Край

      Элизабет никогда не любила оставаться одной, ровно на столько, насколько не любила шумные компании, в которые постоянно попадала по вине Чарли. Сейчас его не хватало особенно остро. Зыбкое, сыпучее чувство прокатилось сквозь вены, словно мелка галька, царапая нежную плоть где-то внутри. Женщина поежилась, сжавшись в клубочек под одеялом. К горлу подкатывал вязкий, склизкий ком.       Ей хотелось плакать долго, мучительно, с громкими всхлипами, как в детстве, когда падаешь на асфальт и разбиваешь коленки в кровь больше от страха, чем от боли. Отчетливый стук бил по барабанным перепонкам — это было ее сердце. Шоу этот вечно работающий, кровоточащий орган. Как отбойный молоток, он, то сжимаясь, то разжимаясь, качал кровь по сосудам, сопровождая свою работу характерным чавкающим звуком. Тук-тук-тук.       На глаза навернулись слезы. Элли сжала подушку с такой силой, что костяшки пальцев побелели. Не хотелось думать, что его больше нет. И никогда не будет.       Женщина закусила губу до крови. Несколько алых капелек проступили на покрасневшей, припухшей нижней губе. Во рту стало солоно и вязко. Горький, гадкий металлический привкус заполнял собой все органы чувств. С металлом перед глазами пришел не менее горький запах паленой прорезиненной ткани. Она благодарила Бога за слезы, мутная пелена которых застилала перед ней картину горящего силуэта. Его больше никогда не будет. Стон, больше похожий на клекот невольно вырвался из груди. — Чарли… — Прошептала Элизабет дрожащим от слез голосом. Но пустота истерически молчала. Маленький мир Элли давно рухнул. И вот она лежала на последнем его осколке, укрытая одеялом, впитавшем его запах, как щитом и кандалами. А где-то за пределами этого погибшего мирка — Великое, всепоглощающее Ничто. И страшно, и горестно, плачешь, но вскрикнуть силы не хватает! Словно воздуха в груди нет. А, может быть, там совсем пусто, и в глубине притаился точно такой же рухнувший мирок, где плачет маленькая девочка, закутанная в одеяло?       Что-то тяжелое опустилось рядом. Элизабет не отреагировала даже, когда это нечто притянуло через одеяло ее к себе. Чья-то чужая рука лежала у нее на плече, мягко поглаживая. Она не обратила внимание на прикосновение чужих губ к ее затылку. Погруженная в зыбкий хаос маленькая девочка в бежевой панамке продолжала истошно звать кого-то там на обрыве, на краю своего мира. Толи отца, толи Чарли… — Элли, — Слетело с механических губ. — Ты должна быть сильной. Мы должны быть сильными.       Это «мы» прозвучало как приговор, как заклание. Словно нареченная она ему против воли. В груди похолодело, словно что-то отмерло, и руки пронзило тысячью иголок, будто снег в ладонях.       Обреченная.       Элизабет не шевелилась, кажется, перестала дышать. Не вскрикнуть, не броситься прочь из комнаты, к людям, к свету. Как в капкане загнанный зверек, ждущий, когда клетку откроют, чтобы свернуть тонкую шейку. А охотник все ждет и смотрит, тешиться метаниями звереныша. Только сил сломать прутья, убежать, скрыться нет. — Элли, почему ты жалеешь мертвых? Ему уже все равно. Частицы доктора Холлоувея летают где-то в атмосфере спутника. — Девид, как и любая машина, был сух в своих выводах. — Твоего отца тоже кремировали? Ведь так? — Да. — Голос от слез стал хриплым, грубым и каким-то металлическим.       Пустой взгляд сверлил ткань одеяла, вот только этого никто не видел, да и не увидит. Как только робот уйдет, что ему обязательно придется сделать, рухнет последняя завеса между миром и миром. Последний каменный выступ. А вместе с ним маленькая девочка в бежевой панамке. Шоу смотрела, как сквозь стекло. Не на себя, а на кого-то другого. Крохотного и хрупкого, но живого, похожего на догорающую спичку. На слабый огонек.       Она сгорела там, вместе с Чарли. Ее пепел покоится на крыльях тех же ветров, что носят неспокойную душу возлюбленного. Теперь будет кто-то другой. Каменный. Острый.