Тёплое молоко и Флэш

Нарумия пожалеет об этом. Он знает это совершенно точно: он будет жалеть об этом до конца жизни, потому что сейчас не сидит у себя дома, не спит в мягкой постели и даже не отрабатывает новую подачу. Он слушает гул микроволновой печи, стоя на кухне Казуи. Нарумия однозначно очень пожалеет об этом. Тридцати секунд оказалось мало, чтобы разогреть полную кружку молока с мёдом — Нарумия лично проверил, нерешительно распробовав маленький глоток. Поэтому сейчас отсчитывает последние секунды вместе с мерцающими цифрами на мизерном дисплее, и ему кажется, что хитрый довольный взгляд настигает его даже сквозь стену, как лазерный луч. Этот взгляд щекочет между лопаток — игриво, явно намеренно провоцируя. Казуя сейчас лыбится, определенно. И только от этой мысли хочется развернуться и запустить кружку точным фастболом ровно в центр страйк-зоны. И этим центром, конечно же, будет лоб Казуи. Влажный и горячий, раскалённый температурой под сорок. Вот же чёрт. Нарумия беспомощно вздыхает и просто не хочет думать о том, что мчался под дождем через два квартала только ради того, чтобы позаботиться о другом человеке. Тем более, о Казуе. С каких пор он вообще стал таким… небезразличным? И ведь даже оправдания никакого толкового не придумал, мозг попросту не работал или работал в холостую, прокручивая только три слова: капли, молоко, мёд, пока глаза высматривали среди пёстрых вывесок аптеку и ближайший продуктовый. Если сейчас Казуя прицепится к нему и начнёт подшучивать и издеваться — либо Нарумия его прибьёт, либо ему самому конец. Просто потому, что это Казуя. А он способен довести кого угодно. Кружка после микроволновки тёплая, греет пальцы и ладонь. Нарумия отрешенно перемешивает молоко и расплавленный в нём тягучий золотистый мёд, который липнет к ложке и никак не хочет растворяться. Хоть пальцем соскребай, думает Нарумия, а внутренне уже готовится к очередному раунду противостояния язвительным нападкам. И перед тем, как зайти в комнату, снова понимает, что совершает самую огромную ошибку в своей жизни. А потом обескураженно застывает на пороге. С того момента, как он ушел, Казуя даже не шелохнулся. Просто расплылся на горе подушек за спиной, а может, и вовсе уснул, разморенный жаром и лекарствами. Нарумия переступает медленно и так тихо, словно от каждого его шага зависит исход финального матча на Кошиене. На стене щелкает секундная стрелка часов, за приоткрытым окном город шепчется с молодой весенней листвой и птицами, переговаривается с улицами и перекрестками. Воздух после дождя пахнет озоном и влагой, и Нарумия думает, что пора бы окно закрыть. Он делает это почти бесшумно, не торопясь, чтобы не потревожить наполняющую комнату хрупкую тишину. И только через мгновение понимает, как осторожничает, как оберегает сон этого невыносимого засранца, закутанного в два одеяла, как в мягкое пушистое гнездо. Да что за напасть такая!.. — Мне не холодно, — вдруг сонно бормочут за спиной, и кружка чуть не выскальзывает из рук. Не спит, значит? — Кому будет холодно под двумя одеялами? — Нарумия усмехается, подходя ближе, и усаживается на пружинистую кровать. — Тому, кого всю ночь мучил жар, пожалуй, — резонно замечает Казуя. Он ворочается, приподнимается, пытается поправить подушки, чтобы сесть удобнее, и Нарумия почти готов ему помочь, но его останавливает какая-то невидимая граница, за которой что-то будет совсем иначе. Если бы здесь был не Казуя, а кто угодно другой, Нарумия бы и глазом не повел, даже близко не подумал о чем-то подобном — сковывающем и смущающем. Но перед ним именно Казуя. И вся эта ситуация в целом начинает вызывать очень противоречивые