Душа моя

Пустил стрелу младший сын, и затерялась она в степях, которым не было ни конца ни края. Пустил стрелу средний сын, и угодила она в дом купеческий, где жила Аннушка, красна девица. Пустил стрелу старший сын, и… Чёрт знает куда она попала. Чёрт, может, и знал, а вот Виктор-царевич — нет. Шёл он через горы и долы, через поля и леса, дошёл до самого края земли, а стрелы всё не нашёл. Дальше только вплавь. Улыбками и лестью выпросил себе место на корабле торговцев и отправился в путешествие на острова заморские. Его манила неизвестность, звала за собой жажда приключений головокружительных и любви неземной. Далёкие острова встречали стройным стрёкотом цикад, просторами рисовых полей, от которых веяло умиротворением, спокойствием, чем-то смутно родным и совсем не знакомым. На пути своём, в поисках стрелы, Виктор-царевич встречал одно чудище за другим. Всех поборол: и морского зверя с щупальцами длинными, и бесноватую лису, и безголового коня, и людоеда страшного. Лёг царевич на ночлег прямо в поле, недалеко от болотных топей. Утомился он за день. Проснулся от чужого дыхания, мерного, спокойного. Над ним стоял, склонившись, молодец с раскосыми тёмными глазами в светлых льняных одеждах (и как только не запачкался на болоте?). Такие глаза у него были, что свет солнца пред ними мерк, а луна стыдливо пряталась за тучи. — Вы заблудились? — сказал он. Голос журчал ручейком с живительной водой. — Не видел мою стрелу? — спросил Виктор, сонно озираясь по сторонам. — Она должна была куда-то сюда упасть. — Вы заблудились. Вам нужно помочь найти дорогу. — Как тебя зовут, душа моя? Смутился молодец, покраснел, румянец цветами яркими распустился на его щеках. — Юри. — А я царевич Виктор. — Сгинула ваша стрела. Не ищите её, — пропел, а потом пообещал: — Я выведу вас из болота. Юри шёл уверенно, зная дорогу. Спина у него была прямая, осанка — горделивая, а вместо рук будто крылья распустились. Красивый, сил нет. И ноги его не тонули в топях, в которых увязал Виктор. Сапоги то и дело чавкали в болотной жиже, а Юри шёл в своих белых одеждах, не обращая внимания на грязь. Виктор завороженно смотрел, как лучи солнца путались в волосах цвета воронова крыла. Но не глядел на него Юри, прятал взгляд, шёл вперёд, будто один был. Обидно Виктору стало. Он мог похвастаться многими подвигами: и дороги царства от Соловья Разбойника очистил, и Кощея с его иголкой извёл, и с Бабой Ягой дружбу завёл. Все девицы в царстве хотели его в женихи. Устал он от жизни холостой, замучился, тосковал по рукам тёплым и губам мягким. — Пойдёшь за меня замуж? — спросил он сразу. А чего зря время терять? — Не обижу, любить буду. Юри резко обернулся, посмотрел оценивающе. Что-то дерзкое промелькнуло на его круглом лице. — Пойду.

*

Привёл Виктор-царевич жениха своего в царский терем. Юри поклонился, почтительно опустив голову. Матушка с батюшкой осмотрели его с ног до головы и попросили: — Покажи, добрый молодец, что умеешь. — Позвольте мне ночью поработать, все свои уменья покажу. Одного прошу, не заглядывайте в светёлку. — Хорошо. Посмотрим завтра, на что ты годен. Спал Виктор дурно — всё думал о том, что делает Юри. Видел во сне руки-крылья, чёрные волосы, румянец на щеках и прекрасные глаза. Утром Юри вышел из своей светёлки с ковром красоты неземной. Виктор так и охнул, глядя на это чудо. Батюшка остался доволен, а матушка возжелала полон терем таких ковров. Юри только робко кивнул и следующей ночью снова взялся за работу. Работал Юри ночь за ночью, не позволяя посмотреть на себя. Каждый новый ковёр был краше прежнего. Возгордился Виктор женихом своим, полюбил ещё сильнее, вот только тосковал ужасно, маялся без любимого. — Впусти меня, душа моя, — просил он.   — Нельзя, Витенька, — отвечал Юри. — Никак нельзя. Звали Виктора губы жаркие, манили руки томные, ворожили глаза-вишни. Никакого сна и покоя ему не было. Не выдержал царевич и в одну ночь зашёл всё ж в светёлку. Зашёл, да так и потерял дар речи. На месте Юри перед прялкой стоял журавль, тонкий, прекрасный, и ткал ковёр из своих перьев.   — Как же так, душа моя? — Отныне не можем мы быть вместе, Витенька, — сказал журавль человеческим голосом. — Не зря я просил не заглядывать. Прости меня, родной, коли сможешь. И упорхнул в оконце, взмахнув крылами, оставив одно пёрышко. Навсегда исчез. Долго Виктор слёзы лил. Слагали трубадуры песни о его горе, передавали его историю из уст в уста. Так и не нашёл он красну девицу или добра молодца себе по сердцу. Всю жизнь искал любимого, но так и не нашёл. Осталось ему лишь пёрышко одно, чтобы вспоминать и мучиться.

***

В какой-то момент Виктор забыл, куда и откуда он летел. Время, проведённое в аэропортах и самолётах, смешалось, превратилось в туман, задурило голову, вышло за пределы третей оси координат. Американский город не оставил в памяти ровным счётом никаких следов, не запомнился аэропорт (очередной), ничем не отличился как каток (хорошо оборудованный), так и ресторан (дорогой), гостиница (с приветливыми администраторами) тоже была обычной.   Виктор чуть не проспал свой рейс, устроившись на мягком диване бизнес-зала. Заходя в самолёт, он плыл в сонном мареве, пытался сбросить с себя сон так же, как Маккачин обычно отряхивается от воды. Он уже сидел в кресле бизнес-класса и готовился проспать все предстоящие часы полёта, как мимо него к своему месту прошёл юноша, ничем на первый взгляд не отличающийся от сотни других пассажиров. Из его кармана выпало что-то белое. Виктор машинально потянулся, чтобы поднять. — Вы обронили, — сказал он юноше и добавил, сам не понимая почему: — Душа моя.   Виктор поднял взгляд и… пропал.   В руке был белоснежный бумажный журавлик. А родные, целую вечность любимые глаза смотрели на него смущённо из-за стёкол очков.