Говори

Мечты о тепле вытеснили все остальные, до единой. Я больше не мечтала о встрече с друзьями или собственном доме. Даже о Церемонии я почти не думала. Единственное, чего мне хотелось – согреться. Горячая еда… я почти забыла, каково это – когда глотаешь обжигающий суп, и он течет тебе в желудок, пронзительно согревая кровь. Я думала, что если я когда-нибудь сумею добраться до пункта назначения, первое, что я сделаю – это ворвусь в ближайшую таверну и съем горячую яичницу с жирным беконом. По ночам я мёрзла в палатке, и мне снился кипящий бульон, свежие пышки с пылу с жару и густое мясное рагу. Это ужасно, потому что с собой у меня был самый ординарный запас путешественника: соленый сыр, бисквиты, строганина... Еще оставалось немного сушеных яблок, но это самое вкусное, я приберегала остатки. Ровно как и грог – за неделю до того мех был полным, сейчас - меньше половины. Я берегла его, как могла. Достать воду для питья – не проблема, но она всегда холодная. А вот вино... Или, тем более, горячая вода… Опустить в нее руки и почувствовать, как сладко ноют пальцы. Как же мне этого хотелось. Нет слов, чтобы описать, как я мечтала об этом. Перед отправлением я переживала, что придется столько дней не мыться, но, оказалось, это не такая уж серьезная проблема: когда не потеешь, мыться практически нет необходимости… Я уже привыкла видеть свое дыхание. Я, кажется, уже и не помнила дню эдак к пятому, что это значит: дышать незримо, чувствовать свои ноги, не трястись и не тянуться к моему еженощному маленькому огню, как к самому Свету. Тем не менее, в мыслях я постоянно благодарила Свет за то, что еще жива. И брата Рикарда за то, что научил меня складывать костёр, горящий несколько часов – для этого нужно особым образом разложить дрова, чтобы они, по мере сгорания, складывались, как домино, но внутрь. Он же снарядил меня топориком. Рубить ветки с каждым днем становилось все труднее. Если бы я совсем перестала чувствовать свои пальцы, мне пришлось бы израсходовать силу. Я оттягивала этот момент, как могла. В конце концов, у меня еще ничего не отмерзло. Это обнадеживало… Днем, на самом деле, было не так холодно. Снега почти никакого, в некоторых местах проглядывали островки бурой травы, которую с удовольствием ел Криг. В родных краях такая погода обычно царит в марте или в конце октября. Но вот ветер… убивал. Мое ездовое животное холод не волновал: покладистый баран Криг родился и вырос в горах Альтерака, среди снегов того же цвета, что и его жесткая белоснежная шуба. Здесь, во Фьорде, даже под воющим ветром, который, бывало, поднимался в середине дня, Криг чувствовал себя как дома. Мы ехали медленно: хотя конечно быстрее, чем если бы я шла пешком. Криг очень большой и невероятно выносливый, а я - маленькая и легкая, но он нес не только меня, но и мою палатку, и припасы – впрочем, тающие с каждым днем. На мне - очень много тяжелого меха: шуба с капюшоном, сапоги, бриджи – всё меховое. Но я все равно мерзла. Иногда, чтобы дать Кригу отдохнуть, да и самой размять ноги, я слезала и шла милю-другую. Но в основном он безропотно нес меня. Седло мне досталось широкое и, в общем-то, удобное (хотя у меня уже образовались мозоли на мягком месте, если честно), и я держалась за него одной рукой, а другую или прятала под шубой, или придерживала ею воротник: он постоянно опускался. Если бы Криг был чуть более пушистым, я бы наклонилась вперед, обняла его за шею, спрятала лицо в его загривке и, может быть, почувствовала себя лучше. Но на попытки обнять он реагировал, в свою очередь, попытками кусаться, а на шее шерсть у него была особенно колючая. Я пробовала так делать в самом начале путешествия: невзирая на удила, он прокусил мне левую руку через перчатку, и я оцарапала нижнюю губу. Последнее было особенно невыносимо. В начале путешествия мои губы растрескались, потом начали кровоточить, после этого покрылись жесткой коркой, и я старалась ее не трогать и не облизывать, а пила и ела очень осторожно. Тратить силы на излечение, как я уже сказала, я не хотела (хотя мысль, признаюсь честно, возникала, и не раз), потому что не знала, что ждет впереди… И, получается, я оказалась очень даже права. В некотором роде. Но на пятый день мне повезло встретить нескольких клыкарров-охотников. Понятия не имею, что они делали так высоко. Я выпросила у них немного китового жира в обмен на пару медных пуговиц. Брат Рикард оказался прав, говоря, что клыкарры любят