чувства. — Ты мне кружку принес или себе тёплого молочка с мёдом приготовил? — не сдерживается Казуя. Даже в таком состоянии, прибитый лихорадкой, он не выходит из образа хладнокровной звезды бейсбола и вообще вселенной. — Вот теперь и не знаю даже, — с напускной задумчивостью тянет Нарумия и думает, что за все годы знакомства их общение ничуть не изменилось. Не стало взрослее или сдержаннее. Каким было в средней школе, таким и осталось в старшей. — Дай сюда, — требует Казуя, и даже находит силы, чтобы дотянуться до чашки и забрать её. — Так хочешь тёплого молока? — с издевкой спрашивает Нарумия, а все его мысли — вокруг пятнистой кружки, где только что кончики пальцев Казуи коснулись его руки, обожгли, как крупицы угля, оставили незримые отметины, от которых кровь несется быстрее — к груди, к сердцу. — Хочу, чтобы горло перестало напоминать наждачную бумагу, — объясняет Казуя и касается покрасневшими иссушенными губами кружки, осторожно втягивает молоко. Морщится смешно, будто дольку лимона проглотил. Вроде бы молоко не такое горячее. И не очень сладкое. Или у них разные понятия о сладком. — Ты диск принес? — вдруг спрашивает Казуя, и логотип Флэша бьёт жёлтой молнией прямо в затылок. Диск. С Флэшем. Нарумия собирался взять его с собой, чтобы «убить время и насладиться лучшим спортивным талисманом из комиксов». Когда-то Казуя смеялся над его увлечением нарисованными персонажами. Но это было когда-то. Совсем давно. Еще в средней школе. Теперь же перспектива посмотреть вместе захватывающие бои не кажется ему такой бессмысленной и нелепой. Или Казуя просто не показывает этого, а может, вообще согласен на всё, лишь бы его лишний раз не беспокоили, не трогали и не грузили классификацией суперспособностей всех главных героев. Нарумии всегда нравилось ассоциировать себя с ними — бесстрашными, непреклонными, сильными и непобедимыми. Он хотел быть таким же. Хотел быть лучшим. А всё из-за него. — Ты что, правда согласился бы это посмотреть? — смеется Нарумия, но любопытный ясный взгляд говорит громче. Этот взгляд цепляет блеском, как драгоценный камень на дне океана. И за ним хочется плыть, тонуть, погружаться глубже, только чтобы достать. Просто немыслимо. Этот взгляд бросает вызов, вытаскивает наружу инстинкты, вытягивает Нарумию, как на ладонь. Голого и беззащитного, черт возьми. — Я забыл, — признаётся Нарумия на пятом гулком ударе сердца. Оно грохочет, гонит кровь и, кажется, с каждым ударом бьет всё сильнее. — Ложись, идиот, — говорит Казуя, и Нарумия от возмущения прямо сейчас бы взорвался, перевернул всю комнату вверх дном, но он сидит так же неподвижно, приклеенный прозрачным взглядом, как сияющей гладью речной воды. — Я скачал, — сообщает Казуя, и Нарумия уверен, что над ним насмехаются, издеваются, шутят от всей души. А потом Казуя тянет руку, раскрывает ладонь. — Иди ко мне, — шепчет он. Не язвит, не ехидничает. Не врёт. Предстаёт перед Нарумией таким обычным, что времени сомневаться в нём просто нет. Хочется уже поверить раз и навсегда этой улыбке, хочется разглядеть наконец искренность в чужих глазах. И Нарумия действительно её видит. Поразительно, черт возьми. — Я собираюсь досмотреть весь сезон до конца, — сообщает Нарумия, устраиваясь на плече, притираясь ближе, как к печке в холодный вечер. Только вечер тёплый, а Казуя — горячее некуда. Пригревает так, словно лежишь у камина, и осталось только заснуть на мягкой медвежьей шкуре, забыв обо всём вокруг. — Я тоже, — честно признаётся Казуя, включая проигрыватель. И нет больше города вокруг, нет мыслей, нет ненужных пустых слов. Есть только огненное плечо, объятия и ощущение, что всё только начинается.