Говори

Беременность оказалась незапланированным последствием короткой встречи, отец ребёнка был солдатом, Лесли почти не знала его. Но за этим малознакомым и малозначительным лицом мне открылось другое: то, которое она пыталась забыть с помощью случайной связи. Лицо того, кто безо всякого стыда попользовался ею, а потом выкинул, как ненужную вещь. Вот от чего мне было особенно больно, и боль эта очень быстро перешла в ярость. «Немой парень приходил обедать»! «Попроси его заходить еще»! О, Боги! Я неслась в торговый квартал так, как будто за мной тянулся подожженный фитиль. Между тем фитиля, конечно, не было: был Сид, и он едва поспевал за мной. – Куда ты так бежишь? Почему мы повернули налево? Лин, у тебя сейчас дым из ушей пойдет! Что происходит? Он, конечно, не совсем понял, что произошло, и, разумеется, причину моего гнева знать не мог; оставляя Лесли на попечении управляющей домом и стайки охающих студенток, зачем-то сказал им, что мы скоро вернёмся – от растерянности, наверное. Теперь он забрасывал меня вопросами на ходу. Чего он ждал – что я магическим образом заговорю или достану из-под ближайшего булыжника бумагу и чернила?.. Когда я всем телом впечаталась в заднюю дверь ювелирной мастерской, Сид, впрочем, прекратил задавать вопросы и смотреть растерянно; он тихо выругался на талассийском. Затем добавил пару грязных словечек на всеобщем. Эта дверь была заперта на пять засовов, но я твёрдо вознамерилась выбить её или заставить моего горе-телохранителя сжечь всё к демонам, если понадобится. Я молотила кулаками, била в неё плечом; плечо болело, зубы скрипели, гнев бурлил, дверь не поддавалась. Он был там и в результате, разглядев меня в глазок, открыл; тогда я, нащупав первое, что попалось под руку – это оказался толстый, обитый кожей каталог – со всей доступной силой ударила его по голове. Джакиль сделал шаг назад, держась за щёку. Мой удар был для него не больнее пощечины. Я бросила фолиант на пол и вцепилась в его лицо ногтями, жалея, что ради кухонной гигиены обстригаю их так коротко. Сообразив, что сделать ему больно можно и без царапанья, попыталась намотать на кулак лицевые отростки и дёрнуть посильнее… Он оттолкнул меня безо всякого труда. «Ты с ума сошла? И что здесь делает этот?!» «Как ты мог!!! – «орала» я, еле управляясь с пальцами. – Как тебе наглости хватило поступить с ней так! Она мать твоего ребёнка!» Возникла пауза, во время которой я пыталась отдышаться. Пауза эта, к сожалению, длилась недолго, и «я не понимаю, о чём ты» – даже для приличия – не последовало. «Я мужчина, у меня есть потребности, – с отвратительной невозмутимостью ответил Джакиль, без усилий распознав, на что именно я злюсь. – Тебе не понять. И вообще это не твоего ума дело! Я не дурак, я всё знаю о вас». Адекватных слов у меня не осталось; в Джакиля полетели футляры, штативы, циркули и все остальные экземпляры каталога; он благополучно уворачивался от всего, едва двигаясь с места и возвышаясь надо мной с таким надменным лицом, что мне хотелось выцарапать ему глаза. Следующим под руку подвернулся табурет, но Сид остановил меня. Который уже раз за день, за этот ужасный, омерзительный день. – Я плохо понимаю, что здесь происходит, – сказал Сид. – Но давайте заканчивать этот балаган. «Что он здесь делает? Зачем ты привела его сюда? Почему ты до сих пор общаешься с ним?» «Пафиму ты дофих пов обфяеффя фним! – скорчив гримасу, передразнила я. – Ты кусок говна, самый настоящий кусок говна!» Рожки. Я всё время называла её так в шутку. Из-за её маленьких, очаровательных… А они оказались огромными и ветвистыми. «Поверить не могу, что я считала тебя своим другом. И что думала, будто ты её