блестящие безделушки. А ведь я протестовала, когда он давал мне с собой булавки и пуговицы. Жир я потом несколько раз намазывала на губы, с грехом пополам разогрев в ладони, и стало намного легче, ранки почти сразу начали заживать. Шел седьмой день, и губы у меня уже почти пришли в порядок, а вот всё остальное... Наверное, я совсем потеряла человеческий облик и лицом больше напоминала демонического орка. Зеркала не было, но я и без него, конечно, могла представить – да и пощупать – как сильно у меня обветрилась, покраснела и воспалилась кожа. Я старалась как можно чаще напоминать себе о том, что худшее позади, что осталось совсем немного: я не сбилась с пути, я прошла все ориентиры, которые указали мне Рикард и мать Вима, я держалась курса так, как будто дорога сама вела меня. Ни разу, ни разу на меня не нападали дикие животные – хотя там, по-моему, кроме местных травоядных баранов, мирно жующих мох, никого не водилось. Рикард предупреждал о волках, но, думаю, волк скорее позарился бы на сочного барана, чем на мои продрогшие кости. За Крига я волновалась гораздо больше. Однако и с ним не произошло ничего плохого: он ни разу не споткнулся, он легко находил себе пропитание, хотя ему ведь много не надо – жирный круп и загривок помогли бы ему продержаться без еды и воды как минимум трое суток. В общем, ничего страшного, кроме холода, не происходило. Один раз у меня даже появилось кратковременное, но едкое, чувство вины: если я пройду Путь без единого серьезного препятствия, то это будет слишком легко, я не смогу считать себя достойной, пусть даже Вима скажет мне, что этого достаточно. Однако следующей ночью, когда стучали зубы, эта мысль показалась мне смешной. До сих пор я шла над фьордами, то спускаясь, то поднимаясь; теперь все изменилось. Старинная насыпная дорога устремилась вверх – пусть мягко, но все же заметно. Лес стал буро-зеленым: мне все чаще попадались ели и вековые сосны, и через некоторое время они вытеснили другие деревья. И этот ориентир я тоже узнала по описанию: мое сердце забилось чуть чаще, и, клянусь Светом, если бы я не переживала за Крига так сильно, я бы как следует ударила его по бокам прямо в этот самый момент, чтобы бежал быстрее. В его настроении, конечно, никаких изменений не произошло – Криг шел с прежней скоростью, но теперь она казалась мне черепашьей. Глупо, и я успокоила себя мыслью о том, что мне в любом случае ехать еще сутки – и это если я не потеряюсь. До сих пор на ночлег я останавливалась между каких-нибудь высоких валунов, чтобы укрыться там от ветра. Поскольку местность стала менее каменистой, я пригляделась к огромным корням деревьев, намереваясь устроиться рядом и с беспокойством думая о колючем покрове из сосновых иголок, на котором мне придется спать – у моей палатки нет «пола». Даже если бы он был, это, наверное, не слишком бы помогло… А потом я увидела… да то, что увидела. Огромная белая птица, размером едва ли меньше Крига, лежала у дороги. Мертвая – мертвее не бывает. Ее шикарное густое оперение было заляпано кровью. Бок птицы - распорот, сквозь рану виднелись внутренности; длинная шея свернулась под неестественным углом. Таких птиц в Нордсколе не водилось никогда – просто не могло водиться. Она выглядела так, будто попала сюда из другого мира. Хотя на самом деле всего лишь с другого материка, как и Криг. А еще у нее не было крыльев – так мне казалось до того, как я спрыгнула со спины Крига и подвела его ближе, чтобы убедиться, что мне не померещилось. Но крылья имелись - рудиментарные, маленькие, ужасно глупые и бесполезные. И они торчали… из-под опоясывающего птицу седла. Она не умела летать. Но определенно умела бегать. А седло уже слегка потрепалось: оно довольно долго было в употреблении. Рядом валялась кожаная сумка – разрезанная в спешке и распотрошенная, как и эта птица… Я опустилась на корточки и аккуратно перебрала то, что в ней осталось. Почти ничего: только полная фляга с водой да пара тряпок, в которые, скорее всего, была завернута еда - я сама так делаю. Рассыпавшиеся по земле сушеные фрукты я не стала трогать – неизвестно, сколько они лежали рядом с мертвечиной. Я кое-что повидала за свою жизнь, и если бы там лежала мертвая лошадь, пожираемая червями, я бы совершенно не испугалась, разве что, наверное, попыталась найти седока. Дело не в том, что передо мной развернулось отвратительное зрелище – нет, совсем в другом. И страх, пока я разглядывала гигантскую мертвую