Говори

«Дорогие мои, я бы написала вам по отдельности, однако боюсь, что в данный момент у меня нет на это времени. Поэтому я пишу одно короткое письмо на двоих (на троих, если считать Айзека, поцелуйте его от меня, пжлст), и меня греет мысль о том, что папа будет читать его вслух, сидя в гостиной у камина, и, если мне повезет, письмо дойдет до вас аккурат после обеда, когда Айзек спит, и мама может немного передохнуть. Я добралась хорошо. Все конечности на месте, ни один палец не отмерз, хотя здесь действительно очень холодно, ужасно холодно. Мамочка, помнишь ту зиму года три назад, когда ты жаловалась, что у тебя сопли в носу мерзнут, и как я тогда смеялась? Так вот, сейчас мне уже не смешно. И я очень тепло одеваюсь. Еще постоянно вспоминаю анекдот, тот, что папа рассказывал, про тролля, который пишет своим родителям в Тернистую долину про два вида зимы в Нордсколе. Сейчас я – этот самый тролль! И я не знаю, насколько холодной будет зеленая зима, но такой холодной белой зимы я не видела никогда! Ладно, я вернусь к более важному. Добралась с ветерком, во всех смыслах. У меня все нормально. Пожалуйста, не волнуйтесь за меня, я обещаю, что напишу вам сразу, как только доеду до следующего населенного пункта. Дальше меня будут сопровождать, и самая опасная часть уже позади. Как только я доберусь до колонии, буду писать вам регулярно. Письмо отправят вам с обозом, который скоро поедет к побережью. Если все будет хорошо, то через месяц письмо уже будет у вас. Очень вас люблю. Лин». Вима спала. Рикард притворялся, что спит, долго и усердно, и в результате перестал притворяться и захрапел. Я же следующие два или три часа провела в раздумьях. Сначала попыталась успокоиться, это получилось у меня плохо. Мать-настоятельница часто говорила обидные вещи лично мне и в принципе, и со временем мне пришлось к этому привыкнуть с горем пополам, но то, что она за один вечер лишила меня последней надежды на то, чтобы стать полноправной целительницей и вдобавок отобрала у меня деньги – это было слишком. Дело не столько в их утрате, дело в том, как именно Вима это сделала, насколько безжалостным было ее лицо, каким ядовитым тоном она разговаривала… Разве так преподают жизненные уроки? Она не раз объявляла мне, что мне «не повезло родиться в такой любящей семье», и я, вспомнив эту странную фразу сейчас, попыталась как-то увязать ее с происшедшим… Я все прокручивала в голове эти и другие ее слова, ее поступки, ее наставления, поступавшие за последние недели, считала вдохи-выдохи, терпеливо ждала, что обида пройдет, что я со свойственным мне смирением опущу голову и решу вновь следовать по той дороге, которую мне укажут. Но смирение почему-то не приходило. Сон – тоже. Внутри меня разгоралось непонятное чувство, в котором причудливо смешались многие вещи, совершенно мне непривычные – тревога, гнев, желание сделать что-то радикальное, беспокойство, и много другого, чего я еще не могла разобрать. Винила ли я в своем несчастье того син’дорай? Как ни странно, нет. О нем я не думала практически совсем. Он просто был жертвой, и просто хотел выжить. Если бы он желал навредить лично мне, он украл бы Крига… Не в силах больше лежать, я рывком встала, намереваясь одеться и вновь спуститься вниз. Рикард тут же дернулся, открыл глаза и ухватил меня за руку, пока я завязывала шнурки на шубе: – Хочешь попробовать вернуть деньги? Тебе нужна помощь? Я сразу поняла, что про себя он молит, чтобы я ответила отрицательно, так что я поспешила оправдать его надежды и покачала головой. Нет, спасибо, спи дальше, помогать не надо. Тем более, когда я вижу гиблый случай, я его узнаю: деньги мне не вернуть. Рикард, старательно пытаясь скрыть облегчение, опустился обратно на матрас. Я понятия не имела, что буду делать дальше, зачем встала, куда иду; просто доверилась чутью. Внизу, на кухне, было пусто и пахло свежим хлебом. Немудрено, в такую рань встают только пекари и рыбаки. Я миновала столовую и сени, вышла на мороз с черного хода – к бане, к обрыву. И, услышав радостный и весьма нецензурный возглас, поняла, куда меня гнали ноги. Брат Леопольд стоял у бани абсолютно нагой и, сквернословя в процессе, натирался снегом в свете фонаря. Он зачерпывал снег из сугроба, комьями нахлопывал его на свой большой живот, руки и ужасно волосатые