достоин», – сказала я. Силы вдруг как-то сразу, моментально, закончились. Я знала, что у него тяжёлый характер. Знала, что он эгоист, что с ним бывает непросто… Но такое?! Воспользоваться тем, что девушка неровно к нему дышит, не испытывая никаких угрызений совести, переспать с ней, пока твоя беременная жена – лучшая на свете! – терпеливо дожидается дома, а потом жить дальше, как будто так и надо, как будто ничего не случилось. «Потребности»! Его жизнь подчинялась строгому порядку, который никто не имел права нарушать. Измена для него была всего лишь ещё одним этапом упорядочивания: появились «потребности» – удовлетворить без задней мысли! Он никогда и не почувствует угрызений совести за то, что совершил – это стало ясно, как день. Он никогда не признает даже, что сделал что-то неправильно. Мною овладело сиюминутное, острое отчаяние: неужели нормальных отношений вокруг меня уже просто не осталось? Джакиль изменяет Раиде… Жена Сида и подавно пыталась его убить… Лесли спит с первым встречным, чтобы забыться… Кругом расизм, ненависть, нетерпимость… Нет еды, нет сил, нет выхода из города… Сид мягко обнял меня за плечо и вывел из мастерской. Дверь захлопнулась за нами сразу, один за другим прошелестели железные засовы. Я хотела плакать, но не могла. Зачем я вообще приехала сюда, зачем не покинула храм сразу, как потеряла голос, зачем не осталась маячить безмолвной работящей тенью в папиной пекарне. Неожиданно Сид притянул меня к себе. Это получилось у него не очень хорошо: в частности, я оцарапала щеку об одну из застёжек его куртки, а его волосы попали мне в приоткрытый от мировой скорби рот. Сид неловко похлопал меня по спине. – Вот такая жизнь, – сказал он мне в макушку. – А представляешь – сто пятьдесят лет этого дерьма? Я не представляла. Правда не представляла. Могла только ужасаться. Однако если я в глубине души, сама не осознавая, дожидалась от Вселенной сигнала или знака, что мне делать дальше, то я только что этот сигнал получила. Он был оглушительно громким, пошлым и прямолинейным, как актёр водевиля на Ярмарке Тёмной Луны. И, как этот самый актёр, выпрыгнул передо мной на сцену в потёртых кружевах и при деревянной шпаге с торжественным «Та-да-а-а-а!» ~*~ День старательно продолжал быть паршивым. Мелкая, бытовая паршивость его – из тех, что действуют на нервы, как красные пятна на груди после удаления волос воском, – почти превышала все мыслимые лимиты. Всё, что Сид мог сделать – это про себя молить какие-нибудь высшие силы, чтобы паршивость сего дня не перешла на следующий уровень, увенчав вечер, например, вторжением вражеских войск в город. Тогда, наряду со смертью лучшего друга, это уже потянет на Самую Паршивую Неделю В Истории. Но вряд ли. Лучшие друзья погибают и вражеские войска вторгаются обычно в приятный, спокойный и праздный денёк, когда ничего не предвещает беды… А вот такие дни бывают довольно часто, он знал по себе; и никуда от них не деться. Всё валится из рук, все кругом словно сговариваются болеть, плакать, делать гадости и глупости, погода портится, голова болит особенно сильно, и оказывается, что в кладовке закончился коньяк. Всё, что можно сделать – только лечь спать. К сожалению, сейчас и для неё – это не вариант. Она ведь, при всей своей глупой самоотверженности, наверняка возьмется закрывать «Фокусник», а после этого – если Сид хорошо знал самоотверженных – будет еще несколько часов сидеть и ломать голову над тем, как улучшить ситуацию. Никак! Только лечь спать! Из всего, что произошло за последний час, Сид понял мало и… наверняка неправильно? Он засвидетельствовал следующее: Лин идёт к официантке, у официантки серьёзные проблемы со здоровьем, Лин