птицу, поднялся из желудка и встал едким комом в горле. Все мои инстинкты пронзительно закричали, велели мне уходить. Тот, кто ехал на этой птице – если он еще жив – мне, мягко говоря, не друг и не брат. Я порывисто огляделась по сторонам и заметила кусочек голубой ткани - он висел на голой ветке терна и слегка шевелился под ветром. Даже Криг обеспокоенно тряхнул головой – то ли ему передался мой страх, то ли и он почувствовал опасность. Но я ничего не могла поделать со своим любопытством – подошла к терну и пощупала ткань, сама не зная зачем. А потом услышала стон. На какие-то доли секунды мне почти удалось поверить в то, что это просто показалось: но лишь на доли секунды. Внизу куст терна был испачкан кровью. Стон повторился. Совершенно человеческий, он был полон муки. «Не человеческий», - напомнила я себе, оглядываясь на птицу. Я инстинктивно ухватилась за топорик на поясе, хотя если дело дошло бы до схватки, топорик мне не помощник: единственное, что я могла бы сделать, это пустить добрый кусок своей силы на создание щита и, пока он держится, броситься бежать прочь, со всех ног. Но я по-прежнему не могла заставить себя не то, что убежать, а даже сдвинуться с места. Повертев головой, я вдруг вспомнила брата Леопольда: он рисует большие натюрморты с огромным количеством предметов, нагроможденных один на другой: моя любимая игра состоит в том, чтобы, пока не высыплется песок в часах, найти все названные им предметы. Иголки, тёрн, кусочек ткани, камни, тисы, молодые ели, большая шишка, рядом с ней – еще одна. И жемчужные чётки, свисающие с ветки. Моё сердце на секунду остановилось. А стон, между тем, повторился снова – на этот раз хриплый, он затух гораздо быстрее. «Уходи!» - кричал мой здравый смысл. Я не послушалась и сделала шаг, потом еще один. Он лежал на иголках, изогнувшись и держась за окровавленный бок. Скрипучая кожа и соболиный мех, и рубашка цвета летнего неба – рубашка, кусочек которой остался висеть на кусте тёрна. Красивый, несмотря на гримасу боли на лице. И жизнь вытекала из его груди прямо на еловые иголки. Не друг и не брат, хотя еще несколько лет назад был бы им. Он прохрипел что-то на родном языке и протянул ко мне заляпанную кровью руку, другой держась за бок. Сколько он пролежал здесь? Час? Два? Вряд ли больше получаса, на самом-то деле, учитывая то, что он все еще в сознании - с такой-то раной… «Уходи!» А я не могла. Бросить его там, дать ему умереть? Кем бы я себя считала после этого, как вообще смогла бы с этим жить, если цель моего существования, как не раз и не десять повторяла мне Вима, заключается именно в том, чтобы исцелять больных?! Но воображение моментально нарисовало мне самую «радужную» картину из всех возможных: вот я наклоняюсь к нему, вот нетерпеливо откидываю его ладонь в сторону, вот я кладу руки ему на грудь, прикрываю глаза, отдаю ему часть своей силы, и ещё… И потом меня начинает затягивать, как в зыбучий песок. Он не позволит мне дать ровно столько, сколько надо. Он вытянет из меня все, сожрёт меня и оставит пустую оболочку. И я потеряю сознание почти сразу, а потом умру здесь от холода и обезвоживания прежде, чем просто приду в себя. Он смотрел и ждал. Он же не знал, что я умею, может быть, просто хотел, чтобы я забинтовала его… Хотя бы попыталась как-то помочь… Но вдруг он почувствовал? Они наверняка чувствуют такие вещи на расстоянии. …Его рубашка - цвета летнего неба. Его глаза - зеленые, как свежая трава. Его волосы - как песок у теплого моря. Он весь как лето. И он умирает, лето умирает, а мне страшно приблизиться. Даже Криг уже подошел к нему ближе, чем я, и, склонив рогатую голову, обнюхал окровавленные иголки. Я бегло осмотрела его и сразу поняла, что мне не составит труда вылечить рану. Она не загнила, инфекции нет. Несколько лет назад он был бы и друг мне, и брат… Я снова делала шаг за шагом в его сторону - с огромным трудом. В горле першило, сердце колотилось. Я ждала, что он ухватится за мою одежду пальцами, как клешнями, потянет меня вниз из последних сил, но он не двигался. Только смотрел с мольбой, а потом коротко и вымученно кашлянул, и сквозь его пальцы с новой силой потекла кровь. Я опустилась на колени рядом с ним и, не давая себе подумать еще раз, молча сделала свое дело. Мои пальцы дрожали, виски ныли, а во рту сразу стало сухо. Я ждала, когда меня потянет внутрь, чтобы из последних сил попытаться вырваться. …Его тело измучено, он еле держится. Лето уже почти на