ноги, тер, вопил, повторял; его седая борода промокла, замерзла и прилипла к подбородку, лысина, кажется, покрылась инеем, и всё это в целом представляло собой совершенно непривлекательную и смешную картину; выглядел Леопольд абсолютно счастливым. Закончив закаляться, он осенил себя Знаком, громко помянул чью-то мать и рухнул в сугроб вперед лицом. Наверное, я начала беззвучно смеяться сразу, как увидела его, потому что через некоторое время поняла, что мне в рот залетело несколько снежинок. Я сделала несколько шагов, снег под ногами захрустел. – Это кто там! Дайте хоть исподнее надену! – промычал Леопольд в наступившей тишине, с трудом поднимаясь из сугроба; впрочем, увидев меня, он тут же расслабился: – А, это ты. А я уж испугался, что… – и он махнул рукой в сторону гостиницы. Меня он почитал за ребенка, так что в моем присутствии прикрывать срам не считал нужным. Да я и не была против: это все равно, что смотреть на собственного деда голым – не особенно приятно, но ничего такого особенного. Он всегда топил баню и мылся до рассвета, а я, поскольку любила вставать рано, сразу после. Так что заставать подобную картину мне было не впервой. Я протянула руку и стряхнула ком снега с его головы. – Давно ты тут стоишь? – спросил он, перескакивая с ноги на ногу. Ответить я не успела, он потащил меня за шубу. – Так, давай-ка внутри побеседуем. В бане было натоплено от души, мне сразу захотелось раздеться. Пара масляных ламп освещала скудное убранство: пара стульев, миска моченой брусники в меду на столе в предбаннике, маленькая пустая купель, две огромные бочки с холодной водой с плавающими на поверхности ковшами, сиротливо валяющийся на единственной лавке кусок мыла, дырка в полу, куда стекали посеревшие остатки пены… Леопольд стряхнул с себя тающий снег, быстро вытерся длинной серой тряпкой, ею же обмотал голову, и отправился обратно в глубь помещения, ничего не говоря. – Раздевайся давай, – крикнул он мне, открывая массивную деревянную дверь парильни. Дверь выпустила облако густого пара, который обдал меня запахом преющих сосновых шишек, и закрылась за Леопольдом. Я принялась послушно раздеваться: сняла шубу, рукавицы, потертую кроличью горжетку, платье, душегрейку, штаны, подштанники… Всё развесила на гвоздях, криво вбитых в стену. Носки и белье, немного подумав, бросила в ковш. Пора уже возвращаться обратно к нормальной личной гигиене, вопреки тому факту, что я успела порядком отвыкнуть от нее. Но приглашать в свою одежду насекомых не хотелось совсем. Я взяла едко пахнущее мыло, зачерпнула воды и принялась стирать, посапывая от усилий. Это заняло некоторое время… – Эй, ты там мою бруснику жрешь, что ли! – закричал Леопольд. – Не трожь! И шапку надеть не забудь! У меня не было с собой шапки, я обмотала голову собственной исподней рубашкой – мокрой и холодной. Сидя рядом с Леопольдом на нагретой лавке и, потея как блудница в храме, я несколько раз предпринимала попытку заговорить, махала руками, но Леопольд, в свою очередь, отмахивался от меня. – Не мешай. Никуда не тороплюсь, – вяло сказал он, смахивая жирные капли со лба. Что ж, значит – набраться терпения и обстоятельно помыться. Тот же кусок мыла, которым я стирала белье, пришлось использовать и для своих волос, и для жесткой щетки, и она, кажется, сняла мне слой кожи… Или это был слой грязи? Мне не хотелось гадать. – Вот одного я не могу понять, – наконец заговорил Леопольд, выхватывая у меня щетку (я несколько секунд безуспешно пыталась потереть себе спину, чуть ли не в узел завязываясь) и принимаясь тереть мне под лопатками что есть сил. Он сделал долгую паузу, и я в уме принялась гадать, как он закончит фразу. Не угадала. – Твой папаша – владелец самой большой пекарни в Штормграде. Его хлеб и пирожные лопают все придворные, да что там, сам король, наверное. Так почему ты такая костлявая? Ужас. Я смахнула его руку, пожала плечами и принялась смывать остатки мыла. – Подожди. Ты всегда была такая костлявая? Что-то не припомню. Не припомнит, потому что не пялился, хвала Свету… Нет, брат Леопольд. Это холод у меня забрал все «лишнее», оставил только кожу да кости. Я бросила ковш обратно в бочку и начала ногтями тереть себе лицо: распаренная кожа сходила клочьями, почти безболезненно. – Это ты зря. Пусть бы лучше сама отвалилась. «Все