помогает ей, а после этого немедленно бежит к своему другу, чтобы разлучить бедолагу с присосавшимся к его лицу осьминогом. Свет, что?! Ну, ясно было одно: у неё всё очень паршиво, а значит, неплохо бы проявить вежливость и как-то утешить. Обнимать, правда, было совсем не обязательно… Он в которой раз – и теперь гораздо более остро – ощутил сожаление о невозможности нормального, своевременного разговора. Более того, Сид подумал, что, если бы он мог что-то сделать, чтобы Лин снова заговорила, он бы сделал это независимо от того, сколько денег и усилий пришлось бы потратить. А ещё – о том, как жутко, до отчаяния соскучился по самому простому физическому контакту, причем сам этого не заметил. Обе мысли были странными и жалкими, он отмахнулся от обеих. Но всё-таки обнимал Лин чуть дольше, чем положено в таких случаях. Она отстранилась первая, как и в подвале. Вероятно, единорогов смущают физические контакты любого рода, за исключением, разве что, держания за руки. Точно сказать Сид не мог, потому что с единорогами раньше никогда не общался и сам от всего происходящего чувствовал себя как раз не похотливым стариком, а дрожащим девственником… Как будто не он всего пару-тройку месяцев назад «на дорожку» участвовал в пьяной оргии с тремя девицами (и одним товарищем, обустроителем ледяных кладовых, который, опившись до состояния овоща, всё самое интересное проспал). Как будто не он выбрал себе жену по тому, как она – ах, простите, единороги – сосёт. Совершенно не отдавая себе отчёта в том, что, получив колечко на палец и золото в сундуки, Мариса перестанет это делать… Лин побрела дальше, и побрела в том направлении, которое у Сида вызвало небольшое беспокойство. Если она идёт именно туда, куда он думает, то плестись за ней хвостом не получится... Перед домом, за который он и сам не собирался поворачивать, остановилась и резко положила ему ладонь на грудь. – Ты хочешь, чтобы я подождал здесь? «Да». Он ждал не меньше часа. Сначала – достав из кармана мутный кристальный шарик и вглядываясь в его молчаливые глубины – в ожидании того, что один из вардов сработает, шарик окрасится в синий и начнет подскакивать. Потом – просто прислонившись к стене и от нечего делать выколдовывая эфемерные бублики с кунжутом, которые отстреливали в разные стороны, будто мыльные пузыри, и растворялись в воздухе, чуточку не долетая до мощёной булыжниками улицы. Наконец ему всё надоело, и он выглянул из-за угла. Ворота в квартал Альянса стояли нараспашку, стражи не было. Сид сделал вороватый шаг по направлению к ним. Потом осмелел и сделал ещё один. И ещё один. И так он передвигался походкою осторожного кота – до тех пор, пока не оказался прямо напротив ворот, спиной к зданию таможни, и не заглянул в нутро квартала. Ни-ко-го. Тогда Сид просвистел простую мелодию в четыре ноты, а следом – запел, обращаясь к этим пустынным улицам. Сначала нерешительно, потом – с нарастающим энтузиазмом. На втором куплете «Страны Солнца» из окна таможни прокричали: «Заткнись!» На повторе припева – грохнули ставней. И всё. Его не прибежали арестовывать, не пытались выливать на него помои. Быть может, Клетус не только из вежливости и чувства долга говорил, что он хорошо поёт? Сид исполнил для пустоты «Я болен тобою», запинаясь и путаясь в словах; «На рассвете провожала меня мать», а потом – «Оду Кель’тасу» на всеобщем (кто и зачем умудрился перевести? Как и почему перевод оказался популярнее оригинала?!). Слово «лучезарный» он из соображений бунтарства заменил на «хер базарный», осудил себя за бесславную кончину патриотизма в душе, но всё-таки заменил также и «солнечный принц» на «солнечный дрын». Не в рифму, зато