Плотью и кровью

Можно привыкнуть ко всему: к холоду по ночам, когда раз за разом приходится спать в лесу, потому что денег на ночлег как всегда нет. К вечной, нескончаемой дороге, припорошенной серой пылью и воняющей конским навозом. К запаху крови, металла и горелого мяса, забивающего ноздри. К проклятиям подыхающих в муках ведьм, которых они отправляют обратно в преисподнюю. После каждого боя они хоть на секунду берут друг друга за руку. Привычка. Священный ритуал. Нельзя привыкнуть только к ужасу на зареванных личиках спасенных детей. Каждый раз Гретель на секунду замирает, делает рваный вдох, а потом снова становится собой — уверенной и опытной охотницей. Никто, кроме Ганзеля, этого не замечает. Иногда им нужно отлежаться после охоты — всё зависит от полученного ущерба. Как-то раз змеиная ведьма ломает Ганзелю ногу, и им приходится задержаться в позабытой богом деревушке надолго. Местным не слишком нравятся странные чужаки, и даже благодарность за спасение детей и уничтожение ведьмы не добавляет им симпатии, она вполне уместилась в холщовый мешочек с золотыми монетами. Гретель выхаживает брата терпеливо и старательно, что-что, а заботиться друг о друге они умели всегда. Это было необходимо — научиться зашивать рваные раны (у каждого на теле хватает жемчужно-белых шрамов в качестве напоминаний о победах и их цене), справляться с лихорадкой, залечивать ушибы и переломы. Всё это Гретель умеет куда лучше, чем жить в общине. Они с братом тут чужаки, да к тому же опасные, не так-то просто найти того, кто продаст буханку хлеба или кувшин молока. Пока нужна была их помощь, местные жители лебезили и старались не прогневать вооруженных до зубов охотников, а сейчас свыклись, да и знают все, что Ганзель прикован к узкой жесткой койке. Кое-кто из местных сорви-голов вьётся вокруг Гретель всякий раз, как она идёт по улице — одетая непривычно, почти по-мужски, походка ничуть не плавная, а тоже мужская, пружинистая. И спина всегда идеально прямая, подбородок вздёрнут, ну точь-в-точь какой-нибудь наследный принц. Гордая, уверенная в себе. Арбалет в её руках смотрится куда более уместно, чем вёдра с водой. Это привлекает, завораживает, да и потом, Гретель минуло двадцать, она красива, и некоторые из парней не теряют надежды познакомиться с ней поближе. Но охотница лишь одаривает каждого попытавшего удачу ледяным взором, а потом спешит к брату, в небольшую снятую комнатку над единственной забегаловкой, и Ганзель улыбается ей, получая нежную, тёплую улыбку в ответ, какую никто, кроме него, никогда и не видел. Иногда Гретель думает, что жители этой деревни сожгли бы их, как они сами местную ведьму, если бы узнали, что происходит за хлипкой деревянной дверью из прогнивших досок. Ганзель слегка приподнимается на постели, откидывает тонкое покрывало, и Гретель седлает его бёдра, стараясь не давить на сломанную лодыжку. Склоняется к брату, вжимается грудью в его грудь, чувствуя, как под грубой тканью мужской рубашки твердеют соски. Ганзель нетерпеливо подаётся вперёд, целует её в губы, жадно, жарко, его руки крепко придерживают сестру за поясницу, не давая ёрзать, дразнить его. — Ненавижу это место, когда мы двинемся дальше? — бормочет он между поцелуями. Гретель тихо смеётся и отклоняется назад, вновь сидя на брате верхом, проворно расправляется с корсетом. Ей знакомо это чувство. Когда ты нигде не останавливаешься надолго, сложно сходу принять вынужденную остановку. — Как только заживёт твоя нога, братец. Или ты хочешь ловить следующую ведьму, прыгая на одной ножке? Ганзель смотрит на неё, не отрываясь, завороженный открывающимся обнажённым телом — изгиб шеи, ключицы, небольшие упругие груди с розовыми сосками. Но Гретель знает, что он видит не только это. Почти сошедший синяк слева, на рёбрах, подживающая глубокая царапина на предплечье, россыпь разной давности шрамов. Она тоже знает о всех метках на его теле. Каждую из них хочется целовать, очерчивать кончиками пальцев. Всё ещё остаётся что-то запретное в том, что они делают, это глубоко внутри, на уровне инстинктов. Но обоим плевать, и Гретель вновь льнёт к обнажённой груди брата, целует его, а потом окончательно сбрасывает покрывало на пол. Возбуждение Ганзеля отчетливо видно сквозь мягкие домашние штаны, и Гретель обхватывает его рукой прямо через ткань, проводит рукой пару раз, сжимает твёрдый член у основания. Брат стонет, и она быстро облизывает покрасневшие от поцелуев губы. Они просто любят друг друга, вот и всё. И любовь плотская не кажется им чем-то греховным или постыдным, что бы ни говорили другие. Гретель знает, что, кроме Ганзеля, у неё нет никого в этом мире, и она знает, что у него нет никого, кроме неё. Им так нужна эта близость, что в первый раз они даже не задумываются, всё происходит само собой. А сейчас Гретель знает, как всё сделать правильно, она действует уверенно, когда снимает свои узкие штаны и шире разводит ноги. Чувствуя руку брата, ласкающую её, Гретель тихо стонет, а потом опускается на него одним медленным плавным движением, захлёбывается воздухом. Ганзель вцепляется пальцами в её бедра, задает свой ритм, и она не возражает, двигаясь на нём, подчиняясь, запрокидывая голову. Когда она начинает стонать слишком громко, Ганзель притягивает её к себе, заставляя вновь вжаться грудью в грудь, и целует, заглушая, выпивая стоны, не переставая вскидывать бёдра, проникая, заполняя полностью. Именно сейчас они связаны на всех возможных уровнях — плотью и кровью, и общим прошлым, и чувствами, которые владеют ими целиком. Это нечто большее, чем простое "я люблю тебя", они этого не говорят, но чувствуют всем сердцем, всем телом. На самом пике удовольствия они так тесно вплавляются друг в друга, что Гретель не уверена, где заканчивается она сама и начинается брат. — Мне кажется, моей ноге всё-таки лучше, — бормочет Ганзель, позволяя уткнуться себе в шею, поглаживая сестру по влажному горячему плечу. — Уйдём дня через три, — решает та. — Главное, чтобы в дороге не стало хуже. — Не станет, — Ганзель зевает. — Я сегодня ходил по комнате, боли уже нет. Лучше покинуть это место, пока здешние люди не заметили чего-нибудь странного — по их меркам... Гретель думает, что брат прав. Но она прижимается к нему всем телом и не представляет, что могло бы быть как-то иначе. Что она посмотрела бы на какого-нибудь парня. Их история написана кровью и металлом, за ними — длинный след из хлебных крошек и кусков горелой плоти. Всегда будут лишь они двое. Двое маленьких детей, держащихся за руки в тёмном лесу. Двое взрослых, любящих друг друга не так, как положено брату и сестре. Впрочем, к этому, если подумать, тоже можно привыкнуть.