нормально», – сказала я. У меня оставалось еще немного жира, выторгованного у клыкарров, и я собиралась намазать им теперь не только губы, но и всё лицо. – Мордаха у тебя теперь красная. Ты б себя видела. Ну прямо орк. Леопольд хохотнул, хлопнул себя рукой по пузу, и уселся за лавку. Невесть откуда взялась большая деревянная ложка, которой он зачерпнул брусники, отправил в рот. – Хочешь? – спросил он с набитым ртом. Я хотела. Некоторое время мы ели в молчании, передавая друг другу ложку. Выражение его лица подсказывало, что он знает о событиях, развернувшихся здесь ночью, и теперь, как ему свойственно, переваривает их, подбирает слова. – Приехал пару часов назад, – наконец выдал он. – А вы тут уже перессориться успели. Подождали бы хоть до нормальной деревни… Перессориться? Это так теперь называется? «Ты тоже меня собираешься ругать? Если да, то давай быстрее, а то завтрак пропустишь», – обнаглела я. – Хах. Вот коза, – хмыкнул Леопольд. – Рога-то убери. Без надобности. «Я ни с кем не ссорилась. Мать-настоятельница просто…» Он хлопнул меня по рукам – перебил. – Да знаю я, что она «просто». Зашел на кухню, как приехал, там мне всё выложили. Пробрался, говорят, конокрад, угнал какую-то полудохлую клячу, хозяйка в этом обвинила «малахольную девочку с коровьими глазами», а мать девочки, дескать, хозяйке за это дело целое состояние вывалила. Они теперь думают, что у этой самой «матери» в комнате сундук с золотом. У пекаря от жадности аж слюна текла… Но я-то помню, чем ты мне хвасталась. Я кивнула. Я сообщила ему еще в Штормграде, что родители дают мне с собой две золотые монеты, а он посоветовал, куда зашить, чтоб не стащили. – Хозяйка уехала, – сказал он, доскребая последние раздавленные ягоды со дна миски. «Что?!» Вот и еще одно внезапно! – Ну да. Только получила твои деньги, как сразу сгребла какой-то скарб, погрузила на телегу вместе с дочкой, запрягла коней, и была такова. На юг, знамо дело, поехала. К морю. Там продаст коней, заплатит какому-нибудь капитану, и обратно в цивилизованные края поплывет. «А гостиница?» – А что гостиница? Вот муж ейный с сыном проснутся, опохмелятся, и будут себе гостиницей заправлять. А тетка уже местной жизни наелась. Плакали, в общем, твои денежки. Только в этот момент я поняла, что действительно в глубине души надеялась их вернуть. Стыдно… – Тебе тоже надо уехать, – сказал вдруг Леопольд. «Домой?» – Не домой, нет. Дальше на север. «С вами?» Так ведь и планировалось. Мы, все четверо, встречаемся здесь, едем на север, там снова расходимся по новоиспеченным деревням, колониям; в каждую – свой целитель. И там – или до конца дней, или пока иной ветер не подует, или пока от Матери Лорины и от Архиепископа не придет других распоряжений, – выполняем свой долг. Так и планировалось… Но в моей жизни всё идёт не так, как планировалось. И, заглянув Леопольду в глаза, я поняла, что он и правда имеет в виду нечто совсем иное. Действительно, если я не могу стать полноправным целителем, что же мне теперь делать – ходить собачонкой за Вимой, Рикардом или за ним, варить зелья, рвать селянам зубы, выполнять грязную работу? – Не с нами. Тебе надо бы в Даларан. «Я не свободна, я не прошла Церемонию». – И не пройдешь. Это не значит, что ты всю жизнь будешь оставаться послушницей. Это просто значит, что ты… «Я освобождаю тебя от необходимости в опеке, ты можешь практиковать и путешествовать сама», – вспомнила я слова Вимы. – …что ты… твое место… – продолжил Леопольд после долгой паузы, морщась, – не с нами. Не с нами оно. Ты свободна уйти. «Я освобождаю тебя… Ты можешь…» И я вдруг рассердилась. «Почему я не слышала об этом до сих пор? Почему мне раньше ничего не говорили? Почему я покорно, как шавка, два года с того проклятого дня служила как ни в чем не бывало, почему отправилась в это путешествие, почему…» Он снова перебил. – Потому что так было надо. «Кому надо?» Он поднял глаза к потолку. Что на это сказать, я не знала: в конце концов, не время для теологических дискуссий. – И тебе, – добавил он. Гнев схлынул с меня, словно вода, а голова принялась работать. Обратно в Штормград я, конечно, не вернусь: не столько потому, что боюсь разочаровать родителей – они никогда и ни за что меня не осуждали, а рождение Айзека сделало их еще добрее и терпимее, – а потому, что надежда на новую, совсем