правда. Иногда он задавался вопросом, как посмели столь легко прижиться в нём все эти хулиганские замашки. Мама растила его вежливым, благовоспитанным мальчиком, учителя за любое бранное слово били по рукам, все друзья и знакомые вели себя в высшей степени корректно, а, поскольку большая часть из них была государственными чиновниками и придворными, говорили они почти исключительно на высшем наречии талассийского и предпочитали между собой общаться с помощью витиеватых эпитетов… Даже шлюхи, которым он платил за «любовь», предпочитали называть себя «куртизанками» и разговаривали белым стихом. Почему он не перенял это как следует, но легко, как губка воду, впитывал всякие безобразные (с маминой точки зрения) замашки от людей, от случайных знакомых простолюдинов; почему с Шанкой, который в любой критической ситуации изрекал «ты омерзителен» или «ты жалкий говнюк», а не «пересмотрите ваше текущее поведение, милорд», умудрился подружиться быстрее и крепче, чем с любым из этих изысканных придворных и чиновников… Он знал ответ, но продолжал дивиться себе всё равно. Лин вернулась в середине фривольной и глупой баллады «Красный – цвет моей любви» – показалась из-за поворота быстро, беззвучно и как-то совсем незаметно, ведя под уздцы своего барана с привязанным к его седлу мешком, и Сид запнулся, закашлялся, оборвав песню на полуслове. Зачем? Ведь его наверняка было слышно если не во всём квартале Альянса, то на ближайших улицах – точно. И она улыбнулась. Её лицо и глаза покраснели, она совершенно очевидно плакала, но, услышав его трели, улыбнулась. От барана исходил едкий запах конюшни и печального застоя. «Деньги, наверное, брали исправно, а помыть не удосужились ни разу», – с досадой подумал Сид. Лин передала ему клочок рисовой бумаги. «Мне придётся вернуться. Я донесу на нём вещи, а потом верну обратно», – прочёл он. Значит, правильно всё понял. Она ходила за вещами. Что-то, что произошло между ней и параноидальным козлом, заставило её пойти на крайнюю меру. Странно, ведь они обменялись всего лишь парой фраз… – Не надо его никуда возвращать. У меня пустующие стойла на заднем дворе. Она замахала руками, но Сид сказал: – Не спорь. И она прекратила спорить. Поскольку Сид уже успел выпить с утра, но толком ничего не ел, остаток дня прошёл в каком-то дурном тумане. Они распрягли барана, совместными усилиями развязали тюк с сеном, отнесли вещи Лин в мансарду; вернулись в «Фокусник» (ноги уже болели). Там Сид, вообразив себя великим ректором всея Цитадели, сидел в зале, сложив руки на груди, пока Лин и Клетус кормили студентов, убирались, поднимали стулья, мыли полы. Иона не показывался. Горничная сказала, что он «добавил и дрыхнет». По дороге домой их чуть не сбили с ног стражники Кирин Тора: целая группа магов неслась куда-то, сломя голову и отрывисто крича, чтобы все возвращались в свои жилища и закрывали окна. Сиду было лень думать о том, что случилось, лень паниковать. Он даже не стал поднимать глаза к небу. Мало ли, вдруг обнаружит парящих над городом мертвецов… ~*~ «А ты изменял жене?» Клетус растопил печь, разогрел и накрыл им ужин и уже по своему обыкновению собрался уйти, когда Лин ухватила его за предплечье и жестом предложила присесть, остаться, поесть здесь же. За всё время, проведённое в Даларане, Сид ни разу не ел в одном помещении со своим слугой, но не из каких-то там классовых соображений: просто он в последнее время не ел на кухне. Или в столовой. И вообще почти не ел. Так что теперь, когда в столовой снова сидели двое, у Клетуса сработал старый рефлекс: накрыть, поклониться, уйти. Он растерялся, когда этот алгоритм был внезапно нарушен, и беспомощно посмотрел на