исходе. И я сама отдаю ещё, и ещё, и ещё немного, а потом… останавливаюсь. Ничего ужасного не произошло. Он не высосал меня без остатка, я не потеряла сознание, я не упала на землю рядом с ним. Только лёгкое головокружение – но оно бывает всегда. И меня, наверное, хватило бы ещё на одну такую рану. Он закрыл глаза, откинул голову на покрывало из иголок и сделал глубокий вдох – я услышала его облегчение, увидела и поняла, что боль схлынула. Уже без страха осмотрела бок через порванную одежду: рана затянулась, остался тонкий неровный шрам, но он рассосётся, конечно. Кажется, он собрался спать прямо там - ужасная идея. Я настойчиво потянула его за соболиный воротник вверх. Когда это ни к чему не привело, я встала и протянула руки, чтобы помочь ему подняться. Он молча принял помощь, встал на ноги. Потом пару мгновений пытливо смотрел прямо на меня своими ярко-зелеными глазами и поблагодарил кивком головы, не отрывая взгляда от моего лица. Я ответила тем же. Не друг и не брат, но я только что дала ему повод по меньшей мере сохранить нейтралитет. Он отпустил мои руки и пошел к дороге, пошатываясь. Я – за ним. Криг, как верная собака, последовал за мной. Я не знала, ожидал ли он, что его белая птица мертва. В любом случае, он не выдал удивления или, тем более, отчаяния. Спокойно и деловито он опустился на колени рядом с ней, подобрал сумку, начал собирать и складывать в нее рассыпавшиеся сушеные фрукты. Один потянул в рот. Неожиданно для самой себя я ударила его по ладони, прыгнула к своему барану, достала из ранца сухарь, немного сыра и кусок солонины. Ничего страшного – у меня запасов хватило бы еще дня на три, а идти осталось только один день. В Приюте Янтарной Сосны всё закончится, я встречусь с Вимой и наемся, наконец, яичницы с беконом. И вот теперь он удивился. Это странно. Я только что отдала ему часть своего главного сокровища, и он должен был знать – не мог не знать! – что на восстановление уйдет много часов, если не дней. Я не из тех жриц, которые умеют лечить по десять калек в день, я не как Вима. Да и не стану такой из-за того, что случилось со мной два года назад… Но это его не удивило. А то, что я предложила ему еду – напротив, практически повергло его в шок. Он неверяще посмотрел на меня, на хлеб и мясо, потом снова на меня. Предположив, что он боится отравления (глупая мысль, наверное) я поспешно откусила от сухаря. Хрустко прожевала. Но он все равно сомневался. И тут я поняла, в чём дело. Исцелить врага можно, чтобы потом вонзить ему кинжал в спину. Никакие кодексы – существующие или выдуманные – ничего не говорят об этом. Получится эдакая саркастичная подлость. А вот преломлять хлеб, делиться едой – это совсем другое. Особенно если под одной крышей. Предлагая хлеб, ты предлагаешь дружбу. И, насколько я слышала, для представителей Орды эта старинная традиция – больше, чем просто традиция. Я так и не дождалась, что он возьмет предложенное – просто положила это все в его сумку и, ободряюще улыбаясь ему, отряхнула руки. И тогда он сделал нечто совершенно неожиданное: прежде, чем я успела отшатнуться, он взял мое лицо в ладони и прислонился своим лбом к моему. И прошептал пару незнакомых слов. Мне почему-то сразу вспомнилось кладбище за храмом Штормграда, летом, где в июне цветут яблоки. Много-много яблоневых деревьев посреди серых надгробных камней. Красота посреди смерти и печали. Я часто гуляла там все те годы, что провела в городе; часто чувствовала себя виноватой за то, что испытываю счастье от созерцания цветущих деревьев там, где должна испытывать грусть. Но самая красивая яблоня цветет у могилы королевы Тиффин Ринн. Он отстранился и улыбнулся мне. Он и правда был как лето. Мне говорили не раз и не два, что его сородичам нужно лишь одно: выжрать из каждого встречного всю магическую энергию, но он, волшебник, который должен быть самым зависимым, испытывать самую ужасную жажду, не только не выскреб меня дочиста, но и вернул часть… Он взял сумку, встал и ушел в лес, напевая под нос: «Шорел-аран, ворел-о эрану». Кажется, это значит «прощай, дай мне забыть»? Мои познания в талассийском очень фрагментарны. Я смотрела ему вслед. Я подумала о том, что мы так и не обменялись ни одним словом и вряд ли встретимся еще. От этой мысли вдруг стало ужасно грустно. Но я вспомнила про чётки и, бросившись обратно, подобрала забытую вещь. Я бы позвала его, вдруг он ушел не так далеко и вернулся бы на зов: но не могла, я же немая.