иную и не такую муторную, жизнь, уже очень глубоко пустила в меня корни. Леопольд знал это, всегда чувствовал, как я тосковала по тем дням в море, по приключениям на другом материке, пусть даже в результате этих приключений я лишилась способности говорить… Как мне не хватало смены обстановки, насколько постылым казался знакомый город… А ведь в Даларане – Раида и Джакиль… «Не одной дорогой, так другой... Работа найдется...» Леопольд словно услышал мои мысли. – У тебя были какие-то друзья-маги, помнится? Те, с Экзодара? «Я не собираюсь вешаться им на шею. Ко всему прочему, они ждут ребенка». – А никто не предлагает тебе вешаться им на шею. Я предлагаю, что ли? Я не предлагаю. Я тебе говорю, что они могут помочь тебе найти работу. «Какую?» – Ну, какие-то способности у тебя ведь есть, – снисходительно заметил он. Да. Какие-то есть. Но в Даларан скоро хлынет поток беженцев и раненых, и что я там буду делать со своими способностями – спасать по одному умирающему в день, стабильно после завтрака? На мгновение я почувствовала себя загнанной в угол, а потом прислушалась к интуиции. Из глубины моего существа поднимались зачатки воодушевления. Я еще не до конца лишилась надежды на то, что всё, что ни делается, всё к лучшему. – Ты неплохо готовишь, – сказал Леопольд. – Тебя же отец научил. В крайнем случае… Я оборвала его жестом. Никакой необходимости продолжать, честное слово. А потом подумала кое о чём, совершенно не относящемся к ситуации. Маги… они же умеют практически из воздуха творить еду. Конечно, не окорока, не связки сосисок и не корзины печёной кукурузы, но воду и свою «манну», похожую на хлеб, создать могут. Зачем тому син’дорай нужны были сушеные фрукты, строганина? Почему в его сумке вообще лежала обычная, не волшебная, провизия? Быть может, он устал есть то, что создавал сам? И кстати, морошка бывает только летом, разве нет? Я отмела мысль, как несущественную. «Ты предлагаешь мне ехать одной?» – Расклад такой, – Леопольд явно испытывал облегчение от того, что я не стала затягивать спор; он поднялся, придерживая свою тряпку на бедрах, и, подойдя к груде одежды в углу, порылся в ней, вытащил сумку. – На рассвете отсюда хотели выдвигаться другие постояльцы – так мне, по крайней мере, сказали на кухне. Из сумки он достал карту и раскатал пергамент по столу. На дальний конец поставил пустую миску. – Мы вот здесь, – он ткнул в пустую местность, на которой не было отмечено никаких поселений. – Эти навострились строго на запад, – Леопольд провел пальцем до креста, под которым было написано «7 Л». «Что значат эти буквы?» – Седьмой Легион. Тут крепость строится, дальше на север – между этими и Далараном – сама знаешь, что... Через фронт ты пешком не пройдешь, там видимо-невидимо мертвечины. В крепости сможешь нанять грифона. «Чем я буду платить за проезд?» – Чем… Ну… Положим, продашь барана своего. Неужели он на полном серьёзе предлагал мне это? «Я друзей не продаю». Леопольд развел руками. – Тогда можешь остаться в этой крепости. И спасать по одному умирающему в день… «Хорошо, где мне найти этих постояльцев?» – На втором этаже. Они собирались ехать, – с нажимом произнес Леопольд. – Но там одна женщина простыла и слегла, так что им пришлось задержаться. Они поедут, как только выздоровеет. Смекаешь? Я кивнула и поднялась. Наверное, в тот момент мы думали об одном и том же: что это – прощание, возможно, навсегда. Но попрощались мы так, как делали каждый раз, когда сталкивались рано утром в бане. Всего лишь слегка кивнув друг другу. Обычно к этому мы добавляли «ну, увидимся за завтраком». В этот раз – не стали, потому что совместных завтраков уже не будет. В комнате я переоделась в чистое, белье повесила на печку сушиться, зажгла свечу и села писать родителям письмо, наполненное бессовестной ложью. С правдой, ее причинами и последствиями я ещё много раз успею разобраться... Через пару часов я уже ехала верхом на Криге вровень со скрипучей повозкой. Сидевшая на повозке женщина не уставала благодарить меня за помощь. Кашель, сказала она, не вполне прошёл, но это ничего: главное, я подняла её на ноги. В занимающемся свете нового дня, в просветах паутины деревьев я разглядела другую сторону реки: там, у противоположного обрыва, орки забивали гвозди в широкие доски, сооружая постоялый двор для своих…