Сида. – Конечно, оставайся, – сказал Сид, хотя сам уже разучился есть как полагается, с ножом, вилкой и салфеткой, за обеденным столом, а не у себя в комнате рукой с подноса, часто прихлёбывая вино из горлышка. И с этого момента Клетус преобразился. Он улыбался, почти напевал под нос, и усталости в нём – хотя день вышел беспокойный – не было. Он собственноручно налил девочке ванну, он показал ей дом и даже – тут Сид начал вопреки своей воле смеяться, как умалишённый – без спросу отдал ей один из халатов Марисы. Новый, который Мариса ни разу не надевала, что лежал в её шкафу, переложенный лавандой. После этого Клетус лёгкой походкой пошёл мыть барана. И надо было оставить Лин в покое, надо было дать ей выспаться, надо было самому себе дать передышку, сесть и подумать над тем, как безумие последних недель развернуло руки и в красивом, отчаянном па захлестнуло всё вокруг… Но он не смог. Поднялся наверх, постучал в дверь, застал Лин на полу у разожженного очага в этом самом алом халате (который преобразил её, что не удивительно, ведь до этого Сид видел её только в сером, коричневом и безнадёжно-буром), обсушивающей мокрые волосы, и внезапно получил этот вопрос. Он постоял немного над листком бумаги, вырванным из того блокнота, что обманом подсунул ей, перечитал зачем-то… – Изменял ли я жене? Хм. Ну а как ты думаешь? «Я думаю, что тебе было лень», – отложив полотенце и присев за стол, написала она. Он издал короткий смешок. И опустился на второй стул. – Чаще всего – да. Да, мне было лень. Лень искать кого-то на постоянной основе, так сказать. У меня не хватало на это времени, решимости, моральных сил. Желания… Но… Ты уверена, что хочешь знать остальное? Она вздохнула и отрывисто, немного нервно написала: «Пожалуйста, не надо считать меня непуганой овечкой. Я видела такие вещи, от которых тебя бы вывернуло наизнанку. Я много раз принимала роды. Ты правда думаешь, что меня могут смутить интимные подробности?» Да, он и правда так думал. И ничто на свете не смогло бы убедить его в обратном. Говорить можно что угодно, но если кто-то краснеет даже при малейшем намёке на разговор о сексе… – Если мне кто-то нравился, если это было взаимно, если не подразумевало никаких обязательств и долгосрочных отношений, то – да, я изменял жене. Иногда я платил за это, когда физическая потребность пересиливала здравый смысл. Но чаще всего платить не приходилось. «Ещё бы», – прочёл он в её взгляде (хотя ожидал увидеть осуждение). Может быть, ему показалось? «А твоя жена знала?» Знала ли? Мариса считала его безвольным тюфяком – раз; он был крайне осторожен – два; и, наконец, даже если она и догадывалась, да даже если знала точно, ей наверняка было всё равно. – Возможно. Но по этому вопросу у неё не было никаких претензий ко мне. Почему ты спрашиваешь? Она задумчиво потёрла бровь, забыв отложить перо, и на лбу её осталась короткая черная полоска. Сид вытащил платок и принялся деловито стирать. Когда с этим и с удивлением в её глазах было покончено, она написала: «Джакиль изменял Раиде. Моей подруге. С Лесли. Официанткой. Я только сегодня узнала об этом. Когда я сказала Раиде об этом, она ответила, что знает и что ей всё равно. Всё то время, что я их знала, я считала их образцовой семьёй. Они жили дружно, никогда не ссорились всерьёз и, как я полагала, никогда не изменяли друг другу. Недавно стали родителями. Оказалось, всё совсем не так, как я себе представляла…» Ах вот почему она не покраснела в этот раз. Иные вещи занимали её мысли, не оставив места для смущения. Что ж, с женатыми парами так обычно и бывает. Редко когда о самых серьёзных проблемах в интеллигентной семье знают посторонние. Иногда даже