Дал Риада

Солнце достигло зенита и начало припекать, но друид зачем-то разжёг огонь сильнее. Баки старался не спать, чтобы не пропустить ничего, но его то и дело уводило по неверным тропинкам бреда. После гадостного пойла становилось легче — и дышать, и тело не так болело, и почти не трясло. Но через время всё возвращалось, наваливаясь разом, и… Баки чувствовал, что стоит на краю. Балансирует на остром лезвии меча чуть вперёд, чуть назад, снова чуть вперёд. И от него сейчас мало что зависит. Перестань мальчишка поить его этой своей заговоренной дрянью — и он вряд ли доживёт до следующего дня. Он был не самым плохим. Один из остальных раненых умер, не приходя в себя, ещё до полудня. Баки понял это, когда друид, тяжело и очень печально вздохнув, оттащил его подальше, за круг елей, где положил ему на веки пару плоских камушков и сложил погребально руки на груди. Да так и оставил. Спустя какое-то время и неясное число плутаний в болезненной дремоте, Баки услышал тошнотворный хруст. Звук этот ни с чем нельзя было спутать — так задние, самые сильные зубы переламывают тонкую кость. Только повернув на звук голову, Баки понял, что старый, матёрый волк пришёл вкусить приготовленный для него ужин. За волком были лисы, хорьки, а к концу трапезы пришёл медведь. Когда солнце начало уходить из своей высокой точки на небе, от мертвеца не осталось ничего. И ни один зверь, осторожно поводивший носом в сторону костра, не испугался дыма. И ни один из них не пытался подойти ближе к раненым, словно поляна была обнесена высоким частоколом. Словно её заговорили. Друид не обращал на хруст и чавканье никакого внимания. Баки подумал мимолётно, что, возможно, и его так разнесут по лесу по кускам. И мысль эта была неприятна, но не вызывала протеста внутри. Возможно, он просто смирился с болью и тем, что уже умер. Он не видел смысла во всём происходящем. И искренне не понимал, зачем друид выволок с поля брани тех, кто ещё не испустил дух. Это было бессмысленно. Но, судя по всему, мальчишка так не считал. Заставив костёр полыхать, он поджег от него небольшой факел, подошёл ближе и, присев рядом на колени, потянулся к его левой руке. К замотанному чем-то обрубку, который ныл и простреливал болью через всё тело. Баки дёрнулся было, оскалившись, но друид даже не посмотрел в его сторону — всё своё внимание он сосредоточил на остатке руки. И так бережно он разматывал тряпицу, что Баки замер, наблюдая за движением тонких пальцев. Потому что сам страшно хотел узнать, что же там, и отчего болит так сильно. Откинув тряпицу, друид наклонился ближе и нахмурился. Баки же отвернулся, потому что не смог удержать предательскую влагу в глазах. От раны воняло гнилью, и это означало только одно. Что совсем скоро ему на глаза положат точно такие же плоские чёрные камни — он не знал, откуда друид взял их в лесу. Баки был воином и видел такие раны, помнил, как они пахли. Когда раны загнивали, люди умирали в муках, и ничто уже не могло их спасти. Но друид всё смотрел, и Баки, не вытерпев, дёрнулся, пытаясь двинуть остатком руки, отогнать назойливый взгляд. В ответ друид вытащил из складок хламиды оструганную палочку со шнурком — и вдруг впихнул её Баки в рот между зубами, ловко обвязав шнурок вокруг головы, что Баки не мог ни выплюнуть, ни освободиться — и выходило только униженно мычать и пускать слюну. Если бы он знал, что друид готовит ему. Из ножен на поясе мальчишка вытащил нож — большой, но не боевой, а разделочный, для освежевания туши. Он весь был покрыт рунами и бликовал в свете костра. Баки, видимо, отупел от сопровождавшей его боли, потому что никак не мог оторвать взгляда от лезвия и не пытался связать воедино все происходящее. И когда друид наступил ему коленом на место, где плечо переходит в руку, закрывая обзор, и примерился своим ножом к воняющей плоти, Баки замер, захлебнувшись вдохом. И заорал, потому что друид начал резать ему руку. То, что от неё осталось. Мысли выдуло из головы, ужасающая, неохватная боль заняла тело, Баки весь превратился в одну великую, пульсирующую открытую рану. Он орал сквозь палку во рту так, что редкие птицы, притаившиеся в елях, вспорхнули со своих мест и расчертили небо крыльями. Баки орал, думая, неужели это и есть месть за то, что его люди сделали? Баки орал, задыхаясь, чувствуя, что вот-вот остановится сердце. Пока не провалился в благословенную темноту. И даже там чувствовал отголоски страшной, всеобъемлющей боли. И надеялся, что наконец умер. Что впереди покой и вечность. Когда он очнулся, солнце начало клониться к закату. Во рту было мерзко от вкуса неведомых трав, рот в уголках саднил. Боль, тупая, постоянная и какая-то очень правильная, ровно жгла левое плечо. Вспоминая, Баки со страхом посмотрел на него. От обрубка руки пахло травами, но совсем по-другому. Пряно, вкусно, почти по-домашнему. Его перемотали чистой тканью, и, найдя взглядом друида, он увидел, что у хламиды нет рукава. Его смешная, до глупого тощая рука торчала из чересчур широкой дыры. Баки понял также, что тот собирается делать сейчас. Он удобнее устроился рядом с гэлом, и тот, уже со знакомой палкой во рту, метался, как хряк, которого вели на убой. Друид не обращал на метания никакого внимания, примерился и начал отрезать потемневшую, воняющую тухлятиной часть покалеченной ноги. Страшно