Доза

      Он беден. Его истинная жизнь стоит огромных денег. Он пал.       Его тараканы кормятся шприцами, а мышь в холодильнике — травой.       Штукатурка. Дубовый паркет — высохшие доски. Протертая клетчатая рубашка на стуле без ножки; его подпирают учебники по высшей математике. С каждым днем их меньше и меньше. Продает.       — Наклонись, пожалуйста… — У него очень тихий и рваный голос. Он одной рукой наклоняет его голову и прижимается своим, лихорадочно-горячным, к его холодному лбу. Одно дыхание. Неверное и быстрое. Один пот. Белые пряди щекочут длинный нос, короткая мягкая челка топорщится от соприкосновения лбов.       — Ты ел сегодня? — подает голос незваный гость. Теребит края бесформенного серого свитшота. Хозяин вздрагивает на каждом слове и стыдливо прячет взгляд; расширенные зрачки завоевали всю радужную оболочку.       — Ел… Но ты это, пожрать мне сделай чего-нибудь, пожалуйста. Здорово готовишь. — Белые пряди сползают по губам, подбородку, ключицам и останавливаются на плече.       Он держит его за лопатки. Кто-то сказал ему, что в пятнадцать лет у ангелов отрастают крылья. Ангелам очень больно. Выдерживает не каждый. Потому и ангелы есть истинные и падшие.       — Я курочку принес. Да хоть немного поешь, бледный вон какой. — Его лицо приподнимают, убирают волосы легким движением — словно расческой, ведут по скулам и венам под бледной кожей. Он дрожит и плачет в складки его мешка-свитшота. Его трясет. Его гладят по голове, успокаивают:       — Да хорош уже, ничего не случилось.       — Тебе, блин, не случилось! На кой хер я тебе нужен? Наркоман несчастный. Мать еще звездюлей вставит. Зачем таскаешься сюда? Вдруг за дозу порежу?       — Дурак? Наркота мозги отшибла? Нет у меня матери. Не порежешь. Шокер есть.       Их диалог прерывист. Они перебивают друг друга, говорят будто в последний раз.       Его отстраняют и подталкивают в кухню. Он пытается незаметно пнуть ногой шприцы, но спотыкается и падает на что-то мягкое. На него, застывшего в нелепой позе, удивленно смотрят.       — Эй, у тебя крылья. Значит, ты все-таки ангел? Эй, а где твои эти, одежды? С хрена ли ты не белый? Носит хрен знает что, — он сгребает в кулак серую ткань и щиплет черные брюки.       — Дурак. На свое шмотье посмотри.       — Так оно ж твое, — он удивленно распахивает пустые глаза. Их цвет — серый.       — Да какая разница. Как ты вообще до такой жизни докатился… Садись и не рыпайся.       — Ты тоже поди голодный. Давай накормлю. — Он подрывается, но его опускают и демонстративно распахивают дверцу старого холодильника.       Шприцы и бутылка воды.       — Сиди. Надоел уже.       Перед ним ставят покоцанную тарелку с жареной курицей. Он жадно, по-звериному, вгрызается в нее, сок течет по худым рукам к острым локтям, а подбородок усеивается комочками майонеза.       В кухне пахнет сыростью и чесноком.       Его немытые волосы расчесывают старым деревянным гребнем, распутывают многодневные колтуны и собирают в аккуратный пучок. Он недовольно трясет головой, и пучок становится бессмысленным волосяным узлом.       — Может, пройдемся? Еды купим?       — Блин, куда ты меня потащишь, нарика-то? Не видишь — я закинулся, не здесь я, короче. Курица охрененная была. Еще хочу. — Он тянет его на свою спину и кусает его запястье. По руке стекает кровь. Вокруг укуса — жирное пятно и майонезные комочки.       Его несильно бьют по лицу и обнимают за шею. Он млеет.       — Не, реально, давай тебя ангелом нарядим. Вот занавеска, ща замотаем, нимб какой-нибудь скрутим… Эй, пацан, не злись только.       Пацан не злится. Он прячет ладони в длинные рукава и как-то сжимается, мгновенно скинув сантиметров десять своего немаленького роста.       — Эй, че ты? — Он встает и грубо теребит пацана за плечо. Тощий. Невозможно тощий и нескладный.       Он приносит рубашку и шарф. Накидывает капюшон на голову, бежевым дешевым шарфом заматывает пол-лица. Оправдывается:       — Мне стыдно, правда. Давай руку обработаю. Заразу всякую занесешь, СПИД еще от меня подхватишь, — сипло смеется и будто из ниоткуда вынимает перекись и бинты. Льет перекись мимо укуса, дрожащими пальцами наматывает скрученный бинт.       Его терпят.       — А знаешь че? Хочу билетик на ту сторону. Слышь, дай денег, а? Я верну, обещаю. Вот, прям щас немного отдам.       Он шарит в карманах и выуживает несколько монеток. Насильно задирает его рукав и в сжатую им ладонь высыпает мелочь:       — Дайте билетик, пожалуйста.       Аморфный шепот. Капающий кран. Запах чеснока и сырости.       — Хрен тебе. Завязывай.       — Ну то в последний раз будет, правда ведь? Я когда-то обманывал тебя, м? — Он накрывает ладонь с монетками и потряхивает кисть, вслушиваясь в железный шелест.       — Нет.       — Да ты… Да что ты… Дай! Пожалуйста!       Его глаза с трудом удерживаются в глазницах. Он корчит гримасы и смаргивает слезы.       — Наркоту нельзя с алкоголем.       — Да кто ты там, чтобы указывать? Денег, блядь, дай!       Хлопок. Тишина. Капающий кран.       — Протрезвел?       — Я не пил! Не пил!       Оба молчат.       Ему оправляют рубашку и сдвигают шарф на шею. Его лицо обтирают мокрым полотенцем. В его губы тычут шоколадной конфетой. Он ерзает. Подтаявший шоколад размазывается по губам.       — Слышь, а ты нянчишься со мной только потому, что я на телку смахиваю? Зачем ты вообще таскаешься сюда? Мать звездюлей надает.       — Так она и готовила. Еще денег тебе передала.       — Где?       Тишина.       — Давай спать.       С его дивана стряхивают спиртовые салфетки и крошки, раскладывают и застилают дырявым комплектом.       Его раздевают и заталкивают под шерстяное одеяло. Его голова покоится на двух подушках. Его лба касаются жесткие обветренные губы.       Он утягивает пацана под одеяло и укладывает на свое плечо. Пацан пытается подтянуть ноги. Не выходит — длина не позволяет.       Они лежат. За форточкой дерутся коты.       Он находится в полудреме. Он уже видит сон и чувствует, как наяву его обнимают и, кажется, куда-то целуют.       Утра не настало. По крайней мере, ему так показалось. Солнце не встало. Пацан ушел.       Он бросает одеяло на пол и идет в кухню на ломящих костях.       Тараканы уже позавтракали последними шприцами.       На столе — деньги и несколько контейнеров с гречневой кашей и жареной картошкой.       Он горько улыбается, берет деньги и уходит за дозой.