самые близкие друзья не в курсе. Многие их друзья все эти годы считали, что у них с Марисой всё просто замечательно. Или притворялись, что так думают?.. Стоп, а откуда она об этом узнала? Ведь официантка и слова не успела ей сказать. – Когда ты успела узнать об этом? Она качнула головой, немного подумала и написала: «Я это увидела». – То есть – как это?! – опешил Сид. Лин вздохнула. Эта тема явно не доставляла ей особого удовольствия. «Если я лечу кого-то, я чаще всего вижу разрозненные картины из их мыслей. Обычно это обрывки воспоминаний или то, что волнует их в данный момент. Иногда их мысли как будто остаются со мной на некоторое время, я продолжаю ощущать их. Нечто вроде мысленной связи. Потом это быстро проходит». Сид не мог не задать следующий вопрос: – А я? Что ты видела, когда лечила меня? Она снова покачала головой в нерешительности. – Ну скажи, пожалуйста! Мысль о том, что все целители, к которым Сид попадал в лапы за долгие годы своей жизни, видели что-то сокровенное и обладают тайными знаниями о нём, вселила ужас. Нет, это глупость, такого просто не бывает. Можно ненадолго разорвать ткань пространства, но нельзя залезть к кому-то в голову! «Я видела потом, уже через день, в полусне, – наконец-то написала она, – как ты и твой друг убивали ходячих мертвецов. Вокруг вас был огонь, и тебе было вроде бы и страшно, и одновременно всё равно. И там была лошадь, которую ты украл из Приюта Янтарной Сосны, но она была мёртвая, а потом встала и пошла прямо на тебя, и ты убил её. Вот и всё». По спине Сида пробежал холодок. Нет, он по-прежнему не верил в «ясновидящих», однако как она могла обо всём этом узнать? Должно быть логичное объяснение тому, откуда она знала про избу посреди леса, про ров с огнём, про две бесславные смерти старой клячи… Пока что он заострил внимание на одном: – Откуда ты узнала, что я угнал лошадь? Нет смысла отрицать это; что сделано – то сделано. Этим своим поступком он ничуть не гордился и испытывал определенную потребность в покаянии. «Я была поблизости, когда ты сделал это, и видела тебя». – О, – сказал он. – Ясно. А остальное? «Что – остальное?» – Про остальное ты откуда узнала? Она скорбно посмотрела на него; определенно, ей уже приходилось вести этот разговор раньше, и ни разу из него не выходило толка. «Я только что написала. Верить мне или нет – твоё личное дело». Сид не верил. Вернее, не хотел верить. – Что ж, – сказал он, – прости за лошадь. Надеюсь, она была не твоя? Лин как будто поколебалась мгновение. «Нет, не моя». Сид страшно хотел продолжить этот разговор. Она явно недоговаривала. Но ещё она, ко всему прочему, очень хотела спать. – Ладно, я пойду, – сказал он. И остался сидеть. «Спокойной ночи, – написала она. – И спасибо». – Не за что, – он феноменальным усилием воли заставил себя встать. Вышел за дверь и тут же прислонился к ней спиной. Что происходит? Где логика, где здравый смысл, где нормальный ход вещей? Почему, куда, как всё это было утрачено? Было ли вообще? И, главное, следует ли испытывать угрызения совести по поводу того, что всё происходящее заставило его чувствовать странную упорядоченность, в отличие от прежней нормальности, вызывавшей только панику, хаос и тоску? В постели его жены спала человеческая девушка. Ничего абсурднее в жизни Сида не происходило никогда. Он улыбнулся под нос и признался себе в том, что ему нравится абсурд. Абсурд – это интересно, занятно, увлекательно, перспективно. Появилась мысль спуститься в погреб и напиться в память о Шанке. За упокой его бессмертной души (а, чёрт возьми, вдруг и правда существуют!). Но Сид вспомнил, что Лин сказала «трезвым ты мне нравишься больше», и вдруг передумал.