было смотреть на хладнокровие, с которым мальчишка рассекал ткани под вой гэла. Он визжал, и визг его долетал до верхушек елей, если не до неба. Неужели сам Баки голосил так? Мальчишка надрезал кожу, отделяя поражённое мясо, и вдруг заозирался. Баки почему-то отчётливо понял в этот момент, что с костью ему не сладить. Ни за что. Разделочным ножом такую кость можно пилить вечность. Друид и не собирался. Он встал и подошёл к небольшой куче оружия, сваленной под елью. Выудил оттуда его любимый боевой топор — бывший когда-то острым, но теперь наверняка затупившийся. Протёр его собственным подолом, сунул в огонь, прокаливая хорошенько. И раскалённым, покрасневшим лезвием отрубил широким и явно привычным по колке дров движением уже отрезанную плоть — чётко и быстро. Хрясть. Гэл взвыл и затих — ушел от неподъёмной боли, понял Баки. Он сам зажмурился, и неотвратимо захотелось освободить свой и без того пустой желудок на примятую траву рядом. Друид взял свой тлеющий факел и прижег гэлу рану, и по поляне пополз отвратительный запах паленой плоти. Так потекли их размеренные, скучные даже дни. У друидской хламиды не стало обоих рукавов. Баки чувствовал боль в плече, но с каждым днём она словно отступала на шаг, становилась зудящей и привычной. Он шёл на поправку и не думал больше о смерти. Он не лежал, а полусидел, привалившись спиной к ещё теплому, шершавому стволу ели. Шёл на поправку и враг, безногий гэл. А вот пикты из другого клана — друид ещё раз кинул на них внимательный взгляд, пока Баки делал вид, что никак не интересуется их телами, — умерли один за другим. Но Баки успел перекинуться с ними парой слов, когда они ненадолго приходили в себя. Теперь он знал, где искать их клан, чтобы принести скорбную весть. И если бы он мог, он бы не отдал их тела друиду… Но нет. Весь вечер до него доносились жуткие тошнотворные хруст и чавканье, и он был бы счастлив выбрать себе другое погребение. Вот только друид на него чихать хотел. Он едва ли замечал его, когда ходил по поляне. А Баки распирало с каждым днём всё больше чувство непонимания и один простой вопрос: зачем? Зачем друид делает всё это? И от травы и отваров уже начало сводить живот. Он хотел горячей дичи и мяса. Захотел не сразу, конечно. А когда окреп настолько, чтобы попытаться встать. И тогда он, не веря своему собственному телу и головокружению, со страхом, словно он мог разучиться ходить, поднялся на ноги и пошёл вокруг костра. Это было не чудо, это был триумф его тела и его упрямства. И пускай друид просто отошёл подальше от него, на шаг ближе к тени елового лапника, Баки почудилось, что он чуть дёрнул краешком губы при виде его усилий. Баки упал обидно, неожиданно, в падении выворачиваясь и смачно падая на здоровое плечо. Он запнулся о чужую нагло вытянутую на его пути ногу. Всё было по-прежнему. Пели птицы, порой рядом пробегал занятый своими делами ёж. И в эту секунду, лёжа лицом в грязи, он понял вдруг отчётливо и ясно, что их осталось двое у друида. Пикт и гэл. И никогда не ужиться им вместе на этой небольшой поляне под сенью высоких елей. Друид вытащил их обоих с того смердящего поля — Баки поднялся на четвереньки и распрямился, обтирая с лица сухие иглы и грязь, гэл глядел на него брезгливо и победно, хоть сам ещё и не пытался вставать, — но не ему было решать, кому жить, а кому умирать. Это должен был решить Баки. И ночью, подкараулив, когда мальчишка лёг наконец и уснул, он достал свой лучший нож, который, зажав между колен, как мог, наточил несколько дней тому назад. Он прополз до гэла на четвереньках, держа рукоять в зубах. Навис над его безмятежным лицом, дождался, когда тот немного проснётся, недоуменно распахнёт глаза — и одним знакомым, сильным рывком ножа перерезал ему глотку, после чего и вовсе отделил голову от тела. Тело ему было ни к чему. А вот на голову он имел полное право как на трофей и гарантию. И как же неудобно, тяжело и неловко было справляться без руки… Собрав в кулак рыжеватые волосы, Баки потащил голову к месту, где он спал на куче лапника. Поутру он проснулся от тяжести, внезапно свалившейся на живот. Костлявой и неудобной. Он вскинулся, раздирая глаза, — и в этот момент друид, оседлавший его, с безумным, страшно перекошенным и мокрым лицом принялся бить зажатым в руке разделочным ножом. Снова и снова поднимал и всаживал его в землю рядом с головой, у самого уха, только комья земли летели, когда он яростно, со страстью убивал его каждым движением. И так и не решился убить по-настоящему. Слёзы и сопли текли по его юному лицу, глаза были красными, навыкате — а ведь Баки жмурился, пытаясь защититься от летящей земли. Он весь обмер, его словно сковало по рукам и ногам не то от страха, не то от удивления. Обессилев, друид обмяк и ссутулился, утыкаясь головой куда-то ему между ключиц. Всхлипнул и затих. Даже с тяжестью на себе, Баки дышал часто и так и не мог надышаться. Друид медленно распрямился, совсем по-мальчишески утер нос свободной рукой и встал с него, и, забрав лежащую неподалёку голову, прижал её к себе. И так побрёл куда-то, не остановившись за кругом елей — сутулый, тощий, словно таял в сумерках. С рыжеволосой головой в одной руке и ножом в другой. Баки ждал его до утра, наблюдая за тем, как сгущаются и плотнеют, а затем истончаются ночные тени. И так и не дождался.