя, он опустился на корточки, делая затяжку, и жалобно сдвигая брови при виде раскуроченной кожи мальчика. Он не любил иметь дело с живыми трупами, его пальцы не выносили кипяток несвернувшейся крови, Уэя передернуло. Парень молча валялся лицом вниз, но дышал, а Джерард тоже не проронил ни слова. Он помялся, когда из дома начали сыпаться подростки, и вскоре ретировался на свою скамейку в аллее, так и не решившись прикоснуться к подростку и перевернуть его на спину. Так или иначе, Джерард все равно знал, что отправится в больницу завтра утром и увидится с этим неудачником, даже, скорее всего, сворует его хлороформ, поэтому несильно расстраивался. Он никогда не расстраивался.